Грузинская рапсодия in blue. Воспоминания

Оказалось, что в городе давно есть альпинистский клуб, старейший в Советском Союзе, и что было еще более знаменательным для меня, клуб регулярно проводит «альпиниады» – массовые восхождения на Кавказские горы, и конечно, на Казбек (Приложение, «Альпинизм в СССР»). Все сходилось – моя мечта принимала реальные очертания.

Алик Маловичко приобщился к альпинизму, не только в силу своих наклонностей, но еще и в память о своем отце, погибшем, кажется, во время войны. Его отец был, со слов моего приятеля, одним из постоянных членов или даже организаторов этого прославленного клуба, а вся советская школа альпинизма начиналась с массового восхождения, именно на Казбек, организованного профессорами Тифлисского университета в 1923 году. Так что мне оставалось только набраться немного терпения и в очередной «альпиниаде», а точнее, как потом оказалось в «академиаде» (любят же у нас всякие иностранные слова), попытаться пристроится к предполагаемому восхождению на эту прославленную гору, одну из трех самых знаменитых гор кавказского региона.

Желание увидеть это великолепие вблизи, а по возможности, подняться туда, выше – стало непреодолимым, мне был нужен, именно Казбек. До «армянского» Арарата, вызывающего такие же красивые ассоциации с библейскими сюжетами, но который находится в Турции, было далече. Этот же горный великан вызывал в моем воображении не только лермонтовские, заученные в школе, поэтические строки, – «у Казбека с Шат горою…", – но и манил своей кажущейся близостью, – я же его видел из окна, – доступностью, и особенно легендой об Амирани, так в Грузии зовут Прометея. Я уже давно погрузился в мир древней грузинской истории и мифологии, захватившей меня своим современным звучанием.

Эта многотысячелетняя, грузинская легенда в античные времена была позаимствована в Колхиде аргонавтами, совершившими поход за золотым руном через, «самое синее в мире», Черное море под предводительством Ясона. Среди них были близнецы Диоскуры – Кастор и Полидевк (Поллукс), могучий Геракл, хитроумный поэт Орфей, Пелей и многие другие, всего их было по легенде 67 человек.

В грузинской оригинальной легенде Амирани (Прометей), был прикован богом за непокорность к скале, в пещере Казбека. Его старый враг-дракон, прослышав об этом, пожелал расплатиться с героем, но был превращен в камень и обратился в Скалы Дракона. Оказалось, что эти скалы и сейчас можно увидеть, что они расположены на склонах Казбека, на высоте 4800 метров, в виде гигантской километровой подковы.

По древним поверьям, раз в семь лет пещера разверзается, и можно увидеть, прикованного цепями к скале в пещере, легендарного Амирани.

Если бы мне повезло, то у меня мог бы появиться шанс увидеть все это своими глазами. Хотя никто не мог мне сообщить, когда именно сбываются эти семилетние сроки. К тому же, преданный Амирани пес, который вечно лижет цепи, распинающие героя, может быть, уже истончил их за столько тысячелетий. А приставленные богами кузнецы не успели обновить цепи, что они обычно делали в четверг страстной недели (в тушинском варианте – в ночь под Рождество).

По Эсхилу, более других мне тогда известному в переводах, Прометей (Амирани в Грузии) успел так много сделать для людей, что надо было отдать дань, если и не самому герою, то этой древней, красивой легенде, известной любому грузину, ставшей близкой всему средиземноморью, и не забываемой народами многих стран несколько тысяч лет. Не одного Эсхила вдохновило это сказание, не он один посвятил ему свои поэтические строки.

Античный классик не поскупился на похвалы достоинствам Прометея и увековечил не только его подвиг по добыванию огня у олимпийских богов, но и добавил еще целый ряд высоких достоинств у этого героя. Когда и как произошла метаморфоза с грузинским именем из этой легенды – история умалчивает.

Приведу только строки, взятые из его поэмы «Прометей прикованный»:

«… богатства, скрытые

В подземных недрах, – серебро и золото,

Железо, медь, – кто скажет, что не я, а он

Их обнаружил первым и на свет извлек?

Короче говоря, одну ты истину

Запомни: все искусства – Прометеев дар».

Да, «все искусства у людей от Прометея», кроме того он наделил их и разумом, – жалких людей, живших во тьме, в пещерах, научил их строить дома, корабли, заниматься ремеслами, носить одежду, считать, писать и читать, различать времена года, приносить жертвы богам и гадать.

Конечно, греческий классик немного все-таки присочинил, хотя все более узнавая древнюю историю Кавказа, Грузии, наполняясь ее современным животворящим теплом, радушием, все более узнавая ее древнюю культуру и искусства, я склонялся к мысли, что «божественный огонь» в человеке мог быть зажжен именно здесь.

Попасть к самому великану – Казбеку, из Тбилиси, можно было по «военно-грузинской» дороге, проложенной еще русскими наместниками царя на Кавказе для передвижения своих войск, по Дарьяльскому ущелью, воспетому всеми российскими литераторами от Лермонтова до Ильфа и Петрова.

Как мне рассказали, главным украшением Дарьяльского ущелья, его символом является монастырь Святой Троицы, по-грузински, Цминда Самеба, где когда-то хранился крест святой Нино, сотворенный из виноградных лоз, обвитых ее власами, девы, крестившей первых грузинских царей Мириана и Нану. Можно было попасть в этом путешествии и в монастырь, расположенный на крутых склонах Казбека, прямо над селением Казбеги.

Я стал готовиться и ждать своего часа, мешало пока только то, что у меня, из-за обучения жены Изы в театральном институте, почти не оставалось свободного времени. Моё дитя росло и требовало внимания к себе, но альпинистское предприятие, поход на Казбек, засел у меня в голове. А пока оставалось изучать и далее «быт и нравы» жителей этого города, что по-прежнему доставляло огромное удовольствие.

Зима пришла в Тбилиси в конце декабря, мы стали осваивать «мангал» – жестяную «буржуйку» – самое распространенное в нашем Сванетском «убане» (убан – район, груз. яз.) отопительное средство. Пару поленьев в эту печку – и на полчаса в комнате становилось немного теплее, чем на улице, а ночью под перинами уже ничего не было страшно. Днем топить не надо было, на ярком солнце – тепло, я впервые увидел, как дети здесь бегают всю зиму в школу в одних курточках. Мужчины посолиднее надевали к зиме демисезонное, желательно импортное, пальто, женщины, дефилирующие в центре города, на Руставели или Плеханова, стали выходить на улицу в лакированных туфельках и шубках нараспашку в ожидании нового года, рождества.

Новый год в Тбилиси отличался длительными приготовлениями восточных сладостей, обязательным «сациви», домашним, чаще всего привезенным из «родной деревни», вином и бесконечными хождениями в гости «всех ко всем». Дома, за столом, конечно, поднимались бокалы в эту ночь, но, как правило, молодежная часть домашнего застолья не засиживалась, а уходила к ближайшим, по расположению к дому, родственникам или знакомым. Посещение нового дома было коротким – несколько бокалов вина, похвала умению хозяйки и красоте праздничного стола, и шли далее, всей компанией, к которой присоединялись новые, захваченные по дороге «гуляки». Что-то вроде беларуских стародавних «колядок».

Я припоминаю, как однажды мы с Аликом Гачечиладзе, с которым очень тесно подружились, поздравив с Новым годом его благовоспитанных родителей, двинулись от его дома в старом городе, пошли по Леселидзе, оттуда через Колхозную площадь и Воронцовский мост на Плехановскую, заходя по дороге ко всем нашим друзьям, сотрудникам института и просто знакомым, а уже к утру оказались в Сабуртало, на другом конце города. Мы любили побродить по городу ночами не только в праздники.

Впрочем, отец Алика не должен был особенно удивляться нашему молодечеству, он сам в шестнадцать лет сел на велосипед, никому ничего не сообщив, уехал из Тбилиси «повидать мир», и доехал на этом велосипеде до Лондона. Только оттуда и дал телеграмму домой, что «все в порядке, здоров, нахожусь в Лондоне». Было это в 1913 году. Я думаю, что в крови Алика тоже бродили эти гены авантюризма и страсти к путешествиям. Недаром его при рождении отец назвал в честь покорителя Южного полюса Роальдом, так он значился по паспорту. Но для всех остальных он всю жизнь был Аликом.

Интересно было бы посмотреть на лица его родителей, когда они вертели в руках странную телеграмму. Понятно, что все это происходило до «Великого Октября».

Да, «были люди…". Так что наши «походы» казались ему, думаю, детской игрой. Мы все-таки ограничивались чаще всего границами города, хотя тоже бывало, после длительного застолья и вдруг вспыхнувшего желания «повидать мир», оказывались «случайно» в другом городе, например, в Кутаиси или Телави.

С этими двумя замечательными грузинскими городами, оба из которых намного древнее Тбилиси, оба побывали в свое время столицами, – один Кахетинского царства, а другой еще более древнего Абхазского, а потом и Имеретинского царства, куда была перенесена резиденция грузинских царей из захваченного турками Тбилиси, – у меня связан совершенно до сих пор необъяснимый случай из моей богатой застольями тбилисской жизни.

Наша большая и жизнерадостная, всегда веселая компания отмечала, приехав в Кутаиси, кажется, день рождения кого-то из многочисленных кутаисских родственников в его домашнем «марани» (марани – винный подвал груз. яз.)). И вот из этого кутаисского подвальчика я, как-то вдруг, после обильных тостов, продолжавшихся часов пять или шесть, незаметно для себя, оказался в «другом измерении». Все было наяву, но место где я стоял, мне не было знакомо, и в городе этом я никогда не был. Хорошо, что я был не один – рядом со мной находились мои «собутыльники», или правильнее «сокувшинники», так как в марани вино разливают из кувшинов, сохраняющих прохладу этой благословенной жидкости в самый знойный день. Так вот, все они хором утверждали, что это Телави. Ни один из них, правда, так и не сумел объяснить мне, как мы здесь оказались.

Хвала Всевышнему! – Гурам Цицишвили здесь бывал не раз, хорошо знал город и «поклялся мамой», что покажет нам всем место, где готовят «лучший в мире хаши» и жареные хинкали, в каком-то «Голубом духане» (духан – трактир, стар. груз.). В Тбилиси жареных хинкали не делали – это одно заставило нас двинуться вслед за ним.

Подвальчик, из дверей которого так пахло, что мы бы, наверное, нашли это гостеприимное место и без Гурама, распахнул нам свои объятия. Мы быстро сделали заказ, еще быстрее съели, чтобы прошло кутаисское похмелье, «хаши» (уваренный бульон из голья и рубцов). Закуски, которых мы, вообще говоря, не заказывали, как по волшебству, были уже на столе, – прерванная «потусторонней силой» жизнь продолжилась. После стопки «чачи», тарелки «хаша» и порции жареных хинкали все стало на свое место. Немного придя в себя, Алик вспомнил, что мы вчера вечером вышли из «марани» подышать свежим воздухом, а потом поехали в сторону кутаисского аэропорта, кого-то надо было проводить. А может быть, встретить.

Этим, если не все, то очень многое объяснялось. С тех пор я с большим подозрением отношусь к легкому имеретинскому, домашнему вину, особенно если оно еще напоминает цветом, вкусом и пузырьками шампанское.

Самое главное во всем этом происшествии было то, что никто особенно не удивился этому странному переходу (или перелету) из одного города в другой. Ни одного из нас нельзя было заподозрить в злом умысле, мы были почти трезвые, или казались друг другу такими, разве что были немного навеселе. И, конечно, мы все любили друг друга и клялись в вечной дружбе. Что позже оказалось почти правдой.

Алик Гачечиладзе! – мой новый, закадычный друг, с которым мы не расставались до моего отъезда из Тбилиси, на протяжении тринадцати лет. Мне легко вспоминать все, что было с ним связано, так как ничто очень долго не омрачало наших отношений. Если бы не женщины… Впрочем, не стоит об этом…

У меня не много в жизни было настоящих друзей, с которыми можно было разделить все горести и радости жизни. Вот они передо мной – всех можно перечесть на пальцах одной руки. Алик Гачечиладзе – один из первых в этом списке, в этом, увы, мартирологе… Наверное, и настоящих друзей, если они есть, много для одного человека, этой высокой мужской дружбы, которая почти не подвластна времени, но не всегда может выдержать испытания женщиной… Но о нем в свое время.

1961, Институт кибернетики АН ГССР

«Вова», Владимир Влерьянович Чавчанидзе, прилетел в институт возбужденный, радостный – нам, по решению ЦК партии Грузии, отдают здание «Школы Марксизма-Ленинизма», партшколы в просторечии. Как говорила моя бабушка – видно «рак за горой сдох». Партийное руководство начало «замаливать» свои грехи за прошлое отношение к новому научно-техническому направлению, быстро набирающему темп в свободном мире. Нам даже не верилось, что это свершится, и я, еще работая в старом здании Института физики, дал обет не бриться до тех пор, пока наша лаборатория в составе нового института, не переедет в новое здание.

Здание, конечно, было не новое, выстроено до революции – мы, оказывается, часто проходили мимо него по улице Читадзе, к нижней станции фуникулера с голубыми и малиновыми витражами стрельчатых окон. Но оно настолько отличалось от всех домов, расположенных на этой улице, своим красно-кирпичным, профилированным фасадом, громадными окнами, охваченными белыми полуарками, и обвивающими все здание узловатыми и змееподобными, столетними глициниями, доходящими до крыши над третьим этажом. А перед зданием, в двух симметричных фасадных изломах, стояли могучие тутовые деревья. Во дворе был разбит чудесный сад, мало уступающий «ботаническому саду» города.

Да, строили раньше с умом и на века, создавали особый климат в этом здании – учебном заведении для благородных грузинских девиц – заведении Святой Нины. Не знаю, какая доля досталась «партшколе», когда она покинула это замечательное строение, но судьба его была продолжена уже в «новейшей истории». Сегодня в этом здании бывшего заведения Святой Нины, бывшей «партшколы», бывшего Института кибернетики (как это ни печально) расположено Министерство иностранных дел Грузии. «Все течет, все изменяется».

Борода у меня выросла до нашего переезда в новое здание и поэтому, обращающий внимание на все происходящее в Институте, «батоно» Элефтер, как-то отвел меня в сторону, встретив в коридоре, для выяснения причин моего нового облика. Пришлось на ходу выдумать, что борода – это знак солидарности с Фиделем Кастро. Такое политизированное объяснение, в духе наших газетных оценок тех событий в далекой, «но близкой нам Кубе», не подлежало обсуждению.

Постепенно, без особой спешки, начался наш переезд туда, почти к подножию фуникулера. Мы изрядно оснастились за предыдущие два года, но в последнее время все заказанное нами оборудование стояло нераспакованное в ящиках, загромождая весь коридор. И хотя в первое время это был лишь «Цейс», но для нас, не избалованных советским приборостроением, наступили счастливые времена. Сделанные с немецкой аккуратностью и тщательной отделкой, ящики с приборами мы стали сами перевозить в новое здание.

Откуда-то «выделили» деньги на специальную библиотеку, так как библиотека доставшаяся нам от партшколы была гуманитарной, старой, хотя и очень интересной. «Вова» разузнал о продаже личной библиотеки, скончавшегося недавно, академика Иоффе и послал нас троих – Марка Перельмана, Гию Бегиашвили и меня на переговоры со вдовой «отца советской физики». Мы не посрамили доверие шефа и выполнили почетную миссию.

Я думаю, что у нас появилась одна из лучших «физических» библиотек в стране, так как Иоффе долго работал заграницей, у «самого Рентгена», выписывал и покупал всю жизнь на свои деньги все более или менее значительное из научных публикаций за рубежом. Один только полный комплект «Physical review», по-моему, с 1905 года, чего стоил. Это был наш фундамент справочной литературы по всем областям физики.

По-прежнему, был я в институте единственным дипломированным специалистом в области физической оптики, и мне стали доверять все, что требовало применения оптической аппаратуры в современных исследованиях. Приходилось самому многому учиться на ходу, а потом уже устанавливать технику в смежных лабораториях и учить других азам спектрометрии, методам точных оптических измерений, работе на спектрофотометрах и спектрометрах разного класса, словом всему тому, что было моей основной специальностью, полученной в лабораториях физмата Белгосуниверситета.

Тесные рабочие контакты с сотрудниками других подразделений привели к тому, что у меня появилось много друзей, не обязательно связанных со мной моей специальностью, но близких по духу, по мироощущению.

Я всегда быстро сходился с людьми, а здесь в Грузии это было нормой общения, и расположенность тбилисцев к «чужакам» мне очень импонировала. Если учесть, что в Грузии даже «сын невестки двоюродного брата жены вашего дяди» является ближайшим родственником, с обязательным посещением всех ваших семейных праздников, особенно если у вас водится хорошее вино, то не прошло и года, как я уже был, по-родственному, связан с одной половиной города через свою жену Изу. А прошло еще немного и я обнаружил, что и сам знаком через своих друзей с другой его половиной. Город становился «моим».

Еще мне очень нравилось отсутствие высокомерия и достаточно короткая дистанция, которая была между людьми, занимающими разное общественное положение. Таких отношений я никогда прежде не встречал ни у себя на родине, в Беларуси, ни тем более в России, где снобизм, хотя это и не русское изобретение, в смеси с хамством, определяют отношение вышестоящих начальников к «люду», к «винтикам».

До сих пор, несмотря на большие перемены в стране, некую либерализацию российского общества, не могу допустить мысли, чтобы какой-нибудь даже не очень высокого ранга чиновник или «руководитель» российской выделки, может быть «на короткой ноге», например, с сапожником, сидящим в будке около дома и ремонтирующим обувь всем живущим на вашей улице. Как наш уличный Геворг, к которому сходилась вся городская информация из «первых рук». Доброжелательность и открытость тбилисцев, самоуважение представителей всех сословий города и отсутствие снобизма – вот были определяющие черты этого городского миниэтноса, сложившегося за многие века совместного проживания бесчисленных народов на этой благословенной земле.

А какое языковое богатство звучало в темпераментной толпе обывателей на улицах, рынках города, стадионах или серных банях. На Майдане или в Авлабаре, на площади перед «Голубой» баней в чайхане или на «бирже» в Александровском саду, где собирались тбилисские маклеры, продающие городские квартиры, можно было одновременно услышать грузинский язык, русский, армянский и тюркский (азербайджанский), идиш или курдский. В кривых улочках старого города, около синагоги, звучал «идишь» и язык горских евреев («таты»), не поддающийся классификации лингвистов. А в кварталах левобережного Тбилиси, в районе улицы Плеханова, ныне Давида Ахмашенебели, в тенистых, тихих дворах бывшей Немецкой слободы, можно было услышать и немецкую речь. Но город говорил еще и на своем собственном «арго» – невероятной смеси всех этих языков и диалектов, языке, выработанном тесным общением всех национальностей, много столетий складывающих дружелюбную общину города.

Городской, непрекращающийся говор был непременным вкладом в общую симфонию звуков, продолжающуюся до глубокой ночи, музыкой города, не желающего ложиться спать и с трудом встающего рано утром.