Последняя патриотическая

Из того зала все уходили шокированные: не каждый день судят человека за оскорбление президента.

– Зачем это сделал? – спрашивали меня.

– Родина в опасности.

– Какая Родина? – смотрел на меня как на блаженного один полковник. – Родина – она здесь! В тюрьме!

Кому, видно, и тюрьма – Родина.

– У меня видео твое в столе лежит. Я несколько раз его посмотрел. Там куча уголовных статей. Если пустить его в дело – сядешь! Сядешь за разжигание межнациональной розни, – по душам делился со мною другой.

Меня тащили на аттестацию, как «не справляющегося с должностными обязанностями» – вон куда вывернули.

– Дайте мне отпуск. Поищу себе место, – пришел я в кадры.

– Какой еще отпуск? Только через увольнение, иначе по отрицательной, – вертелась на каблуках одна кадровичка.

Пришел в управление кадров:

– За что увольняете?

– На жопе надо сидеть! Не высовываться, – свернул там очками другой кадровик.

На эти аттестационные комиссии я не ходил, благо знал результат: прочел на бумаге приказ генерала – «Уволить». Я сдавал кровь и получал за это отгулы в назначенные для судилища дни.

Но с каждым новым днем я все больше оставался один. Если поначалу кто-то подходил поддержать и не скрывал возмущения, то мало-помалу все тихо стали проходить мимо меня. Я шел каждый день на работу, а надо мной, я это чувствовал, висел приговор. Да, трудно стоять одному. Но я не переживал насчет этого. Меня бы хватило на год и на два, если бы не обстоятельства.

В один такой день подошел старый опер, всерьез дав совет: «Зашей карманы». Тогда я понял, что мне не устоять против этих низких людей. Что они готовы на все для следующего доклада: «Товарищ генерал! Ваше приказание выполнено! Уничтожен!»

Я, помню, сидел в кабинете на зоне и думал: «Как ты загнал себя в эту яму? Сколько ни выбирайся, только сильнее осыпаются стены». Можно было искать виноватых, можно было пытаться и дальше вилять. Но сам собой пришел ко мне единственный правдивый ответ: тебе не устоять без Новороссии. Но и она должна была переходить века! А кто про нее напишет? Кто, кроме меня?!

Все просто решилось в моей голове: пожертвовать всем, оставить семью и работу и ехать на фронт.

В конце сентября я подал рапорт на отпуск с последующим увольнением по собственному желанию.

– Богато играешь. Не боишься переиграть? – спросил меня друг.

– Когда ставка – жизнь, не ставят вопрос о пенсиях и ипотеках.

В последний перед отпуском день меня вызвал к себе зам генерала по кадрам.

– Есть решение генерала – уволить. И оно будет сделано. Твой отпуск – последнее, что есть у тебя.

– Вы сами видео видели?

– Нет, – честно признался полковник.

Так, наконец, получил я свой отпуск. А рапорт на увольнение я отозвал почтой, и в зоне его получили. И оставили меня дальше служить.

Сложнее всего было врать семье. Сначала сказал, что в тайгу, а после, что на границу, пропускать гуманитарные грузы. И кажется, мне поверили.

Как было ехать туда одному? Какой дорогой и с кем? В Сети я нашел контакты, попросил анкету добровольца, заполнил и отправил по почте. И мне назначили место встречи – Ростов-на-Дону. Никаких тебе документов, кроме своего паспорта, ни – каких тебе медкомиссий, все на честном слове, что сам здоров. Я уезжал один, без команд и сопровождающих, сам по себе, собрав вещи: старую чеченскую «горку», ранец, разгрузку, еды на дорогу.

Я несколько лет отсидел в тюрьме и наконец, благодаря войне, мог уйти на свободу.

А еще пришло вдохновение. Оно куда-то пропало в последние годы. Все эти годы после Грозного я жил серой жизнью, с какой-то пробоиной в умирающей душе. Не было счастья. Семья и дети – они были счастьем, но не таким. Оказалось, я в Грозном обманул сам себя, поверив в семью. Потому что единственным настоящим счастьем в моей жизни был фронт. А семья – это тыл, крепкий, надежный тыл, составляющий счастье. Но его было мало для полного счастья.

Последние десять лет я жил в какой-то глуши. А я так не могу. Я должен гореть. Как звезда. Иначе я умираю.

У мужчин свое понимание счастья.

Мне нужно было повернуть свою жизнь. Пусть даже ценой самой жизни.

No pasaran!

В Ростове-на-Дону полицией был оцеплен вокзал. Позвонили хулиганы, что заложена бомба. Меня, в берцах и камуфляжной кепке, остановили прямо на перроне, единственного из поезда.

– Не в ополчение собрался? – подошли старший лейтенант и сержант.

– Да ну. На рыбалку приехал, – засмеялся я, протянув служебное удостоверение.

Те посмеялись, пожали руку и пожелали удачи.

За вокзалом встречали два плохих актера, игравших в войну в мирном городе, – Финн и Рей. Первый в куртке милиции, второй в камуфляже, с рыжей бородкой. Но у Финна не было глаза, что сразу исключало его из милиции.

– Я Ангара. Нормально доехал, – сообщил я о себе все важные сведения. Помолчал и зачем-то добавил. – Хвоста нет.

Здесь все звались по позывным, и редко кто знал имена. Я не стал менять старый свой позыв – ной из Грозного. Но лейтенант Ангара за эти десять лет стал майором.

1-я Интернациональная бригада юго-востока. А мы, ее бойцы, – интернационалисты. Только не Испания и не Афганистан. Все поменяло время. Все это не за границей, а здесь, в России. Все на добровольной спонсорской помощи.

База бригады. И штаб, и тыл в одном двухэтажном домике. Железные ворота, маленький двор, где уже загнил под ногами урожай этого лета – орехи и груши. Как-то все слишком уютно и по-домашнему для фронтового резерва.

Наша временная группа. Сборная солянка со всей страны. Десяток-другой человек добровольцев, что ждут отправки через границу. Завтра или через неделю.

В первый вечер мы сидим в курилке на улице, на лавках за большим деревянным столом. Сидим ровно грешники перед адом. Осень, темнеет рано, и кто-то запретил зажигать электричество. Плавает во тьме сигарета, и тянется в небо душными лентами дым. По разным сторонам стола сидят одноглазые – Финн и Пермь. У первого просто бельмо, а у Перми – экзотическая повязка пирата. Сидишь рядом с ними и чувствуешь дыхание с той стороны границы.

Веселый человек Пермь. Всегда улыбается, вечно в каких-то делах. Но веет от него какой-то чернухой. Я это сразу почуял особым чутьем. Что после и подтвердилось. Пермь занимался делами мертвых. Убивали нашего добровольца, и он ехал на место забирать труп, а если не успевал, то после откапывал из земли, укладывал и отправлял гроб в Россию. Спонсоры были.

– Пермь работает с «грузом двести»! Его здешние дела не касаются! – зло объявляет нам старшина базы Дедушка Рамзай, маленький человек с разбитым сердцем. У них здесь существовала какая-то своя, нам неизвестная возня и борьба за власть. – Так что кто хочет работать с Пермью – пожалуйста!

Рамзай подкуривает у Финна вторую.

– Когда успокоишься? Когда второй глаз выбьют? Этот-то где пострадал?

Финн долго молчит – видно, и вправду задумывается всерьез.

– На последней патриотической, – слышно наконец его севший голос. – А успокоюсь, когда голову оторвут, – уже полновесно добавляет он.