Мои девять жизней

Матани
Артур Каджар

«Я вспоминаю детство, и у меня заболевает нежностью сердце» – писал Анатолий Мариенгоф. Все мы храним внутри эту прекрасную нежную болезнь, у каждого из нас свое, особенное детство, ведь обычного не бывает. И в этой книге очень «необычное» детство. В солнечной Армении жизнь у мальчика не всегда солнечная, в ней есть странные и опасные события – само время там течет иначе, то тягуче, то бешено. Горы, путешествия, драки, скандальные проказы соседствуют с чистейшей детской влюбленностью, бабушкиным теплом, крепчайшей дружбой и тем ощущением запаха и вкуса жизни, какое бывает только в детстве.

СКРИПКА

– Поздравляю вас, у мальчика абсолютный слух! – объявил импозантный директор музыкальной школы после того, как примерно с полчаса помучал меня.

Он откинул со лба длинную гладкую черную челку тонкой рукой и посмотрел на маму, которая просто сияла из-за гордости за сыночка.

– Так что я советую вам отдать его в класс скрипки. Скрипка, правда, самая трудная для обучения, но ведь она и … – он сделал открытой ладонью изящное плавное движение в воздухе, – королева инструментов, как говорится.

– Я знаю, что вы хотели его определить на фортепиано, так он и на нем научится играть, у нас обязательное обучение второму инструменту, на выбор. Зато через семь лет он у вас сможет свободно играть и на скрипке, и на фортепиано, разве не здорово? Я и сам скрипач, кстати, – с довольным видом добавил он решающий, как ему казалось, аргумент, и откинулся на спинку высокого кресла.

Вот так в одночасье безоблачное небо моего детства затянули музыкальные тучи. Меня, конечно, никто и не думал спрашивать, хочу ли я играть на скрипке и согласен ли тратить добавочное время именно на фортепиано. Предполагалось, что это для моего блага и я пока еще слишком мал, чтобы должным образом оценивать такие вещи.

Так начались мои ежедневные походы в музыкалку, за исключением выходных. Собственно, походами это сложно было назвать, так как здание школы фактически примыкало к трехэтажному дому, где мы жили, только вход в нее был не со стороны двора, как у нас, а с центральной улицы. Я подружился с товарищем по несчастью, с невысоким лопоухим мальчиком по имени Марсель, которого тоже угораздило родиться с хорошим слухом. Мы встречались с ним возле дверей школы и с футлярами поднимались по крутым мраморным лестницам на третий этаж, в класс скрипки, разглядывая по пути большие черно-белые репродукции в рамках, висящие на стенах.

На них были изображены очень серьезные дяди, и мы любили с Марселем медленно подниматься по лестнице и выискивать смешные фамилии под фотографиями, чтобы вдоволь нахихикаться, прежде чем учительница по скрипке возьмется за нас. Глинка, Лист, Сметана, Бах, Бизе, Мусоргский – мы все время старались найти повод для веселья, обзывая друг друга новым именем, пока не входили в маленький класс, где Раиса Аркадьевна, худая и истеричная женщина с бородавкой на щеке, обучала нас скрипке.

Класс представлял собой квадратное помещение, где напротив дверей было старое фортепиано светло-коричневого дерева, соседнюю стену занимал шкаф с книгами по музыке и нотными тетрадями, перед которым стояли расставлены несколько стульев и пюпитры для нот. Рядом с дверьми была высокая вешалка на трех ножках, небольшой письменный стол и кресло. Через большое окно и балконную дверь можно было видеть и слышать свободный и радостный мир, где людям необязательно было истязать себя игрой на скрипке. Раиса Аркадьевна отличалась редкой брезгливостью по отношению ко всякой живности, держа окно и балкон закрытыми даже в теплую погоду. Одна-единственная муха, комар или пчела выводили ее из себя до такой степени, что она не могла вести урок, пока мы с Марселем, открыв дверь на балкон и размахивая нотными тетрадями, не выгоняли этих тварей.

Мы открывали футляры и первом делом начинали натирать смычки желто-красной канифолью из круглых тюбиков, которые также хранились в футлярах. От быстрых движений канифоль подтаивала и источала характерный сладковатый запах. Длинные волоски смычков покрывались беловатым налетом, который увеличивал трение со струнами и который затем постепенно отшелушивался по мере игры, оседая на черном грифе скрипки и на наших воротничках. Мы сильно завидовали Марселю, у которого канифоль была лишена этого недостатка, так как была импортной, привезенной его дядей из Германии. Потом мы завязывали на шее специальные овальные мягкие подушечки, чтобы удобнее было зажимать подбородком скрипку, и приступали к настройке, начиная со струны «ля», пока учительница выдавала искомую ноту на пианино.

Кроме нас, в классе училась еще Алена, старательная девочка с острыми коленками и золотистой косой. Она была о себе такого чрезвычайного мнения, что даже не утруждала себя замечать и здороваться с такими оболтусами, как мы. У нее все получалось замечательно, а на фоне ее успехов мы с Марселем смотрелись крайне невыгодно и сильно раздражали учительницу, особенно Марсель, который всегда был первым на очереди.

– Неужели ты не слышишь, что это совсем не нота фа? Надо, чтобы вот так звучало! – кричала она, выстукивая на фортепиано фа. – Передвинь палец немного вперед, чтобы было фа! Да не настолько, это уже фа диез! Ну надо же таким балбесом быть! Внимательнее, сосредоточься и слушай!

Марсель старался сосредоточиться и от усердия высовывал язык, передвигая пальцы по грифу скрипки и медленно водя смычком в другой руке по струнам. С высунутым языком у него получалось гораздо лучше.

– Спрячь язык! – кричала Раиса Аркадьевна.

Марсель убирал язык и начинал снова фальшивить. Кончалось это почти всегда тем, что он получал затрещину от учительницы, совершенно спокойно это воспринимая и даже с некоторым облегчением, что все позади. После Марселя учительнице самой требовалась разгрузка в виде отличницы Алены, которая на протяжении всего урока то и дело бросала на меня с Марселем откровенно презрительные взгляды.

Алена старательно водила смычком по струнам, покачиваясь из стороны в сторону, а Раиса Аркадьевна аккомпанировала ей на пианино с закрытыми глазами, одобрительно в такт кивая головой.

Далее наступала моя очередь. У меня были так называемые постановочные проблемы. Раисе Аркадьевне невозможном было угодить, ее то не устраивала моя осанка, то – как я держу скрипку: слишком высоко или же, наоборот, опускаю низко. Но больше всего ее раздражала моя левая кисть, которой я держал скрипку, и мизинец. Дело в том, что она требовала, чтобы я не сгибал кисть во время игры, а держал ее прямой, но в таком положении у меня через какое-то время деревенели пальцы, и я не мог как следует брать нужные ноты.

Что касается мизинца, предполагалось, что он должен быть горделиво оттопырен, когда не использовался, но больше минуты я его не мог удерживать в таком состоянии, и мизинец сам собой подлым образом сгибался, чем приводил в исступление учительницу. Поначалу она избрала такую тактику: с металлической линейкой стояла рядом и, как только я сгибал мизинец, она ребром линейки постукивала по нему – довольно-таки больно, надо сказать.

Не добившись успехов с помощью линейки, она придумала другой метод. Резинкой, которой обычно стягивают пачки денег, она привязывала среднюю фалангу мизинца к кисти, с тыльной стороны ладони. Резинка постоянно оттягивала мизинец вверх, но в то же время позволяла, правда с некоторым усилием, сгибать его, чтобы дотронуться до струны.

Вскоре мне предстояло столкнуться с новыми неприятными последствиями музыкального образования. Стоял прекрасный осенний день, такой сухой и солнечный, в который особенно тоскливо было таскаться на музыку, когда все ребята после школы резвились на улице. Я вышел из дома с футляром и повернул направо, направляясь на урок. Мне надо было пройти метров пятьдесят, чтобы дойти до угла дома, обогнуть его и пройти по центральной улице к музыкальной школе. Двор, по которому я шел, был узкий, слева была каменная кладка, за которой высокий косогор, заросший высокой травой и кустами, тянулся вверх до узкой дороги. Вдруг раздался громкий свист, затем кто-то крикнул, явно обращаясь ко мне:

– Эй! Ну-ка иди сюда.

Я остановился, поднял голову и посмотрел налево. На косогоре, поросшем травой, сидели несколько взрослых мальчишек, играющих в карты. Я их сразу узнал, они всегда ходили кучкой и не пользовались хорошей славой, поэтому другие ребята во дворе всегда старались обходить их стороной. Душа у меня моментально ушла в пятки, я с тоской посмотрел вперед, понимая, что не успею добежать до улицы, где есть люди, – меня обязательно догонят, и тогда будет еще хуже. Лучше бы я повернул налево – так было бы чуть дольше идти, так как наш подъезд был первый, зато я бы не наткнулся на них.

– Чего стоишь? Залазь сюда!

Ко мне обращался самый высокий из них, сутуловатый парень с черными нечесаными волосами. Остальные перестали играть и тоже уставились на меня. Я вскарабкался на кладку, предварительно положив туда футляр со скрипкой, затем отряхнул штаны и начал подниматься к ним.

– А чего это ты там оставил внизу? Тащи сюда.

Мне пришлось вернуться за футляром.

– Что там у тебя? Ну-ка, показывай!

Только я успел произнести «скрипка», как сидевший мальчишка с прыщавым лицом ловко подскочил на ноги, сделал шаг ко мне и двумя пальцами ухватился за бабочку на шее. Мама перед уроком одевала меня в белую рубашку и подвязывала эту черную бабочку на резинке. Прыщавый сильно оттянул бабочку и, когда отпустил, та больно ударила мне по шее. Естественно, все стали громко ржать. У меня от боли тут же выступили слезы, и я стал часто моргать, чтобы они не заметили их. Прыщавый захотел повторить фокус, но я оттолкнул его руку, осознавая, что ничем хорошим это не закончится. Прыщавый сжал рот и сузил глаза, но тут вмешался сутулый, видимо, он был у них за главного:

– Не трогай его, садись. Пусть лучше сыграет для нас. Давай, маэстро, сбацай нам концерт!

Делать было нечего, я опустился на корточки, расчехлил футляр и взял скрипку со смычком, но подушечку не стал доставать. Я ее и в классе-то стеснялся привязывать, белую в черный горошек; подушечку сшила мама и считала ее очень элегантной.

– Я пока не умею играть, только учусь, – пробормотал я.

– Ну хоть что-то умеешь? – спросил прыщавый, а еще кто-то добавил: – Бабочку нацепил, а сам не умеешь играть? Давай быстрее, пока я этой скрипкой по башке тебе не врезал!

Я вздохнул и начал играть гамму, единственное, чему мы пока выучились. Сутулый сунул травинку в рот и разлегся на траве, слушая с закрытыми глазами. Я повторял гамму снова и снова, пока все вслед за прыщавым не начали свистеть, а сутулый сел, выплюнул травинку изо рта и поаплодировал. Свист прекратился.

– Ни фига в музыке не понимаете! Ну, на сегодня хватит, молодец, можешь идти.

Уговаривать меня не нужно было, уже через минуту я, запыхавшийся, влетел в подъезд музыкальной школы. Марселя не было, урок уже начался, и мне пришлось придумывать, что не мог выйти из дома, так как потерялись ключи. С того дня я, во-первых, тут же снимал бабочку, как только выходил из квартиры, и прятал ее в карман. Во-вторых, не желая больше давать импровизированных уличных концертов, внимательно выглядывал из окна подъезда на втором этаже, нет ли кого поблизости, и, в зависимости от ситуации, решал, по какому пути лучше добежать до музыкалки. При возвращении тоже приходилось играть в разведчика, выглядывая из-за разных углов и временами отсиживаясь в соседних подъездах, пока маршрут не станет безопасным.

Дома я не рассказывал о моих страданиях в музыкалке и вне ее стен, просто каждый день ныл, что не хочу больше ходить на уроки. Мама часто повторяла, что еще до моего рождения видела вещий сон, в котором я стоял на большой сцене со скрипкой в руках, а зал восторженно аплодировал мне стоя.

В общем, мама была решительно настроена сделать из меня музыканта и ничего не желала слушать, а иногда и прибегала к открытому шантажу, что, дескать, если я не буду ходить на скрипку, ей придется запретить мне ходить на баскетбол, куда я был записан еще с первого класса и просто обожал в него играть, с нетерпением ожидая каждого занятия.

После школы дома меня ждал готовый обед, мама работала секретарем на фабрике и во время обеденного перерыва приходила домой. Затем она снаряжала меня на скрипку и сама уходила на работу. Полтора часа мытарств в музыкалке, и непосредственно после нее дома нужно было целый час выполнять домашнее задание по скрипке. Таково было требование Раисы Аркадьевны, она считала, что нужно сразу после урока заниматься дома, пока все свежо в памяти. Не знаю, следовали ли этому наставлению Марсель и Алена, но у меня был особый случай. По иронии судьбы наша квартира и комната, где нас мучала Раиса Аркадьевна, находились на третьем этаже друг рядом с другом. Иначе говоря, за стеной нашей гостиной находился ненавистный мне скрипичный класс. Это открытие, поначалу просто неприятно поразившее меня, в дальнейшем приобрело прямо-таки драматический оттенок, когда выяснилось, что из-за большой звукопроницаемости здания, даже при наличии на стене в гостиной большого ковра с замысловатыми красными и зелеными узорами, Раиса Аркадьевна имела возможность слышать, как я занимаюсь, и насколько усердно, чтобы потом докладывать маме о случаях моей нерадивости.

Словом, музыкалка преследовала меня повсюду и отравляла жизнь. Словно этого было мало, Раиса Аркадьевна, узнав про баскетбол, стала давить на маму, чтобы я перестал ходить в секцию. Оказывается, от баскетбола могут утолщаться суставы пальцев, что не есть хорошо для скрипача. Но тут я уже взбунтовался по полной программе и сказал, что если не будет баскетбола, то на скрипку я уже точно ходить не буду и пусть делают со мной что хотят.

Часто я, стоя в гостиной и водя смычком по струнам, невольно поглядывал на ковер, гадая, чем занимается за стеной учительница, и вообще есть ли она сейчас там. Может быть, она вышла куда-то или даже ушла домой пораньше, а я вместо того, чтобы выйти на улицу погулять с мальчишками, торчу как дурак дома с ненавистной скрипкой в руках. Поначалу я пытался послушать, что творится за стеной, для чего брал на кухне граненный стакан и, отвернув угол ковра, прикладывал его с стене, донышком наружу. Прижав ухо к холодному стеклу, я иногда слышал смутные голоса, а иногда ровный гулкий шум, как будто слушаешь море, но эта прослушка через стену никакой полезной информации, в принципе, не давала.

Раиса Аркадьевна периодически таскала меня и Марселя на профилактические получасовые беседы к директору в его просторный кабинет, где тот, заложив руки за спину и медленно прохаживаясь взад и вперед между белым роялем и проигрывателем с грампластинками, стоящим на тумбочке в углу, рассказывал нам очень поучительные, на его взгляд, истории о себе и тяжелой судьбе великих музыкантов, но в основном о себе. Нам нравилось ходить к директору. Во-первых, эти полчаса лучше было сидеть у него в кабинете, чем в классе у Раисы Аркадьевны, а так как он не обращал на нас никакого внимания, уходя с головой в роль проповедника, мы еще и могли вдоволь валять дурака, чтобы не заскучать, – строить спине директора страшные рожицы, перешептываться и играть на щелбаны в «камень-ножницы-бумагу». Во-вторых, на столе у директора всегда стояла хрустальная вазочка с мятными леденцами, которые мы беззастенчиво таскали каждый раз.

Этот единственный приятный момент, конечно, не мог перевесить все остальные невзгоды, связанные с музыкальной учебой, которые давили на меня так, что я уже был готов поднять настоящий протест против скрипки, как однажды пришедшая мне в голову дикая шальная мысль не поменяла ситуацию.

Как-то раз я сидел в коридоре возле директорской двери, ожидая, когда он освободится. Марсель болел, и мне одному предстояло быть слушателем монологов директора. От скуки я разглядывал все вокруг, пока мой взгляд не наткнулся на пожарную лестницу на белой стене, которая была сварена из тонких ребристых труб, тоже покрашенных в белый цвет. Раньше я на нее не обращал никакого внимания, поскольку она была точь-в-точь такая же, какая была в нашем подъезде, рядом с нашей квартирой.

Толком не отдавая себе отчет, зачем я это делаю, скорее всего от скуки, я подошел к лестнице, уцепился за нижнюю трубу и немного повисел, поджав ноги и задрав голову. Лестница уходила вверх, упираясь в квадратную дощатую дверцу, ведущую на крышу. На дверце были прикреплены большие круглые скобы, через которые обычно продевают висячие замки, но замка не было. В коридоре в тот момент не было ни души, и я решился вскарабкаться по лестнице, для чего подтянулся до следующей ступеньки, зацепился ногами за нижнюю и вскоре оказался на самом верху. Я одной рукой попытался поднять дощатую дверцу, но она не поддавалась. Тогда я уперся макушкой в нее и, напрягшись всем телом, стал разгибать ноги. Наконец что-то скрипнуло, дверца поддалась, и на меня дохнуло прохладной сыростью чердака.

Я быстренько спустился и спрыгнул на пол, пока никто меня не застукал, и вот тогда-то эта мысль впервые пришла мне в голову. Вначале я думал о ней в шутливой форме, посмеиваясь про себя, но со временем она приобрела настолько навязчивую форму, что я уже ни о чем другом не мог думать, пока наконец не решился.

В ночь на пятницу я лежал в своей постели и ворочался, ожидая, пока родители не уснут, чтобы приступить к намеченному. Под подушкой у меня лежал маленький круглый будильник, заведенный на час ночи, но я скоро понял, что в нем нет нужды. При всем желании я не смог бы уснуть, так велико было мое возбуждение. Читать тоже не хотелось.

Нас всегда укладывали спать в десять вечера, и мама следила за тем, чтобы я не читал в постели, чтобы не испортить глаза, но я обходил этот запрет, подсвечивая страницы под одеялом фонариком, сделанным из плоской квадратной батарейки, маленькой лампочки и куска изоленты. Вряд ли у меня была близорукость из-за этого, потому что сестра тоже давно носила очки, и еще раньше, чем я, хотя никогда в постели не читала. Наши с сестрой кровати были расположены вдоль стен, в изголовье находилось большое окно, через которое слышался гул редких проезжающих машин, бросающих через занавески замысловатые блики света, движущиеся по всему потолку.

Сестра засыпала рано, если я не вступал с ней в разговоры. Я, как старший, был уполномочен родителями помогать ей делать домашние задания и решать, когда можно пойти на улицу поиграть. То есть я мог за полчаса помочь ей с уроками, особенно с математикой и физикой, чтобы потом разрешить выйти во двор к подружкам, а мог и мурыжить ее до вечера. Сестра, в свою очередь, могла настучать родителям про то, о чем им не следовало знать: как я обнаружил папин тайник с журналами для взрослых, как я ключом от письменного стола научился вскрывать сервант в поисках припрятанного для гостей шоколада, и еще много чего.