Постскриптум

Постскриптум
Ася Абажурова

Повесть о возвращении в город детства, первых потерях, прощании с прошлым и неизбежном взрослении.

Ася Абажурова

Постскриптум

Антоша, помнишь ли ты своё детство? Затисканное, затасканное, в кровь разбитое, перетянутое бинтами, вечно пахнущее йодом, зелёнкой и отцовским одеколоном. Детство капризное, вздорное, одинокое, иногда радостное. Часто сопливое, закутанное в вязаный шарф, тяжело дышащее под тремя одеялами. И ещё другое: дачное, бабушкино, надёжно спрятанное под чердачной пылью.

Антоша, помнишь ли ты больничный потолок, чай в стакане, ложку манной каши, протянутую красивой улыбающейся девушкой? Она так тебе нравилась… Девушка, конечно, а не каша. Так вот, она, девушка, любила тебя все семь дней, до самой выписки, а потом вы больше никогда не виделись. Что с ней теперь, где она? Столько лет прошло. Должно быть, состарилась и стала скучной, как бабушка. С возрастом все скучнеют. Становятся скучнее и скучнее, пока не исчезают. Так и есть, Антоша, так и есть.

1.

– Попрощайся со мной.

У него внутри на секунду всё сжалось. И слова, дежурные, ничего не значащие, намертво прилипли к нёбу.

– Ну пока…

Женя сделала шаг навстречу, обхватила его за плечи, затем отступила:

– Пойду. Надо еще разложить вещи. Спасибо, что проводил, – она печально улыбнулась, поправила шляпку и уже чужим, ненастоящим голосом добавила, – Ты только держись.

От последних слов ему захотелось с размаха ударить её по напудренной щеке. Но она уже развернулась. Развернулась и ушла. Не обернулась даже, когда входила в двери вагона. Он смотрел на удаляющуюся от него узкую спину и удивлялся – ей и себе. Он успел разглядеть её в последний раз только в профиль. Чеканный профиль: тонкие губы, прямые брови, по-прежнему вздёрнутый нос… Какое-то мгновение, и она совсем исчезла за цветастыми занавесочками.

Он постоял на платформе ещё минуты две. Зачем-то ждал, что она помашет рукой из окна. Взгляд скользил по вагонным стёклам, цеплялся за яркие грязные шторки, но не поймал даже пряди её волос.

Поезд тронулся. Сначала полз медленно и трудно, как щенок на животе. Потом разогнался. Быстрее-быстрее-быстрее. Перед лицом пронеслись десятки одинаковых окошечек, и в каждом, казалось, – она. Быстрее-быстрее. Гигантское стальное сердце стучит – быстрее-быстрее-быстрее. Мелькает зелёное вперемешку с пёстрым. Уносись. Улетай. Убирайся. Из моего города. Из моей жизни. Быстрее-быстрее-быстрее. Забывайся. Стирайся. Исчезай. Быстрее-быстрее-быстрее. Навсегда-навсегда-навсегда.

Стук колёс всё дальше и глуше. Перед ним пустота. Вот и всё. Пустые никчёмные рельсы. Заплёванная, усеянная окурками земля внизу. Так вот лечь туда и уснуть. И пусть снег накроет бережно…

Он очнулся. Зашагал по опустевшему перрону. Здание центрального вокзала было всё таким же серым, а поезда из этого города всё так же уходили и как будто не возвращались.

Жутко хотелось выпить. Антон зашёл в маленькое неопрятное заведение с амбициозной вывеской «Кафе». Он помнил «Кафе» с детства – здесь ничего не менялось. Усталая молчаливая женщина без возраста с выжженными перекисью волосами по-прежнему продавала жирные масляные чебуреки и чай со вкусом банного веника. Внутри было тепло и воняло дешёвым куревом. Посетителей всего трое: два полупьяных потрепанных мужичка и подруга буфетчицы, крупная и невзрачная. Обе женщины сосредоточенно молчали, изучая, видимо, грязь под ногтями. Негромко откашлявшись, Антон попросил «Столичной» и шоколадку. Буфетчица подняла голову, посмотрела куда-то поверх Антона и, кряхтя, полезла под прилавок. Затем неторопливо, со знанием дела налила в несвежий гранёный стакан жидкость, привычным жестом взяла деньги и привычно обсчитала на четыре рубля. Антон сделал вид, что не заметил, взял стакан и встал за высокий столик возле окна. Он сделал первый глоток: алкоголь неприятно обжёг горло и прокатился вниз горячим шариком. Буфетчица и её подруга из угла смотрели на Антона одним на двоих невидящим взглядом.

Странно, они ведь много раз менялись, женщины. А такое ощущение, что на протяжении двадцати шести лет здесь, за стойкой, всё одна и та же – с невнятным истёртым лицом и белыми волосами, собранными в старомодную причёску. Он вспомнил день, когда впервые пришёл сюда с отцом. Пока тот отрешённо пил своё мутное пиво, маленький Антоша с удивлением рассматривал буфетчицу. Она была в точности такая же – без черт лица, без имени. Просто буфетчица. Наверное, это судьба такая – быть буфетчицей. Он смотрел на её пухлые пальцы, перебирающие мелочь, на испачканный в муке фартук, на всю её безликую простоту, и думал о маме.

Мама. Пожалуй, самые яркие воспоминания из детства – это вот эта замызганная кафешка, слон в цирке и ещё какая-то неизъяснимая, щемящая мамина красота.

Сколько бы женщин ни появлялось потом в отцовском доме, он никогда не мог называть кого-то другого маминым именем. У неё было своё, неповторимое нежное имя: Ма-ма. Была темноволосая Юля с неизменно скорбным выражением лица; была тёплая, пахнущая пирожками Катя, была ещё какая-то невнятная блондинка, то ли Лида, то ли Лиля, был кто-то ещё… Только Мамы не было. Они изо всех сил улыбались. Они жалели: «Бедный мальчик, растёт без матери». Они покупали сладости, игрушки, рубашки на вырост, по выходным водили за ручку в зоопарк. А он равнодушно взрослел и очень скучал по Маме.

Антоша ничего не успел узнать о ней, но кое-что ему удалось выхватить из морщинистых лап времени. Пустой флакончик из-под французских духов, найденный за туалетным столиком, – мелочь, безделушка, пустячок, – стал неотъемлемой частью его жизни. Можно было смотреть сквозь него, и весь мир делался синим, стеклянным и удивительным. А внутри флакончика был свой мир, маленький, – и там, на самом дне этого крохотного мирка последней каплей духов застыла мамина молодость. Она пахла дождём и цветами, пахла яблоневым садом и скошенной травой, пахла мёдом, земляникой, лесными тропинками, большим старым домом, облаками над острой крышей, полуденным солнцем и горячим асфальтом…. Антоша хранил флакончик под подушкой, открывал редко и осторожно – боялся упустить мамин запах. Боялся отдать его назад, жадному глупому времени. Он представлял себя внутри прозрачных синих стен, в самой сердцевине запаха, и чувствовал, как мама держит его за руку.

2.

Женя возникла в начале апреля. В то утро Антон пришёл к отцу рано, когда тот ещё спал. Он открыл дверь своими ключами, поставил на кухне чайник и стал ждать. Через пару минут послышались шаги, дверь приоткрылась, и Антон увидел на пороге девушку – босую, заспанную, с короткой мальчишечьей стрижкой. На ней мешком висела знакомая отцовская рубашка. Антон подумал: «Новенькая», а девушка, ничуть не смущаясь, лучезарно улыбнулась:

– Доброе утро!

– Доброе.

– Ты, наверное, Антон?

– Да

– А я Женя…. Олег Юрьевич про тебя много рассказывал.

Эту фразу Антон слышал от каждой женщины, появлявшейся у них в доме. «Сейчас начнётся….» – подумал он. Подобные диалоги со стандартными вопросами и заранее заученными ответами ужасно злили его. Больше всего в папиных женщинах его раздражал их поддельный интерес и навязчивое желание нравиться.

– Не сомневаюсь, – равнодушно буркнул он.

– А ты взросло выглядишь…

– Угу. А вы бы, наверное, и не подумали, что мне всего девятнадцать?, – в его голосе звучала неприкрытая издёвка.

– Не подумала бы, – с добродушным смехом ответила Женя.

– А ещё, вам, наверное, кажется, что я совсем не похож на отца?

– Вот тут ты ошибаешься. Ещё как похож.

– И чем же?

– Такой же вспыльчивый, – весело сказала она.

Чайник закипел. Антон тоже. Щёки обожгла смесь злости, стыда и растерянности.

– Пожалуй, мне пора, – он резко встал и направился к двери.

– А как же Олег Юрьевич? Он хотел тебя увидеть…

– Передайте ему, что я зайду в другой раз.

– Ну что ж…. До встречи! Не обидишься, если я выпью твой чай?

***

Небо плевалось на асфальт грязным снегом. Даже сквозь стекло он чувствовал, как эти противные тёплые плевки, смешанные с землёй и песком, потихоньку просачиваются в его кровь. Антон вдруг как никогда остро ощутил потребность чистоты в городе. Весну, кажется, отменили – осталась только полупрозрачная водянистая кашица под подошвами ботинок. Это она, весна, не успев начаться, умерла под его ногами. А он затоптал, задушил, впечатал её в землю. Он и ещё несколько тысяч горожан. Город задыхался, давился машинами, заводами, бензинными разводами в лужах, свалками, выхлопными газами. Весне здесь было страшно, душно, скучно, в конце концов. Город исчерпал себя. Город протух. Город невозможно состарился, обесцветился, облез. Совсем как буфетчица.

Антон всё знал наперёд и наизусть – вокзальные часы остановились ещё двадцать лет назад, когда… Когда время ушло и больше не вернулось. Когда маму увезли в длинном чёрном шкафчике. Когда был тёмная горькая весна. Она тогда была в последний раз. А маленький Антоша не понимал, что происходит, но чувствовал, что-то нехорошее, зловещее и изо всех сил цеплялся за папин рукав, чтобы не упасть куда-то, откуда не возвращаются. Отец сажал его на колени, прижимал к себе и подолгу молчал. Только дышал тяжело. Антоша всё время хотел плакать и есть. Он до сих пор помнил блины с заветренными ломкими краями. Какие же они были в тот день безвкусные…

3.

От выпитой водки хотелось петь: громко, протяжно. Как будто вместе со звуком можно было вытащить из себя все занозы и все иглы. Вот только не спастись, не укрыться в городе, где каждый сантиметр асфальта кричит: «помнишь?». Он помнил. Слишком хорошо, слишком чётко.

Антон посмотрел в окно, криво усмехнулся своему раздвоенному отражению на стекле и заказал ещё стакан.

***