История скрипача. Москва. Годы страха, годы надежд. 1935-1979

Вернёмся ненадолго в квартиру Михаила Николаевича Румянцева-Карандаша – впоследствии международно-известного клоуна. Он казался странным человеком – всегда был углублён в себя, не обращал никакого внимания на окружающих, если только они сами на обращали на себя его внимания. Он жил цирком, своей нелёгкой профессией, которой он посвящал всё своё время, мысли и силы. Поэтому ни малейших конфликтов с соседями у него быть никогда не могло – он просто жил в другом мире. Его молодая жена была потомком николаевского кантониста – еврейского мальчика, взятого из семьи в возрасте 12–13 лет, прослужившего потом в солдатах 25 лет. Зато он, таким образом, обеспечил всем своим потомкам право жительства в императорской столице – Санкт-Петербурге.

В квартиру, где Румянцевы получили свои две комнаты, кроме Витцезола, в последнюю комнату вселилась молодая еврейская семья Шварцев с двумя детьми – Лёвой и Цилей. Они были почти моими ровесниками. Мы познакомились и стали приятелями с Лёвой – правда, только во дворе. К себе они никогда не приглашали. Только через много лет я понял почему – их бедность превосходила все возможные представления. С началом войны глава семейства – скромнейший рабочий где-то на заводе – был мобилизован в «ополчение» и вскоре погиб, как миллионы других, в самые первые дни войны. Его жена Оля осталась вдовой навсегда. Но сумела поднять детей – Циля стала провизором в аптеке, а Лёва, отслужив в танковых частях (говорил, что участвовал во вторжении в Венгрию в 1956 году), работал и мирно жил, пока не погиб под колёсами автомобиля напротив дома 16. Это произошло в начале 6о-х. Он переходил ночью улицу и нелепо погиб при почти нулевом движении автомобилей в ночную пору. Было его ужасно жаль, он был славным, общительным парнем, нас связывало детство в нашем таком необыкновенном дворе.

Одними из последних вселившихся в наш дом был полковник Волокитин с женой и тремя сыновьями. Вероятно, он занимал очень большой пост, поскольку был единственным во всём доме, получившим трёхкомнатную квартиру. Вскоре после начала войны он пропал без вести.

После войны, где-то в 1947-м, арестовали его жену – она была психически нездорова и иногда излагала публично во дворе свои версии происходящих событий. Кто-то донёс, благо двор был большой – пять секций (как говорили, пять «подъездов»), так что информаторов хватало. Старший сын Волокитиных воевал, потерял ногу в самом конце войны. Средний только был взят в армию, когда война окончилась, а младший – мой приятель Женька – был моим ровесником и в возрасте 13 лет остался без отца и матери. После ареста матери две комнаты из трёх, принадлежавших их семье, были реквизированы и отданы майору МГБ, вселившемуся с двумя сыновьями и женой. Старший сын Слава был, на удивление, очень милым и развитым парнем. Мы с ним часто разговаривали, и хотя он не играл в футбол, но нас объединяла любовь к велосипедам – большой редкости в послевоенной Москве. А через восемь лет, в 1955-м, Слава погиб – ехал на мотоцикле, едва получив права, и на дороге в районе Даниловской площади въехал в открытый люк без ограждения. Вылетев из седла, пролетел метров двадцать. Никакого шлема у него на голове не было. Его привезли во 2-ю Градскую больницу, сделали две трепанации черепа, и вроде он шёл на поправку, но как-то вечером почувствовал себя плохо и умер в течение часа… Семья его выехала вскоре из нашего дома. Мать Волокитиных вернулась из заключения и добилась с сыновьями возвращения одной комнаты. Но и это было неплохо – старший сын женился, да и как инвалид войны имел, вероятно, какие-то права. Увы, вскоре она умерла от рака желудка, и мой приятель снова остался лишь со старшим братом и его женой. Окончил ремесленное училище и пошёл работать. Но всё же не сошёл с круга, как некоторые в нашем доме и при живых родителях.

Вернёмся теперь снова в 1940 год.

* * *

Весной 1940-го стали появляться первые собственные автомобили. Это была «Эмка», советский Форд – М-1. Разумеется, что среди цирковых артистов первым владельцем «автомашины личного пользования», как это тогда называлось, стал тот же Кио. Водить машину он не умел, и у него посменно работали два шофёра. Одним из шофёров был, по совместительству, его ассистент и помощник – красавец Борис Корчакевич.

Помнится, как той же весной 40-го в магазинах стали появляться вещи, дотоле невиданные с самой революции, – дамские меховые пальто, мужские шубы на бобровом меху, забытая уже целым поколением обувь, а теперь ещё и частные автомобили! Узким местом для модников были костюмы – мужские и дамские, а также мужские рубашки. Тут частный сектор, ещё не до конца истреблённый, пришёл на помощь. Портные и портнихи стали не меньшими московскими знаменитостями, чем их именитые заказчики. В соседнем доме № 13 по Большой Калужской жил «рубашечник» Равич, польский еврей, каким-то образом переехавший в Советский Союз ещё в начале 30-х годов. Он работал на швейной фабрике, а дома, не покладая рук, трудился на всю советскую элиту – носить сшитые им рубашки считалось хорошим тоном. Но все эти жизненные радости были уделом артистической или академической элиты. Большинство людей в нашем новом доме жило исключительно бедно, хорошо ещё, если не впроголодь, как это было почти все тридцатые годы.

Как-то осенью 1940 года я побывал в квартире, где жили Кагановские, о которых говорилось выше. У них было два сына, и со старшим Феликсом мы подружились, хотя он был на четыре года старше и уже учился в школе. Мне же в тот год исполнилось лишь пять – свой первый юбилей я встретил в новом доме. Проснувшись утром и посмотрев в окно, я увидел флаги, развевавшиеся на Президиуме Академии Наук. Я был очень горд тем, что в мой день рождения и первый пяти летний юбилей улицы украшали флаги. Это был День советской печати.

Итак, квартира Кагановских почти не отличалась от комнаты Шварцев на нашем этаже. Кагановский-старший был маленьким и полным человечком с выпученными глазами – казалось, что он чего-то всё время боялся. Он, конечно, знал, чего именно он боялся, но занимаемое им положение служащего ЦК ВКПб никак не вязалось ни с его испуганным видом, ни с видом занимаемых его семьёй двух смежных комнат. Там стояли один диван и два стула у старенького стола, а во второй комнате находилась старая кровать и две «раскладушки». Зато в доме были противогаз и два фонаря с меняющимися цветными пластмассовыми фильтрами. Мы пользовались ими во дворе для игры «в войну». Интересно, что дети, как и взрослые, не могли себе представить того, что ждёт всех спустя лишь год, но игра «в войну» была чрезвычайно популярной среди детей и подростков.

* * *

«Какая мелочная меркантильность!» – скажет строгий читатель. «Столько разговоров о комнатах да о рубашках для “высшего света”!» И будет прав. Но только потому, что если и жил тогда, значит не изведал того страха, который всё время пронизывал жизнь москвичей. Страх, как зубная боль, только отпустит – и люди начинают оживать, строить планы, думать о чём-то приятном… Такова природа человека. Что же до распределения жилья в Москве, то, сколько помню, за все 44 года своей жизни в столице – не было все эти годы ничего более важного, чем возможность каким-либо образом раздобыть приличное жильё в перенаселённом городе. Сколько преступлений и человеческих жертв создавала такая ситуация! Самая скромная комната в полуподвале могла стать причиной ареста и исчезновения человека навсегда!

Так случилось перед войной с семьёй моей подруги юности Тани Ингема. Её дядя и мать после потери всего имущества во время революции (они происходили из довольно обеспеченной дворянской семьи) получили две смежные комнаты в полуподвале дома в Телеграфном переулке. Их сосед захотел расширить свою площадь и донёс на её дядю. Тот был арестован, исчез навсегда, а комнату получил доносчик! Это практиковалось очень часто, и не только с комнатами, но и с произведениями искусств, одеждой, мебелью – со всем, что имело материальную ценность. А величайшей ценностью обладало жильё. В борьбе за приличное жильё мораль, нравственность, элементарные нормы взаимоотношения людей испарялись сами собой…

* * *

Лето 1940 года запомнилось двумя событиями, свидетелем которых я впервые стал сам. Родители сняли дачу в довольно приятном посёлке Клязьма, стоявшем на реке того же названия. На улице, где мы жили, недалеко находился маленький дом какого-то пожилого русского немца, жившего в посёлке круглый год. Он жил в этом доме со своей дочерью – тихо и скромно, ухаживая за небольшими садом, окружавшим одноэтажное строение. Был он очень дружелюбным, вежливым, всегда здоровался с детьми и взрослыми, проходившими мимо его дома. Как-то утром мы узнали, что ночью его арестовали. Сразу же маленький белый дом стал нести какую-то печать скорби. Дочь его, лет двадцати с небольшим, сидела днём за деревянным садовым столом, закрыв лицо руками. Нам всем было её очень жаль. Интересно, что никому не приходило в голову, что этот человек мог быть в чём-то виноват. Хотя и никто этого вслух не произносил, но разговоры, которые были посвящены такому значительному местному событию, явно носили характер сочувственный к нему самому и его дочери. Вскоре исчезла и она.

Второе такое же событие произошло в самом конце лета на одной из дач, располагавшихся ближе к реке. Там жил один из каких-то важных работников – чуть ли не заместитель Наркома. Был он уже немолодым человеком. Зато его жена была чрезвычайно молодой, а их сын всегда гулял с няней и никогда не подходил к детям, игравшим на улице. Вообще они вели себя обособленно и даже несколько надменно. В одну ночь всё изменилось. Утром я увидел небольшую группу людей на улице, недалеко от их дачи. Все что-то оживлённо обсуждали. Стояло там и несколько взрослых – местных «зимников». Обсуждался, естественно, ночной арест. «Зимники» почему-то выражали злорадное удовлетворение. Из злополучного дома больше никто не выходил – дом был пуст…

Я так никогда не узнал их имён – ни немца, ни ответственного работника. Но помню хорошо, как они выглядели. Немец был сухощавый, с бритой головой, неприметный человек среднего роста. Другой – ответственный работник – был похож немного, как я это понимаю теперь, на Троцкого – темноволосый с сединой, пронзительными тёмными глазами, с бородкой и в пенсне. Были люди, и исчезли – как будто никогда не существовали…

* * *

Мои сверстники и я помаленьку росли, наш кругозор расширялся день ото дня, и последнее предвоенное лето было каким-то особенным. Вышла книжка для детей, которая называлась «Гибель “Орла”». Она была посвящена гибели военного корабля, если не ошибаюсь, в годы Первой мировой войны и расследованию водолазами её причин, а главными участниками драмы были боевые моряки. Повествование было настолько захватывающим, что мы разыгрывали сцены из книги почти на каждом дне рождения моих приятелей. Душой всех этих «представлений» для самих себя был мой друг детства Николка – сын маминой приятельницы, как и моя мама – витеблянки. Её муж погиб в 1933 году в железнодорожной катастрофе в Средней Азии. Он был бывшим подпоручиком царской армии и, как многие его коллеги, перешёл на сторону советской власти ещё в начальный период Гражданской войны. Многие из них, как мы знаем, погибли в годы «великого террора» 30-х годов. Так что, быть может, трагическая смерть в катастрофе на железной дороге была спасением для его семьи? Из его выпуска школы младших офицеров из 24 человек к концу 40-х годов уцелело… трое! Остальные погибли в основном до войны.

Николка был моим другом детства до самых наших студенческих лет. Его неистощимая фантазия создавала для всех окружавших его детей иллюзию реальности истории гибели корабля – он придумывал «декорации», создавая капитанский мостик из одного стула, и все мы начинали верить в происходившие события, описанные в книге. А вскоре вышел и фильм того же названия. В общем, мы в те годы никак не могли пожаловаться на скуку. В том же 40-м году друг моего детства чуть не погиб от дифтерита. Второй раз его жизнь была в опасности из-за воспаления аппендицита (

почему-то очень частого заболевания у детей в те годы). Его бабушка успела сесть с ним в последнюю электричку под Киевом, где они жили на даче, и привезла его в больницу до начала перитонита. Много раз его хранила судьба. И всё же он умер, не дожив до 38 лет, от цирроза печени в 1972 году. Но это была уже другая история.

* * *

Интересно, что начало Второй мировой войны 1 сентября 1939 года не оставило почти никаких воспоминаний. Все были гораздо лучше осведомлены об испанской гражданской войне. Возможно из-за того, что много испанских детей приехало в Советский Союз, и детские газеты и журналы, которые читали нам родители, уделяли этому событию гораздо больше внимания, чем вступлению Красной Армии на территорию Польши. Правда, Львов, отошедший Советскому Союзу по советско-германскому пакту, запомнился всем нам.

Собственно никто из нас там не был и не мог быть, но кое-кто из артистов цирка был послан туда для выступлений, как в цирке, так и на многочисленных сборных концертах для местного населения. Побывал там и Кио. Он рассказывал потом о сказочном изобилии товаров в магазинах Львова в первые месяцы после вступления туда Красной армии. Впервые мы увидели привезённые оттуда немецкие игрушки – автомобили с маленькими электромоторами, работавшими от батареек к карманному фонарю. Это были невероятные игрушечные модели реальных вещей – моторные лодки, грузовики, военные игрушки, не говоря уже о куклах, игрушечных домиках с полным оборудованием и даже одеялами и бельём на миниатюрных постелях! В общем, это было для детей открытием какого-то волшебного мира и первым соприкосновением нашего поколения с западным образом жизни в таком миниатюрном масштабе.

О присоединении, лучше сказать, полной аннексии Прибалтики мы слышали много больше. Почему-то оттуда приходили тревожные сообщения о похищениях и убийствах военных и гражданских советских людей. Не знаю, насколько это соответствовало истине, но знаю, что один из друзей отца и его руководитель в аспирантуре Московской консерватории – профессор Григорий Арнольдович Столяров – был назначен главным дирижёром Рижской Оперы вскоре после присоединения Латвии. В начале 50-х Столяров рассказывал у нас дома, как он с женой в июне 1941-го выбрался из Риги за три часа до вступления туда гитлеровских войск. Он чудом уцелел. Когда он зашёл к главному администратору Оперы на его квартиру, тот встретил его с ужасом и зашептал ему: «Что вы здесь делаете! Исчезайте немедленно!» Краем глаза Столяров увидел в комнате под абажуром на столе разостланные карты – местные фашисты уже открыто готовились. В растерянности он с женой вышел на улицу – и тут произошло чудо! Один из последних военных грузовиков взял их на борт, успел уехать и доехать до расположения советских войск, хотя был обстрелян ещё в Риге несколько раз.

* * *

В общем 1940-й принёс много событий, запомнившихся, вероятно, из-за убыстряющейся динамики развития ситуации в Европе и благодаря постепенному осознанию нашими родителями и вообще всеми окружающими нас друзьями и знакомыми факта абсолютной неизбежности войны с Германией. Через много лет, когда мы выросли и читали в 70-е годы мемуары Жукова и других генералов, писавших о том, что нападение Германии хоть и ожидалось, но было «внезапным», мне всегда вспоминался климат 1940 года, когда тема войны была, так сказать, застольной темой в любой семье, где слушали радио (московское, а не иностранное!) и читали газеты.

Тема «внезапности» была абсолютно несостоятельной даже для детей – военные учения и приготовления не оставались незамеченными нами (детьми 5–6 лет), всеми, у кого не было дефицита наблюдательности или просто элементарного умственного развития.

Несмотря на некоторую стабильность и улучшение жизни многих и многих людей, всё же конец лета 1940 года был тревожным – все очень ясно чувствовали, что, быть может, это последнее предвоенное лето. Приезд Молотова в Берлин в ноябре был снят для кинохроники, и мы много раз видели на экране почётный караул, который обходил Молотов на берлинском вокзале, а затем и некоторые фрагменты его встреч с нацистскими главарями. В кино нацисты выглядели для детского восприятия очень странно – они появлялись перед камерами какими-то взвинченными, неестественно и возбуждённо жестикулировавшими. Словом, несмотря на вполне нейтральный текст, они производили неприятное впечатление. Вероятно, это было потому, что дети слышали от родителей, что всё происходящее на экране – это дипломатия и этикет, а в действительности они злейшие враги нашей страны. Пока же, мирная жизнь продолжалась.

* * *

1940 год был отмечен в Москве небывалым количеством бесконечных «декад литературы и искусства братских республик». Все приезжавшие в Москву музыканты фольклорных ансамблей, танцовщики, чтецы, певцы, писатели получали награды – почётные звания, ордена, иногда даже автомобили, а раз в год избранные получали Сталинские премии.

Детский писатель Аркадий Гайдар написал свою знаменитую книгу «Тимур и его команда», которая была очень популярной среди детей даже дошкольного возраста. Она была проникнута ощущением надвигающейся войны.

Последняя предвоенная зима ничем не отличалась для нас, детей, от всех предшествующих зим. Праздновали наши дни рождения, бывали друг у друга в гостях на ёлке. И всё же, несмотря на тревогу, никто не представлял себе того, как лишь через несколько месяцев круто изменится вся предыдущая жизнь взрослых и детей. Реалистическое, пусть даже долгое, предчувствие несчастья никогда не делает момент его прихода менее неожиданным и трагичным.

* * *

Весна 1941-го была довольно холодной. В мае открылась выставка оружия Красной Армии в Центральном парке у Голицынских прудов – на аллее, ведущей к главному входу. Выставка была захватывающе интересной для ребят. До этого события мы видели стрелковое оружие только в детских журналах, на картинках в книгах, и, конечно, пистолеты в кожаных кобурах у милиционеров и военных. На выставке были представлены все виды пистолетов, автоматы, пулемёт Дегтярёва и старый модернизированный «Максим», а также гранаты, винтовки, миномёт и средства связи в виде военных телефонов и катушек с проводами. Тяжёлого и зенитного оружия я не помню, но зенитный пулемёт там был. На сиденье этого пулемёта разрешали детям посидеть, и офицер крутил карусель вокруг своей оси, как бы «охотясь» за самолётами противника. Но очередь «посидеть» была длинная, и мне так и не довелось поездить на такой необычной карусели. Помню, как один из офицеров давал пояснения к простому барабанному револьверу. Он был уже немолодым, и пояснения его были какими-то странными и обескураживающими. Говорил он негромким голосом о том, что немецкие пистолеты гораздо скорострельнее и надёжнее. Для нас это было непонятным и даже огорчительным, так как все дети знали, что «Красная Армия всех сильней», и оружие поэтому тоже должно было быть у нас самым лучшим. Я просил своего отца придти на выставку ещё раз, а потом и третий раз. Он мне не мог отказать. И вот на второй день того офицера я уже не увидел. На его месте стоял молодой, уверенный в себе военный, правда, никаких пояснений он не давал. В целом такая выставка, конечно, не была случайной, и выглядела вполне естественно в тревожном всеобщем ожидании. После четырёх-пяти дней выставка закрылась.

Дворовые мальчишки горланили, не стесняясь, «неприличные песни», одной из которых была известная «Если завтра война, если завтра в поход…», но переделанная ими на свой текст. Она звучала несколько необычно: «Если завтра война, пушки слепим из г…а, ж…у порохом набьём, всех фашистов перебьём!» Услышав такое, многие взрослые возмущались, но исполнителей «фольклора» это не останавливало. Социальное расслоение двора начиналось с детства. Распевавшие подобные песни были будущей дворовой шпаной, но пока ещё были детьми.

Мы обычно гуляли во дворе со своими мамами или домработницами, если они имелись в данный момент. Так что к таким мальчишкам мы не подходили сами, но они подходили к нам, заговаривали, спрашивали, как кого зовут, словом, знакомились. Мы держались всё время в поле зрения мам или бабушек. Мы – это кроме меня: моя ровесница Таня, дочь С. К. Царапкина, Юра Новиков, сын другого ответственного работника Наркоминдела, дочь Карандаша (М. Н. Румянцева) Наташа, которая была самой маленькой в нашей группе, и Вова, сын нашего соседа А. Б. Буше. С ним мы прожили в одной квартире 2о лет – до его женитьбы в 1959 году.

Текучесть персонала домработниц была необыкновенно быстрой. Уходя, они как правило, у всех хозяек брали «на память» шёлковые чулки, серебряные ложки (не все – обычно одну-две) и ещё какие-нибудь мелочи.

Но у меня с детства была любимая няня Мотя, родом из воронежской области. У неё в Воронеже были сын и дочь, моя ровесница. Муж её был в психиатрической больнице, или, как она говорила сама, «в сумасшедшем доме». Перед самой войной она поехала на лето в Воронеж к своим, да так и застряла там до самого освобождения города в январе 1943 года. (У неё был несколько необычный словарь. Она говорила: «сегодня тёпло» с ударением на ё, или «дён», но никогда не «день», «холодно», с ударением на последнем «о».)

А пока, несмотря на холодный май 1941 года, мы стали собираться на дачу.

Я очень любил дачу – там можно было безбоязненно кататься на велосипеде (это был подарок родителей к моему первому «юбилею» – пятилетию в 1940 году). Погода нас не пугала, и мы с энтузиазмом готовились к отъезду в подмосковное Кратово.

Глава 3

Незабываемое туманное утро 22 июня 1941 года

То утро помнят миллионы людей. Помнят и никогда не забудут на протяжении всей своей жизни. Как любая большая беда, постигшая человека, переворачивает всю его жизнь, меняет её в течении нескольких мгновений, так в то утро произошло громадное несчастье для всей нашей огромной страны, для всех населявших её людей – взрослых и детей, молодых и стариков, граждан всех профессий, религий, национальностей, общественного положения, сравнительного достатка или совсем бедных. Гигантская тяжесть навалилась на души всех окружающих – знакомых и незнакомых.

Владимиру Войновичу удалось очень тонко передать ощущение горя, охватившего всю страну, хотя и его герой встретил сообщение о войне в… деревенском сортире! Чонкин, как и его чешский «родственник» Швейк, встретил войну не совсем обычным образом, но сообщение, прозвучавшее по радио, действительно застало людей в самых разных, часто неподходящих местах и за самыми разнообразными занятиями.

В Кратово, примерно в двух километрах от станции, мои родители сняли дачу пополам с семьёй маминой подруги детства Марии Борисовны Пастрейтер. Витеблянка, как и мама, она происходила из семьи обрусевших немцев. Её муж Исай Захарович Берлин также родился в Витебске. Он был прекрасным кулинаром, большим жизнелюбом, оптимистом и всегда в хорошем настроении. Работал он начальником пожарной охраны какого-то госучреждения. Мария Борисовна была удивительно тёплой и мягкой женщиной, любившей свою семью, друзей. Они были замечательной парой.

Начало того воскресного утра, несмотря на пасмурное небо, было самым обычным и мирным, а улучшающаяся погода сулила приятный день. Мы с отцом гуляли по участку, стараясь не прикасаться к мокрым кустам после ночного дождя.

Туман понемногу рассеивался и даже сквозь облачное, белёсое небо стало изредка проглядывать солнце. Отец искал для меня подходящий прут, чтобы сделать из него с помощью бечёвки лук для стрельбы в цель наломанными палочками.

Вдруг, кажется, это было около полудня, мама вышла на крыльцо и позвала нас домой. Голос её был очень взволнованным, и мы, ничего не спрашивая, двинулись к дому. Смутное беспокойство уже закралось в душу. Что-то произошло…

Мы вошли на застеклённую террасу и услышали по радио заикающийся голос, который, волнуясь, пытался что-то объяснить. Что-то очень важное. Мне уже исполнилось шесть лет, и я не нуждался в «переводчиках», как многие дети («А что он сказал?»). Мне удалось понять, что немцы «вероломно напали на Советский Союз» и что ведутся тяжёлые бои. Я не понимал, почему «вероломно»? Ведь все последние месяцы только и говорили, что о грядущей войне.