Земля дождей

– Увы…

– Что ж, – вздохнула Ева, запястьем убирая со лба прилипшие от пота волосы. – Тогда начни с самого начала. С того, что помнишь.

– С самого детства?

– Если считаешь нужным, то почему бы и нет. Начни с детства.

– Пожалуй, ты права… Но прежде, чем начну, я хотел бы задать свой первый вопрос.

– Слушаю. – Она внимательно посмотрела мне в глаза.

– Почему солнце не движется?

Ева выпрямила осанку и, чуть прищурившись, взглянула на небо.

– Если бы оно двигалось, – сказала она, – то тебя бы здесь не было. Застыло оно – застыло время – застыл и ты.

Она выговорила это с такой обыденной интонацией, как будто дважды два вслух посчитала. Затем вернулась вниманием к яме, сложила обе ладошки лопаткой и погрузила их во влажную почву.

– То есть мы сейчас находимся в неком… режиме паузы? – уточнил я. – Но ведь мы движемся, говорим.

– Это твой второй вопрос?

– Нет, не отвечай! – Я резко замотал головой. – Я должен обдумать это сам. Иначе растрачу все вопросы впустую.

– Хорошее решение, – улыбнулась она.

Какое-то время я сидел молча, прокручивая в голове ответ на первый вопрос. Но вскоре поймал на себе тяжеленный взгляд Евы – ждёт не дождётся, когда начну рассказ.

Я откашлялся, смочил языком сухие губы и сделал очень глубокий вдох.

– Итак…

3

…Жизнь моя покатилась кубарем в пропасть с самого рождения.

Меня, совсем крошечного малыша, обнаружили на крыльце… нет, не детского дома. Тот, кто меня бросал, был сообразителен – знал, что до трёх лет сироты и отказные малютки попадают в дом ребёнка. Вот туда меня и забросили. Прямо на ступеньках оставили. Прямо сценка из идиотского русского сериала, ей-богу.

Там-то я и провёл самые первые годы своей жизни, после чего, как и полагается, был переведён в обычный детский дом. Вскоре в новом пристанище все откуда-то пронюхали, каким именно образом я оказался забытым и вычеркнутым из чьей-то жизни. Конечно, я слышал, бывали случаи, когда младенцев находили даже в мусорном контейнере. Но всё равно, сколько потом не спрашивал у других детей из своего детдома, никто из них не подвергся подобной участи: только я – подброшенный прямо к дверям учреждения. И правда, дешёвый мелодраматичный сериал, блин.

– Смотрите-ка, Птенчик идёт! – часто слышал я ржач, когда стал чуть постарше. – Эй, Птенчик-Подкидыш! А куда твоя Мама-Птичка подевалась? Выронила тебя из клюва на крылечко и улетела в тёплые края?

Хотелось врезать. Сломать нос. Выбить зубы. Вырвать нахрен ноздри. Но я знал, что ничто из этого неосуществимо с моей неблистательной комплекцией. Проглатывал. Молча и безропотно. Переваривая горячую и терпкую ненависть в своём желудочном соку.

Чаще всего эти режущие слова принадлежали уроду, называть имя которого даже при упоминании о нём было бы слишком великодушно по отношению к нему и к тому, что он делал со мной все эти годы. Про синяки, шрамы и переломы рук – ещё ладно: воспитатели могут поверить, что ты просто плохо манёвренный спортсмен. Но когда прилюдно (не при воспитателях, конечно же) на тебя летят оскорбления, и все ребята, словно по приказу, начинают хохотать над тобой, тут уж положение становится действительно чрезвычайным. Бесконечное личное военное положение, если хотите. Бесконечное ожидание опасности, ежедневно сопровождающееся врастающей в твои клетки каменной напряжённостью. Словно ты один-одинёшенек против всего мира.

Да в принципе так оно всегда и было.

Когда мне исполнилось тринадцать, я сходил в тот самый дом ребёнка, который прибрал меня на заре моего существования. Не знаю, что я хотел там узнать. Вероятно, хоть какую-то крупицу информации о себе самом. Воспитатели встретили меня с пониманием. Они рассказали, что тогда стояла ранняя холодная весна и меня сразу же доставили в больницу на обследование. Там, в одеялах и шали, в которые я был укутан, нашли листок бумаги. На нём было написано одно слово. Моё имя. А поскольку шёл тогда 1991 год, тот самый, когда распался СССР, то после всех этих масштабных государственных событий мне в память о былой эпохе, недолго думая, решили дать фамилию Советский.

Означает, меня бросали обдуманно, твёрдо, раз даже завернули в тряпки и имя дали. Всё, что мне осталось от тех, кто вышвырнул меня из своей жизни, – это пять букв русского языка. Единственный подарок на прощание.

В итоге всё моё сознательное детство прошло бок о бок с другими отказниками и сиротами. Но, всё-таки если сравнивать меня с ними, имелась во мне – помимо «приземления прямо на крылечко» – ещё одна ярко отличительная черта. Точнее, две.

Первая: это отстранённость от всех и вся. Ну, тут всё понятно. Мне всегда было гораздо лучше одному, чем с компанией. Всегда и везде. Отчего за мной прочно закрепился ярлык отшельника и вечного молчуна.

А что касается второй отличительной черты, то… здесь всё немного сложнее. Проявляться она начала, когда я учился в пятом классе. И назвать её можно способностью к многослойному прогнозированию. Полагаю, на этом месте нужно остановиться поподробнее. Однако для этого придётся вернуться к теме уродства. К тому самому безымянному отморозку, который неумолкаемо высмеивал и обливал оскорблениями меня и всех остальных. Глядя на него, я действительно начинал убеждаться в том, что человек произошёл от обезьяны.

Как я уже говорил, часто на роль жертвы он выбирал меня: тихого и слабенького. Никто не смел ему перечить: он был самый мощный и борзый среди нас – своих ровесников. Поэтому подавляющее большинство ребят, угодничая, интенсивно смеялись над его проделками – только бы самим не получить по морде. Если он принимался над кем-то издеваться, они тут же начинали ему поддакивать и глумиться над его жертвой вместе с ним: «А-ха-ха-ха! Да, дай ему ещё! Вмажь посильней! Ха-ха!»

Я же всегда смотрел на этого ублюдка с безмолвной ненавистью и старался обходить стороной. Но нередко случалось так, что добирался он до меня основательно. Нет, до рукоприкладства доходило не так уж часто. Но даже в этом случае никто не решался жаловаться воспитателям. Стукачи у нас сразу же выдвигались в ряды мучеников до конца своего пребывания в детдоме.

В основном всё ограничивалось словесным унижением, словесной игрой. В одни ворота. Мои. С самого детства я никогда не мог сказать ему ни слова. Просто не знал, что противопоставлять этому гаду. Тогда в моей маленькой голове ещё не было грязи, чтобы поливать ею остальных. Но благодаря ему она начала появляться.

Обожаемым для него делом было оскорблять меня на виду у всех заявлением, что меня настолько не любили, что выбросили умирать на крыльцо. Я, когда уже всё было кончено, злобно проговаривал в голове ответные фразы. Фразы, которые мог бы ему сказать, но не сказал в силу подскочившего адреналина. Мысль, невероятно нужная в этот напряжённый момент, всегда предательски отсутствует.

А ведь он сам, как и я, – тоже брошенный судьбой. Тоже без родителей. Тоже никому не нужный. Но именно меня он выставлял ущербнее всех. Постоянно вваливался к нам в спальню, шарил в полках на предмет чего-нибудь съестного или того, что можно опошлить, и никто не смел ничего ему сказать. Потом он уже шёл ко мне и заводил свою скверную пружину. Всё это неизменно приводило к тому, что я оказывался осмеянным и безвозмездно униженным – без возможности вставить хоть какое-нибудь защитное словечко.

Что и говорить. Мир в детстве так и норовит уйти из-под ног. Будь то первое тяжелое оскорбление, брошенное в тебя со всего размаха; или – что ещё хуже – первый сносящий с ног кулак. Когда маленький, ты не знаешь, как на всё это реагировать. В такие моменты опоры просто нет. Не за что ухватиться. Так рождается отчаяние.

В один момент притеснений и издевательств стало настолько много, что моя психика, видимо, не выдержала напора – и начала вытворять со мной что-то странное. Она начала обороняться. И настолько искусно, что поначалу я даже не верил происходящему.

После очередного контакта с тем уродом я вдруг решил, что хватит. Что больше подобного не допущу. И стал заранее припасать в голове десяток-другой хороших задиристых фраз. Я даже записывал их в специальную тетрадку. Вскоре у меня уже имелись готовые варианты того, как я поступлю и что скажу в той или иной конфликтной ситуации. Я просчитывал в голове вероятные повороты в горячих спорах – так, чтобы не попасть впросак и выйти из них с наилучшим исходом.

Невероятно, но со временем у меня получилось дать словесный отпор тому козлу. Несколько раз он опять пытался ко мне пристать, но видя, что я прочно стою под натиском атаки и не включаюсь в его игру, удалялся к кому-нибудь другому. Да, он стал понимать: ему не получить от меня того, чего он хочет. Я не показывал ему страх. Не раболепствовал перед ним. А лишь твёрдо и уверенно держал ответ – так, что даже не за что было зацепиться.

«Чё-то ты какой-то стрёмный стал, Птенчик. Скучно с тобой. Ладно-о-о, живи, собака! Успею ещё до тебя добраться», – сказал он однажды и, ударив меня в плечо, отправился донимать кого-то другого.

Это был успех.

Но на этом я не остановился. Меня начала увлекать моя способность. Я стал всё больше обращать внимание на то, как общаются люди. В школе, городском транспорте, детдоме, магазинах, на улице. Я пытался понять, почему они разговаривают именно так и никак иначе. Чем руководствуются при выборе ответа. Я стремился глядеть глубже слов. Вникнуть в суть человека. Так я постепенно стал подмечать для себя очень интересные детали.

Дело в том, что нередко в обыденной беседе с человеком можно без труда предсказать, что он скажет: чаще всего люди – неоригинальны. А это уже является половиной успеха, если ты хочешь выйти из спора победителем. Ну, или хотя бы не проигравшим. Необходимо лишь научиться регулировать появляющиеся мысли твоего собеседника. Что я и делал.

Моя способность продолжала развиваться.

Нетрудно догадаться, что если человек в разговоре на мгновение замолкает, то он размышляет над своим ответом. Ищет, что сказать. А мне замолкать в спорах необходимости уже не возникало. Мысли в моей голове каждую секунду размножались, переплетались, образуя массу новых соединений. И даже если мой собеседник ничего ещё не сказал, но вот-вот собирался это сделать, я заранее просчитывал возможные варианты его ответа и сам же мысленно «отбивал» их своими. И тянул эту ментальную цепочку дальше, и дальше, и дальше.

Так что, когда собеседник-оппонент наконец извлекал из своего речевого аппарата колкую фразу с целью задеть меня за живое, я уже имел ещё более изощрённую. Ту, которая полностью покрывала, словно козырем, его словесную карту. Да и вместе с ней его самого. Такая скорость часто приводила в замешательство собеседника. Он начинал теряться и путаться в словах. А это означало только одно. Мою победу.

Как ни странно, но всё это я действительно делал только ради того, чтобы сократить до минимума число людей, вторгающихся в моё личное пространство. Порой хватает лишь грамотно отшить человека, чтобы он к тебе уже больше никогда не сунулся. Нанести ему всего один ожог, чтобы он тебя, как огня, сторонился.

Люди – существа крайне пугливые. Но только пугать нужно уметь. И делать это грамотно. Бить по самому больному. Знать ключевые точки, на которые можно давить. Те, кто в «верхах», – умеют. И делают это в огромных масштабах. Я это понял позже, когда чуть подрос. Но к ним я, конечно же, не стремился.

Я стремился вообще куда-то вкось. Куда-то в сторону от всех. Мне хотелось куда-нибудь туда, где ещё не ступала ни одна человеческая нога. И никогда не ступит. Интересно, существует такое магическое пространство на Земле?

Вряд ли…