Дымка. *Nebh. Об он пол чресплесе восчресплесь

Дымка. *Nebh. Об он пол чресплесе восчресплесь
Артемий Ладознь

«По ту сторону пестроты пестрот пролегает дымка…» Центральная тема данного опуса венчает Троекнижье. Недосказанное последним исчерпывается их совокупностью, простой полнотой, так что более нет нужды исчерпывать пеструю пустоту альтернативных изложений на злобу дня и века. А связь предложенных, изначально совершенно независимых представлений единого, оставляется к рассмотрению пытливого исследователя.

Дымка. *Nebh

Об он пол чресплесе восчресплесь

Артемий Ладознь

© Артемий Ладознь, 2020

ISBN 978-5-0051-4857-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДЫМКА. *Nebh. Об он пол чресплесе восчресплесь

Памяти Ирины Бережной, Олеся Бузины, Бромберга, Стругацких.

Чадам Юговостока сокровенного, всем оставшимся собою изначальными.

Детям Донбасса, детям Сирии, детям Беслана, детям «Зимней вишни». Детям.

ЕЙ – и многим в Ней, всему исконному о Ней.

Тем, кто, не увидев Нового года, узрят – Грядущий, наш…

От автора

Одного ли Вашего покорного посещает легкий ужас от становящейся все более невыносимой облегченности бытия, соделывающей оное весьма бренным? Простые вещи отчего-то достигаются неимоверной ценой. Чтоб объяснить аморфно-теплохладному сознанию разницу меж добром и злом, напомнить радость дружбы и скорбь смешивания души с мраком, потребуется написать толстенный фолиант, который, скорее всего, обречен редким мудрецом остаться понятым. Ведь теперь куда понятнее, ближе дебелому сердцу соревнование ценностных клубов, их состязательно-неспортивная правда, безнаказанность нарушения и злорадство – зря бессилие оппонентов, как и просто наблюдателей, пояснить: в чем неказистость уродства ввиду невмещения оного в формальные определения фола?

Однако, – возразят самоизбранные мира сего, – не провокатор ли ты, братец? Или, хуже того, не простец ли из низшей расы «маглов», холодное презрение к коим есть венец добродетели. Нам ли не знать, что есть «добро», или – о чем полагаема «правь»: последняя – в наших клубных ценностях, которые в самом членстве и состоят; первое же – в мере соответствия, поддержки, служения нам да клубу. Отказавшийся, отступивший – глуп, и сам на себя навлекает всяческие кары. Вот такая изящная парадигма рекуррентной самодостаточности, стройная аксиоматика, опровергнуть которую тебе, разумеется, не удастся. Ибо ты низший. Или же – из высших, если присоединишься и перестанешь артачиться. Мы-де умеем дружить: ведь дружба – столь же экономно-прагматично, парсимонно – определяется поддержкой себе подобных, исповеданьем мнимостей, готовностью всячески противодействовать всем противящимся…

Этак недалек тот день, когда старомодность сочтется равно общественно-опасной – как в случае манкирования пластикой лица либо знакомствами исключительно в сети («в нарушение общепринятых норм и соображений нравственного комфорта общежития»), так и – небрежения покупкой хлеба (если еще не окажется под запретом) ценой нажима сотни клавиш и одобрения тысячи опций, причем с получением от таковых делиберационных издержек полного удовольствия. Опять-таки, в духе соответствия стандартам и чаяньям прогрессивного уклада.

Попутно, продление жизни (или ожиданий сытости и праздности либо креативной малозначительности при рождении) на несколько десятилетий станет куда проще осуществить, нежели создать потенциал потребностей (более не активируемых даже вверх по Маслоу), обрести смысл дальнейшего (изначального!) существования – ровно того, чего бегали на протяжении всей предшествовавшей жизни, истории, эволюции. Которая – опять же, если верить упрощенным, прагматично стилизованным отчетам – давно упразднила актуальность как ума ищущего, так и души чувствующей. Их радостей и скорбей. А главное – их союзов и связей, если только речь не идет о ситуативных коалициях, наполнение коих (собою) стала едва ли не зрелищем зрелищ, заменив либо обобщив спортивные состязания, достижения и – о да! — искания…

Кажется, нечто подобное уже имело место где-то у Бредбери: в исступлении прогрессивном общество приходит к видению корня зол в самой рефлексии, прагматично низводя ложь даже не к эксцессам ея, а к самому допущению, полаганию свободы и жизни в мыслечувствовании. Словно пародируя Екклезиаста, глумясь над Лаоцзы. Но и сия правда обветшала: столь ли необходимо спасение книг, утративших достаточность, будучи упраздненными книгами новыми, пусть и немногими, успевшими умножить зло сингулярной поляризации собственным присутствием? Физкультурой ли лечебной, массажем ли совести восстановится духовный и душевный ампутант, и презумпцией ли авторитета священных Писаний обратятся содомлянин, пустовер?..

Разумеется, коснется прекраснобесие прежде и скорее всего «лучшей» части человечества, тогда как «низшие» продолжат коснеть о «пошлоискательстве». Таковой неблагонадежностью представляя угрозу устоявшемуся консенсусу. Тем самым, ставя под вопрос себя, ответы свои, вопросы…

С другой стороны, много ли правды в попытке написать книгу новую, но с заранее известными выводами? Пусть и не столь сие погрешает перед истиной, в коей свобода, в сравнении со случаями выводов заранее заготовленных, постулируемых исключительно сверху, извне, свысока, так что никакая попытка постмодерновой освободительности, низвергающей святыни и теории, не будет вполне свободна от критики, тая в себе потенциал самониспровержения. Пусть, опять же, не вполне сводятся оные случаи к чистой фикции, произвольному конструированию; а все ж подлаживание вводных данных под выводы неизменно отдают эквивалентом сего.

Не в том ли начало зла и лжи, впускаемых фикциями из ранее намекаемого, что – искони лживы, даже когда избыточно фактажны, испещрены деталями клубных практик (культов, ритуалов вообще), и потому неизменно навязывают клубок ценностей столь же тираничных, сколь иначе не обоснуемых?

Настоящая книга, имея лишь смутный начальный образ бегомого, бесстрашно и нелицеприятно выходит на поиск неизвестного-о-неискомом.

Всегда подозревал – и даже, к ужасу своему, почти не допускал противного, – что существует некий особый, отдельный ад для склонных к профанированию бытия. Собственно, во многом – для писательской профессии; души как природы, согрешающей отнюдь не невольным уклонением от истины, но скорее тщащейся конструировать пути, и судьбы, и суды, на которые уповают в дальнейшем читатели; а будучи посрамлены в чаяньях (не своих, но усвоенных), ропщут на Того, Кто невинен.

Едва ли мыслимо испаскудить, оглупить и охудить текст паче, нежели испещрив его умными словами, даже в эпоху миметичной мемдемии. Но верно и то, что трудно, почти невозможно лгать, напряженно вглядываясь в дымку. Если только вы не Цезарь, мозг запретит вам равно преуспеть на всех этапах мультизадачности. Зато проницать неизреченное удобно, отвлекая блоки сознания чем угодно, но не послушеством на правду. Вопросы в книге этой честны, ибо равны – к себе и другим, своим и чужим, друзьям и врагам, посвященным и внешним.

Вовсе не в упреждение тяжб видоизменяет она наименования реальных и «видных», но и без того ненастоящих людей, сохраняя лишь подлинных, вынужденно прибегая и к тону in modo disputandum, не претить коему хватало совести даже у цензоров инквизиций. Впрочем, единственная хитринка: сказано не все; это лишь начало, даже когда речь о дальнейших следствиях. Иногда, даже плохо усвоив азбуку, приходится погрязнуть в реалиях грамматики, а то и вовсе – внеправильности. Ребенок, вступая в жизнь, сталкивается с этим с первых же шагов или звуков…

Считайте это моей скромной лептой в дело мира на [широком] Юговостоке, берущего начало в головах и сердцах мира остального, иначе рискующего развиться до [эквивалента] Северозапада. Миссия отнюдь не перевыполнима в смысле воцарения царя в голове или Царства небесного в душе. «Весьма скромный вклад», – съязвят одни. «Зачем нам слушать лоха, не сподобившегося даже самораскрутиться?» – хмыкнут другие. Уж не обессудьте: вам решать. (Это – ко всем остальным.) Не оставляю за собой права оставлять дитя на сохранение в данном случае, ни также на реанимационные меры: живо – значит, будет жить своей жизнью; а какой именно и как, жизнь покажет.

Но внимательный читатель заметит, что все персонажи, темы неразрывны и где-то тождественны. Причем то же относится к их связи с автором и аудиторией. Тем самым реализуется неклассический идеал свержения самовластия авторского. Впрочем, менее вдумчивые ученые, мнящие науку и Божье бытие несовместимыми, склонны поспешно заключить едва ли не отсутствие Автора из одного факта способности прочесть книгу природы и даже кое-что понять. (Могли бы сократить усилия, из самого существования науки выведя невозможность Бога – как заключают свое творческое всесилие, а отнюдь не бессилие, из самой возможности невозбранного заимствования кирпичиков природы, словно в рамках магического непостижения механизмов и даже отрицания вопроса «почему»). Но не стоит забываться: отказываясь от обладания и авторской тирании, не отрицаю, а утверждаю свое существование и подлинность. Как именно – чтяй да уразумеет.

Чего и всем желаю – и малым (геополитическим игрокам), и великим (душам людей, личностям; в предложенном ранге оговорки нет): быть. То бишь, быть собой. Располагать собой – а значит, не располагать и не быть располагаемым другими. Хищник в конце концов пожрет себя, пусть и косвенно.

И, пожалуй, последнее. Стандартные понятия, если и применяются, то исключительно в целях вынужденной редукции, сродни метафорам. То же касается известных систем: если где-то Вам почудились стимфанк, да-тун или сяо-кан, не верьте глазам своим.

Итак, по ту сторону пестроты пестрот пролегает дымка…

ПРЕДДЫМЬЕ. ForeDim beyond MagPiety

Un-Hallow E’en. Suidoma in situ

Это должно было стать точкой, но будет отправным пунктом. Свидетелем сего действа автор стал, когда почти закончил свое живое повествование. Но поскольку оно пребывает в произвольном и малоконтролируемом развитии, то не побрезгуем простой бытовушной правдой. Поравнявшись с компанией патриотов позднеосенним деньком, с благодарностью увидел, как их легкое хамство – попытка прошмыгнуть вперед – оказала им обезьянью услугу, а их попутчика (вашего покорного) защитила от лужи, увлекаемой автомобилем такого же хама, рассекавшего бездорожье аккурат по выбоинам с грязной водой. Будучи обгажены с ног до головы, герои, еще недавно небезуспешно прятавшиеся от взрывной волны, перешли на энергичное воскрешение в памяти табуированного дополнения к словарю Ожегова. Придя же в себя, возопили не что иное, как…«Слава нации! Смерть ворогам!» Так незадачливое гопотствующе-интеллигентствующее тусе местного россыпу, едва воспрянув от ступора и будучи явно непривыкши к борзоте ответной, – так вот, оная группировка neo-fits (новокачков-бройлеров), не вылазящих из спортзала только для того, чтоб не лезть в последствия своего же подзуживания (включая и гибридные войны, называемые одновременно «гуманитарными миссиями» и «освобождением заложников» из числа своих же «миссионеров»); опять же, сие честное панство осуществило мощный выброс героизма в виде междометий, вполне для них сакральных, чтоб требовалось скорое повторение или довершение столь чувственного действа, как занятие патриотизмом в не отведенных для этого местах (то бишь, вне ими же спровоцированных холиваров с инакодышащими). «Яки бандиты? Герои!»

«Как вы объясните запись с вашим участием, где вы как депутат называете конкретные суммы как цену, соответственно, депутатского запыта и подання?» – «Як? Мене спровокували!» Итак, покушение на получение взятки в состоянии аффекта? Вспоминается лекция Оззлунда в Немагглянке еще в 2000м, где он на голубом глазу предложил борьбу с коррупцией отдать… на откуп вороватым патриотам. Зачем? Во-первых, они «на всю голову» патриоты, не любящие соседа. А главное – помнят ручки-то! Значит, инсайдерские таланты пригодятся для контроля себе подобных.

Но это промежуточные итоги. Начиналось же все куда как «эпично».

«Это было как секс!» – так говорили или безотчетно ощущали многие «перевдохновившиеся» (используя говорящие оговорки рекламного хайпа) в те дни, когда элитные фасады старого фонда центральных жилых и офисных помещений были уже основательно закопчены, а местами и выгорели, тем озадачив риелторов, подвигнув к безвременной смене, вневременной взаимоинверсии vacancy & rental rates. Свезенные на лобное место и давно тлевшие, шины создавали то зарево, в котором дьявольские рожи респираторов и противогазов приобретали «сюрость», роняющую тень сомнения на то, что есть ад, а что – рай. Различие было тем более размытым, чем стройнее прорезывался хор коллективного бессознательного улицей Прорезной: «Это как секс!»

– Вы видели, что с Трещатиком сталось? Ужас! Я раньше на работу той дорогой напрямик всегда ходила, и даже на ту первую Площадь люди вынужденно попадали по пути. А сейчас…

– А сейчас только чище стало! А будет еще лучше без таких вот провокаторов…

– Ну, да, ведь патриоты все урвут за бугор, чтоб оттуда, как водится, без устали «мешать москалям выстраивать нацию»? В позы? Удивительно: как в ваших головах уживаются польско-румынско-австровенгерские батоги и воля как притяжение ко кнуту более сильному?

– Тебе не понять: вам варяги в свое время крепостное право ввели вместе со всеми иерархиями, вот вам клетка волей и кажется. Тиуны-теганы, кметы, князья-кенунги – думаешь, это наше все, родное?

– «Вам»? Че, протошумероарийцы, империя не нравится? Может, вместе с Лениным и здания польские в Лемберге подрубите? «Все чище станет»… А ведь мы все под тем Лениным свиданья назначали… Вам, заезжим, не понять. Или лучше: вам это дело везде удобно…

Такие бытовые перегавкиванья ничем хорошим не грозили закончиться. Видно было, что романтическая безответственность одних и раденье о судьбах после похмелья рождались не в одних и тех же головах. На свете редко бывает иначе, разве что в черепной коробке редкой хваткости вроде того же Батеньки. А в сущности – что исключительного виднелось на расстоянии, оглядываясь на ту эпоху? «ОтмЬннЬйшiя души человЬкъ, масонъ…» – так принято было рекомендовать в среде дореволюционной и возледекабристской интеллигенции. Праздные господа, чье бесстрашие во многом было исполнено вселенской скуки, отлаженными колеями госслужбы, на которой никакие усилия никуда не вели? От нечего делать начитавшись новомодных книжат (здесь на австрийский генштаб списать получится далеко не все: пустот творенью довлеет пустоты) и вынеся из оных превратно-тенденциозные выводы («Дарвинъ правъ, природа неизъяснимо детерминирована, эволюцiя неисслЬдимо запасливо-промыслительна; ergo Авторъ – упразднимъ»; «Дарвинъ правъ, выживаютъ приспособленнЬйшiя; стало быть, смыслъ – въ борьбЬ»; «Гегель с Марксомъ правы: ничто не вЬчно, – откуда не помЬшаетъ нашему Отечеству самая малость самоотрицанiя…»), масонистые деятели клепали революционные манифесты, прибегая к наиболее эффектным (не сказать – креативно-деструктивным) средствам вроде терроризма; и все с тем лишь, чтоб, ускакав вскоре за кордон, сетовать на не менее расторопных сореволюционеров и общую, коллективную безответственность: «Ахъ, г-да! Какую стъяну пъясъяли, не съпа?»

А много ль просрамши-то? На фоне святости Серафима Саровского – многое ли оставалось, когда и отсутствие разводов, и самый институт брака во многом держались на «священных» (одновременно с крепостничеством крепчавших-освящаемых) правах собственности. В Европе имущественные отношения были и остаются святы, этаким мерилом и numeraire, хоть ныне уж непросто разделить субстраты легатскости и реформатскости, а в оных – примат лацийских и норских архетипов. Но могли ли устоять: страна, дом, душа, – в коих любовь и отношения в семье не были первичны? Могло ли не развиться в иное (так ли, в самом деле, иное?), где аборты стали в порядке вещей? А от шаткости семьи – может ли не развиться шаткость Земли? А кибернетической стабильности целого мира – способствует ли выбор женщинами не умных в качестве партнеров – отцов их детей, но агрессивно-удачливых, торгоценов? Не в этаком ли мягком вырождении – торжество «мягкой силы» мамоньей, когда безумие и слабоумие становятся… выгодным стандартом, залогом-признаком эволюционной доминантности?

Вместе с тем, наши-то революционеры – даже отъявленные авантюристы вроде Бакунина (прикрывшегося Кропоткиным, как всякая яркая и склонная к разрушению ввиду творческой стерильности поверхностность – гением), Троцкого и Парвуса (постигших силу невзыскательности пресыщенной аудитории из праздношатающегося класса), пожалуй, и Махно (напротив, взявшего «батьку» под крыло) и, тем паче, Ленина (также не покусившегося на отцеубийство) – на голову, а то и две повыше будут иных северозападных. Но в том-то и трагедия недеятельно-неравнодушных людей Страны, что – либо спивались, не найдя себя и тем самым уступив невольно место нерефлексивно-хищным, либо иначе исподволь служа злу. В том числе и самим фактом схождения с поприща, вынужденным дезертирством, прекраснодушием и смиренничаньем пред серостью (призывающей поругать Божье и воспеть уродливое), которая ничтоже сумняшеся провозглашает себя цветом, будучи в лучшем случае крапчатой мазней, возней полуробеспьеров, лжедантонов и недомаратов (hemi-semi-demi, словно заклинанье…). Горе от ума, но только на фоне воцарения недоуми, мнительно-мстительной. В мире, где – сколь любимы умные, столь многоненавистны глубокомыслящие. Даже имея природу, в корне отличную от благомрази, худоводимое прекраснодушие, тем не менее, сослужит последней.

Всякие отношения удобоуподобляемы торгу: выбирают либо богатых, либо сильных, либо привлекательных, либо власть и популярность имущих. Но коли браку по расчету – быть, да будет по радению о судьбах мира. Ау, голубушки! Спаривайтесь с умными либо подлинными, а не с приспособленцами: не подводите мир к досрочной усушке-утруске…

«Это было как секс». Пусть так; но чего тогда увлекать в свою вакханалию недостаточно «возбужденных», подтрунивая над их якобы низким темпераментом, гормональным фоном, незатейливостью предпочтений? Снасильничамши, дивитесь «неблагодарности»?

Это было, в самом деле, сквернобрачьем! Помнится, немагглянские девчата улыбались в ответ на слухи о том, что иностранцы съезжаются на первую Площадь в рамках секс-туризма: «Ну, и что? Это же классно!» Так-то оно, может, и так, только зачем в этаком модусе дружбы народов видеть непременно произлияние благодати?

Этот свал порою и за деньги бывал (и речь сейчас не об энтузиастках), так как на всех Площадях приплачивали – за организацию-массовку-явку, поденно-почасово, и это помимо пожертвований. Но, разумеется, это не главное и даже не второстепенное: это было соитие. Возбуждение всех, некогда пластелиномозгих, враз ощутивших в едином порыве вкус принадлежности к чему-то столь эстетичному, чего не в силах охватить и передать эротический триллер геополитического окраса. Но, коли так, зачем приплетать любовь к матери-Родине?