Жизнь по краю

Однажды они с Милой в хлам напились.

У Милы была какая-то невероятная способность много пить и казаться трезвой. Павлу это нравилось, можно было расслабиться, не то что с Анной, которая выпивала бокал вина и у нее начинала болеть голова, настроение портилось, в общем посидеть с ней, расслабиться, поговорить по душам, когда душа требовала этого, было не возможно. А тут совсем иное. Безудержное веселье, отсутствие тормозов, поддерживает любой кипиш и делает это так искренне, что веришь, что ей это все нравится. Но один раз они накидались так, что еле ворочая языками, и им пришло в голову рассказывать друг другу истории из своего детства и юности.

В школьном спортзале грохочет музыка и мигают разноцветные огни, все ребята с параллели разбрелись по парам и компашкам, и никому нет дела, что Мила одна сидит в углу. Наряд, на который она возлагала столько надежд, увы, не добавил очков в глазах одноклассников, и ни один мальчик так и не захотела с ней танцевать. Да это и понятно, она в школе была чудной и изгоем. В младшей школе она могла засидеться на уроке и не выйти в туалет и понять, что произошло, только когда звучал смех и учительница выводил ее из класса. Она могла засмеяться на уроке просто так. Или ходить на перемене и с кем-то разговаривать. Или встать и начать ходить по классу, подходя и разглядывая одноклассников. Или просто застыть у окна и долго смотреть в даль. В общем одноклассники считали ее сумасшедшей и сторонились. Трогать боялись, так как директриса взяла над ней шефство, когда-то она сидела за одной партой с матерью Милы и в память про детские годы, держала в школе этих странных сестер. Старшая вообще-то была обычной. Вернее, очень красивой, от слова очень, в отца пошла девица. Директриса помнила, что сама заглядывалась на этого парня, а он выбрал Наташку. Но, как и отец, который не пропускал ни одной юбки и стопки, Ленка похоже была такой же. В общем о ней уже ходила слава «прости господи».

А вот Мила была другой. Когда директриса смотрела на это существо, а по-другому к ней никто не мог относиться, она не понимала, как природа могла так обойтись с девочкой. Было ощущение, что это человек, у которого нет внешности, нет пола, сложно было понять кто это. Мила была альбатросом с лицом абсолютно лишенным какой-то внешности. Она была человеком без внешности. Но в замены внешности природа дала Миле незаурядные способности. Да, дурой Мила не была, со всей школьной программой она справлялась на отлично. И чтобы не происходило, у нее всегда были сделаны уроки, она всегда знала ответы на все вопросы и занимала первые места на всех олимпиадах по всем предметам. Это была ходячая энциклопедия, в которой есть все, но из-за этого еще больше окружающим кажется, что это не нормально. Была еще одна особенность, когда это существо поворачивало голову и пристально смотрело своими белесыми глазами в твои, казалось, что она видит тебя насквозь, что она знает все твои потаенные секреты и тот, на кого оно смотрело, сжимался и отходил в сторону.

Сейчас Миле было одиноко и тоскливо. После отъезда сестры Ленки ее подруги перестали приходить в гости, Мила осталась совсем одна. Ей отчаянно хотелось снова быть нужной, хотелось снова видеть свое отражение в чьих-то глазах. Пусть она снова станет их «куклой» и они снова смеялись бы над ней! Она старалась изо всех сил, главное, – она снова была бы чье-то, ее бы снова любили. Лена бросила ее, когда у нее должен был быть выпускной, ни разу не написала, не позвонила, чтобы узнать, как она справляется без нее. Почему? Почему она поступила так подло, она же всегда ее защищала? Почему и сейчас на его гребаном выпускном она сидит в этом дурацком виде совсем одна? Чуда в этот раз не произошло. Как и раньше, никто ее не замечал, ее жалкие попытки поговорить с одноклассниками заканчивались насмешками, и Мила, просидев еще час под баскетбольным кольцом, медленно побрела по темным улицам в сторону своего дома, где ее тоже никто не ждал.

Павел как будто знал уже эту историю, черт побери, он даже все сразу понял. В тот момент он был сильно пьян, но протрезвел в одну секунду, когда Мила продолжила свой рассказ. Нет, это не могла быть она. А если она? Стоп, Мила же провинциалка, а все это случилось в Москве. Видит бог, Павел хотел бы забыть этот эпизод.

В то время Павел носил длинные волосы, был худощав и тщательно следил за собой, но никто из его друзей не мог бы назвать Павла девчонкой. Все знали крутой и жестокий нрав своего друга, но готовы были с этим мириться, ведь именно он придумывал самые отвязные вечеринки, самые острые развлечения, от которых потом мурашки еще долго бегали по телу, а какие-то воспоминания вызывали такую эрекцию, что нужно было срочно с ней что-то делать.

Их было человек семь на «флэту», как они тогда называли Санькину квартиру для сборищ. В ту ночь они были под шафе, алкоголь, трава, но все равно было невыносимо скучно, хотелось получить порцию адреналина. Кто-то валялся на диване, кто-то в кресле с голой подругой на коленках – обычная история вечера пятницы. А им хотелось чего-то необычного, хотелось драйва, такого, чтоб дух захватило. Павел чувствовал, что начинает злиться, что ему нужно куда-то выплеснуть то дерьмо, которое затопляло его изнутри. Дерьма становилось все больше, и чувствовал, что вот-вот перестанет контролировать себя.

– Мы же мужики, – развязано и нарочито громко начал свой призыв Павел, – а там по улицам столько разных мудил ходит, пора им показать, где их место. Кто настоящий мужик?!

Все дружно поддержали идею: мудаков надо пиздить! Девчонок оставили дома, да они и не горели желанием идти куда-то, а сами отправились на улицу. Они сначала толком не знали, куда идти, когда кто-то вспомнил, что излюбленное место тусовки всей гомосятины – бар «Зая» и что, наверное, сейчас самое время: пятничным вечером эти гомики оттягивались там вовсю. Они даже не дошли до пресловутого бара, когда им встретилась размалёванная девица в совершенно нетрезвом виде. Пустить такое ничтожество по кругу всем показалось забавным приключением. О том, что девчонка оказалась девственницей, о том, что она плакала, умоляла не делать ей больно, никто потом не вспоминал. Просто эпизод, просто пьяная компания, просто какая-то девка. Павел тогда помнил, что эта девка повернула голову и посмотрела на него, он опешил, ему показалось, что это лицо он где-то видел. Но он быстро отогнал это ощущение, быстр уже без особого удовольствия закончил свое дело и постарался забыть это видение.

– Они обступили меня как шакалы, им доставляло удовольствие, что я беззащитна, понимаешь? Им всем было лет двадцать – двадцать пять, и у меня даже защипало глаза от запаха их перегара, так они были пьяны. Они толкали меня говорили, что я блять. А я просто была размалеванной дурой, которая хотела понравиться парням на выпускном. Но, похоже, как мне сейчас кажется, тогда и был тот самый момент, когда я стала понимать, что я не одна, нас двое, я и она– заплетающимся языком рассказывала Мила.

Павлу почему-то вспомнилось лицо той девицы из тех далеких годов, вернее ощущение, что он делает что-то ужасное. Он был точно уверен, что это была не Мила. Он сейчас подумал, что та девчонка была похожа на образ его матери из его детских воспоминаний.

Мила закончил свой рассказ, который как две капли воды был похож на тот давний эпизод из жизни Павла. Удивительным образом эти два, не связанных между собой события, пробудили то потаённое, что где-то глубоко жило в каждом из них, о чем они догадывались, но боялись признаться себе. Они смутно сознавали то, что к этим эпизодам, случившимся с каждым из них, привели еще более давние события их жизни, о которых они забыли или просто спрятали в слоях бессознательного, не давая себе возможности гадать о том, что тут реальность, а что фантазия.

Павлу в этот момент было искренне жаль Милу – не понятное создание, который хлюпало перед ним пьяными слезами и было так беззащитно: не то женщина, не то ребенок. Сейчас он понимал, что те подонки поступили с ней очень плохо, ему казалось, что одним из тех подонков, которые надругались тогда над Милой был и он сам. Когда Мила заснула на плече Павла, тот тихонько переложил ее на кровать и нежно провел по щеке, на которой остался след слез вперемешку с тушью. Столько нежности и любви он давно не испытывал, это было ощущение, которое он не испытывал с детства.

****

Люда посмотрела на тело, которое валялось на земле и подумала, что так этой дуре Миле и надо, предупреждала же, чтобы держалась подальше от всех этих выпускных. Понравится ей захотелось, потанцевать. Нацепила это жуткое платье мамашки, размалевала себя, вот и результат. Люде не нравилась Мила, жалкое существо, которое ведет себя как полоумное создание. Если бы не Люда, сдали бы их в специальное заведение, а так нет – смогла обмануть врачей, к таким способностям, как у Люды ни у одного врача претензий быть не может. Ну а то, что странности есть, ну да, так-то ж триггеры, определенные из детства, влияют, травмы детства, родители пили, в общем есть конечно проблемы, но все олимпиады – призовые места, сложно говорить, что девочка не нормальная. В общем благодаря Люде врачи от них отстали, но похоже ей теперь нужно чаще появляться, а то не поймешь, что еще вытворит эта Милата, как называл ее папашка.

«Да, что же она меня так бесит эта Мила, Милота- хрень какая-то, – меня зовут Люда», -зло подумала она, смотря как растрепанное тело пытается поднять себя с земли и плестись в сторону дома. Теперь она будет следить за всем, что у них будет происходить.

***

……Телефон на столе в кабинете противно затарахтел и прервал череду воспоминаний….

Когда же эта тупая секретарша начнет четко выполнять указания? Сказал же, не беспокоить, не соединять, неужели это так сложно выполнить? Часто ему казалось, что люди вокруг специально все делают НЕ ТАК, нарочно, чтобы он злился. Это и секретарша в офисе, и домработница дома, даже официантка в ресторане – и та старается громко поставить тарелки и чашки на стол, когда приносит заказ. А партнер, с которым он на днях встречался для обсуждения условий контракта, – так тот вообще не умеет нормально поглощать пищу. На том ужине этот мужлан сидел, как хряк, и весь вечер специально чавкал так громко, что Павел и сейчас слышал в ушах этот звук. «Ну как так можно?» – продолжал заводиться Павел. Почему только он понимает это, замечает, видит и чувствует? Почему остальные создают этот хаос звуков? Тупое бескультурное быдло!

– Да, меня сегодня нет. Да, я не буду сегодня подписывать бумаги. Спасибо, да, мне ничего не нужно, вы можете быть свободны на сегодня. Павел отвечал ровным уверенным голосом, затем положил трубку и резко вырвал шнур телефона. После этого постоял несколько минут в неподвижной позе и снова сел, удобно развалившись в кресле.

Павел попытался откинуть мысли о Миле и вернуться в сегодняшний день с его текущими задачами. В конце концов, важная сделка на кону и упустить такой шанс – значит погубить серьезную возможность роста компании.

Однако сосредоточиться не получалось, мысли не слушались и жили своей собственной жизнью. Ему вдруг показалось, что его мысли уже не принадлежат ему, что это не он думает, а кто-то другой за него. Воспоминания всплывали, переплетались между собой, давая какие-то неожиданные повороты. Они росли и размножались, заполоняя собой все Павлово нутро, а затем, выходя наружу, начинали заполнять пространство комнаты, так что становилось тесно и душно. И тогда мысли не успевали бежать за этими видениями, путались, сбивались и становились каким-то посторонним шумом, который пытается пробраться через всплывающие картинки прошлого.

***

– Павлуша, Павлуша, проснись, посмотри, какое платье я сегодня сшила, – голос матери нежно обволакивает. Павлуша приоткрыл глаза, просыпаться не хотелось, он хотел, чтобы мама обняла его и повалялась с ним в кровати, как они обычно и делали, но мама была в новом платье. А это означало, что сейчас будет рассказ про ткани. На самом деле маленькому мальчику это тоже нравилось, мама рассказывала очень красиво и всегда это была история и тайна.

– Ты знаешь, что это за ткань? Это штапель. В старину так называли колечко овечьей шерсти. В нем волоски были завиты в одну сторону и было удобно прясть, нитка выходила ровная и гладкая, потом так стали называть…

– Павлуша, вставай-просыпайся, слышишь, – новое платье!

–Ууу....– сонно сопел из-под одеяла Павлуша, который готов был и дальше слушать про завитки и колечки. Солнце заливало всю комнату, мама смеялась и кружилась, и сквозь ткань штор просачивался медовый свет. Казалось, свет шел не от окна, а от матери.

– Павлуша, посмотри на меня. Как у меня получилось? Тебе нравится? Мамины руки то взлетали, как у балерины, то поглаживали лиф нового платья, то перебирали складки подола.

– Ты принцесса, принцесса, – радостно кричал сын из своей кровати.

Его мама была чудо как хороша, самая красивая мама на свете. Сегодня она была в приподнятом настроении, в отличие от тех дней, когда на нее накатывала вялость и апатия. В такие дни Павел видел, как она долго смотрит в окно и молчит, даже когда он дергает ее за руку и зовет гулять. Но сегодня был тот день, когда она была другой, той, которую маленький Павлуша рисовал на своих картинках – принцесса, фея, волшебное создание. Конечно, принцесса и фея, как же иначе! Ведь в воздухе витал свежий, но чуть терпкий аромат духов, пыльно-розовый цвет платья подчеркивал яркий румянец на щеках, а белый жемчуг на шее перекликался с цветом ее волос. Да и вообще, только волшебные создания могут так громко смеяться или танцевать на улице, не обращая внимания на прохожих, или вдруг начать вести разговор с кем-то невидимым. Мама села на кровать и прижалась щекой к груди Павла.

– Ты знаешь, что ты мой самый важный поклонник? – Спросила мама и поцеловала сына в губы.

***

Павел знал, что обычно воспоминания приходили к нему только тогда, когда он сам их допускал. Сейчас они появлялись непроизвольно и сами собой исчезали. Такого раньше не было. Он перестал быть хозяином своих воспоминаний, они ему уже не подчинялись. Это его злило, раздражало и вызывало приступ ярости, и сейчас он винил в этом в первую очередь Милу.

– Гребаная кукла!!! – ругнулся Павел, когда ему не удалось сосредоточиться на важных делах, потому что какая-то ненужная мысль, как червяк, пыталась проложить себе путь в голове Павла. – Я не слабак, я не должен показывать эмоции. Эмоции – это слабость, а я не слабак, я не тряпка, – твердил Павел своему внутреннему «я». – Я сильный!

Только вот эта сучка-кукла Мила вывела его из равновесия, и от этого становилось еще хуже.

Ваза, попавшаяся под руку, взлетела в воздух и разбилась на мелкие осколки.

Глава 8

Звук от удара вазы об пол послужил сигналом, яркой вспышкой в его сознании. Он смотрел на осколки, валявшиеся на полу, не понимая, как они тут оказались. Но это сейчас не важно, главное – прийти в себя после приступа ярости. Павел знал эти свои приступы и страшился их. Это была темная зона, в которой он не контролировал себя и мог допустить оплошность. Он боялся не столько того, что может показаться коллегам странным и невыдержанным. Он опасался другого: что в этом бесконтрольном состоянии он может выдать себя, и окружающие узнают, кто он на самом деле. Он понимал, что для этого страха нет оснований, ведь он в реальности всегда делает то, что считает нужным, не думая о последствиях, зная, что он всегда прав. Он всегда действует так, что его нельзя ни в чем упрекнуть, все продумано и выполнено безупречно. Но, с другой стороны, у него присутствовала какая-то потребность в том, чтобы кто-то другой оценил его безупречные действия, даже если они могут показаться ужасными. Поэтому он оставлял следы и ждал. Это будоражило, повышало адреналин, пробуждало какой-то животный инстинкт, возникающий где-то глубоко в подсознании. Но все проходили мимо и ничего не замечали. Это еще больше убеждало его в собственной неуязвимости. Но сегодня он не справлялся со своими эмоциями, и это его раздражало, придавая его стандартным ощущениям новый привкус, от которого было липко и гадко, и этот привкус совсем не нравился Павлу.

– Черт, черт, черт, нужно сосредоточиться, я знаю, как контролировать эмоции. Я это могу. Сейчас, сейчас, спокойствие, – уговаривал себя Павел. – Надо отпустить ситуацию, выйти из нее и постоять, наблюдая со стороны. Соберись, тряпка! – обратился Павел к самому себе. Голос, который часто звучал в такие минуты в его голове и говорил: «Соберись, тряпка!», не звучал сегодня.

Он столько раз, ненавидя это голос, хотел от него избавиться, затыкал в юности уши ватой, пытаясь таким способом хоть как-то отгородиться от этого вечного «Соберись, тряпка!». И в первый раз за многие годы этот голос в нужный момент не звучал в его голове, и теперь он, всегда уверенный в себе, не знает, как собраться и сосредоточиться. Это состояние ему очень не нравилось. Он, который так тщательно выстроил свою стратегию поведения, научился обходить острые углы, контролировать все и вся и ловко маневрировать, сейчас чувствует, что начинает разваливаться на кусочки. Как эта ваза, которая валялась, разбитая вдребезги, на полу его кабинета.

– Соберись, тряпка! – жестко рявкнул Павел своему отражению в зеркале. И на секунду застыл. Из зеркала на него смотрел его отец…

С годами его сходство с матерью начало пропадать. Павел заматерел и превратился в крепкого мужика, о котором в женских кругах за очередным бокалом вина обычно говорят игривым тоном: «он такой мммммм…, я бы не прочь, чтоб он меня трахнул».

Ну а кто тут устоит: высокий импозантный мужчина, от которого веет уверенностью, который знает, чего хочет, и умеет этого добиваться. Он может легко оплатить счет в фешенебельном ресторане, может просто так сделать дорогой подарок просто потому, что он так захотел. Вернее потому, что ему нравилось производить впечатление. Павел слепил из себя образ мужчины, которого заполучить невозможно, он с легкостью оставлял очередную пассию и шел дальше. В его взаимоотношениях с женщинами главным был не секс, он не стремился к нему, ему важен был процесс обольщения, осознания, что он безупречен. Это стало его определенным фетишем. Павел годами выстраивал свой идеально-прекрасный образ. А вот отец не мог понять его тяги к прекрасному.

Отец пытался воспитывать сына настоящим мужиком, хотел, чтобы сын пошел по его стопам и стал профессиональным военным. Казарма, приказы, форма офицера (хотя форма ему шла), – все это совершенно не входило в планы Павла. Отец даже попытался выпороть нерадивого отпрыска, когда тот с треском провалил экзамены в военное училище, где его уже ждали и где с начальством было все обговорено. Отец тогда крепко засадил форменным ремнем пару раз по заднице Павла, но тот вывернулся и перехватил в очередной раз занесенную руку. Тогда Павел сам испугался своего голоса.

– Если ты еще раз посмеешь поднять на меня руку, твои дни будут в эту же минуту завершены, – зашипел Павел. – Я не забыл то, что ты сделал с матерью. Ты мразь, которая будет гореть в аду, а я буду смотреть и смеяться.

Отец тогда понял, что маленький звереныш, который вырывался из его рук на кладбище в далекий день похорон жены, притаился, приспособился, чтобы выжить и отомстить за мать, этот звереныш все время ждал, когда наступит возможность наброситься и задушить обидчика.

Отец обвис в крепких руках сына, а тот зло ухмыльнулся и произнес слова, которые часто слышал от отца, когда тот заставлял делать его уроки или какие-то дела, которые ему совсем не хотелось делать: «Соберись, тряпка!» – и, швырнув отца в угол, вышел, хлопнув дверью. После того случая они жили в разных комнатах, не разговаривая. Отец старался не выходить из своей комнаты, когда сын был дома.

Павел ненавидел отца, ненавидел сильно и готов был это повторять постоянно. Он жил с мыслью о мести и поэтому был по-настоящему счастлив, когда у отца случился инсульт, а вслед за этим – паралич.

Павел купил однокомнатную квартиру, к тому времени он уже мог себе это позволить, и поселил туда беспомощного отца, который только и мог, что открывать свой безобразно перекошенный рот, не произнося ни звука, и гадить под себя. Павел не убирал. Он просто кормил отца и смотрел на его унижения. Он просто наблюдал, как когда-то суровый полковник, который запросто в любой момент мог отодрать сына ремнем, сидел сейчас в инвалидной коляске и ждал облегчения. А облегчение заключалось в одном – в возможности наконец-то уйти на тот свет. Когда в очередной раз Павел пришел в квартиру и увидел отца, хрипящего на полу в луже своих экскрементов, он подошел, расстегнул ширинку, справил нужду на лежащего на полу старика и ушел, зная, что это последнее, что будет видеть отец в своей жизни.