Фокусник

Проскандалив впустую с минут с двадцать, я отчаялась и затихла.

– Ты напишешь про меня книгу? – Полувопросительно, полуутвердительно прошептал Вардан.

– Не знаю.

– Почему?

– Я никогда не могу рассказать одну историю дважды. Возьму на себя смелость предположить, что никто, кроме моряков и профессиональных рассказчиков не может.

– Почему?

– Потому что будучи рассказанной, история выцветает, размякает, тлеет и меркнет. Рассказанная история – печенье, слишком долго пробывшее в чашке с чаем. Я никогда не могу ее оживить, это невозможно, как бы она ни вдохновляла. Можно высушить намокший лист бумаги, но он никогда не станет прежним. Поэтому я не могу писать. Я обдумывала детали, подыскивала слова, но… Я их нахожу, но только однажды. Когда я наконец добираюсь до бумаги, печенье уже размякло, отвалилось и отвратительным блеклым комком плавает в чашке.

Вардан приподнял бровь.

– Тогда напиши, что я возможность.

– Что?

– Возможность. Одна из тех неожиданно неразрешившихся возможностей, которые могли бы, но не повезло.

Он поморщился.

– И я это понимаю. Хочется легкости и чего-то такого… Хочется вписываться в жизнь без труда, потому что на старания нет ни сил, ни времени. А я… Я чувствую себя полипом, который течение отрывает от коралла и относит… – он замялся и посмотрел на меня – кто знает куда, и гадай потом, что за планктон кругом, и стоит ли обосновываться и привыкать с этому камню, или это не камень вовсе, а затаившаяся камбала… Камбала, какая, к черту, камбала. Я хочу есть.

Я подняла на на него глаза.

– Пойдем найдем что-нибудь.

Мы встали – Вардан схватился на спинку кресла, чтобы не упасть – и вышли в пронизывающий ветер.

После получасового блуждания по пустынным Брайтонским переулкам, мы нашли людную пиццерию, перекрикивающую весь квартал.

Там было тепло, уютно, пахло горячим тестом, вином и печным дымом, и было полно шумного народу. Было тесно, все галдели, смеялись, и у всех краснели щеки. Столы были накрыты клетчатыми клеенками, а по стенам красовались дурацкие реликвии в безумном разнообразии от репродукций Микеланджело до флагов футбольных команд. Особое почетное место занимали акварелька Неаполя (отвратительная) и огромная черно-белая фотография. На ней фактурный итальянец руками пожирал фактурную пасту с тарелки с каемочкой.

– Вино? – спросил Вардан.

– На пиво?!

– Диво, – он ухмыльнулся.

– Хорошо.

Мы напились в дым.

– Отправь Джонни лечиться? – Стала снова приставать я.

– С чего? Он взрослый человек, и я ему не нянька.

– Отправь Джонни лечиться.

– Нет. Он не моя проблема.

– Ты, может быть, спасешь человека.

– Я не хочу его спасать. Я не хочу никого спасать.

– Отправь Джонни лечиться.

– Ты глухая? Сама отправь.

– Отправь Джонни лечиться.

– Ему это не поможет.

– Пусть не поможет, а ты купи слона.

– Да пошла ты…

На следующее утро голова болела до одури, солнечные зайчики нестерпимо резали глаза, но на душе стало легче.

– У тебя бывает такое, что ты вдруг, всего на секунду, видишь себя со стороны? – Спросила я, сидя в кровати и натягивая кеды.

– Конечно бывает. На тебе еще нет штанов, а ты уже обуваешься?

– Пол грязный. А ты замечал, что запоминаешь именно эти моменты? Ты можешь не помнить ничего, но помнишь всего какую-то ничего не значащую секунду: как ты, например, спускаешься по лестнице, или закуриваешь, или какой-то случайный вид из окна, и потом по этим мгновениям восстанавливаешь всю свою жизнь?

– Ну да.

– Так вот, ты никогда не задавался вопросом, что это, что ты помнишь? Почему именно эти моменты? Это действительно совершенные мгновения? Или память HDR?

– Что такое HDR?

– Это когда фотоаппарат делает сразу много-много снимков, а потом объединяет их в один, идеальный.

– Не понял.

– Вот я, например, помню, как мы с мамой идем гулять. Спускаемся по ступеням в подъезде, это первое мое воспоминание. Мне сейчас кажется, что это одна какая-то секунда, которую я помню, один раз, один момент. Но мы спускались так каждый день, постоянно, а воспоминание одно. Что я помню – действительно один-единственный момент, или много разных, объединенных в один идеальный моей памятью?

– Какая разница?

– Огромная! От этого зависит вся теория жизни, вся ее метафизика! Что мы помним, что нам важно, к чему стремиться – упорные повторения сносно-хорошего изо дня в день? Или тотальное счастье изредка?

– Чеховщина какая-то.

– Боже! Ты читал Чехова!

– Я слышал.