Эфемерность

Им всем нужно кивать, улыбаться, заглядывать в глаза, делать вид, что тебя беспокоят их проблемы.

Я давно выработал привычку разговаривать с ними как с детьми, успокаивающе-нежным тоном, так утешают ребенка, разбившего коленку:

«Что? Ваше горячее готовиться уже десять минут? Ох, простите, пожалуйста, мне так жаль. Но, видите ли, вы заказали мясо по-французски, мясо должно хорошо пропечься, вы ведь не хотите сырое? Придется еще немножко подождать, повара делают все возможное».

«Что? Ваш суп слишком горячий? Прошу прощения, мне жаль, но он и подается горячим. Вы можете подуть на него, или просто подождать, пока он немного остынет».

Все эти реплики рекомендуется произносить медленно, сочувственно-виноватым тоном, для полноты картины вскинув брови печальным домиком.

Работает почти всегда. Гостям, как правило, больше нужно твое внимание, нежели результат.

Компания молодых людей за угловым столом шумит, смотрит насмешливо и нагло, и это раздражает. Демонстративно свинячит за столом, мешает забрать грязную посуду, то и дело щелкает пальцами вместо того, чтобы нормально подозвать меня.

Чем дольше они сидят, тем больше мне хочется перебить их всех одного за другим.

– Эй, официант! – широколицый парень, с лицом, усыпанным крупными хлопьями веснушек, вновь щелкает пухлыми пальцами, довольно осклабившись, – мне нужен мой бифштекс.

– Прошу прощения, вы заказывали бефстроганов, бифштекса в меню у нас нет, – улыбаюсь я, представляя, как изменится его лицо, когда я вспорю его жирное брюхо, позволяя глянцеватым сосискам кишок вывалиться наружу дымящейся вонючей кучей.

– Что за ресторан без бифштекса, – фыркает его сосед, карикатурно тощий, с узким обиженным лицом. Он обнимает за плечи недовольную темноволосую девушку, которая весь вечер жарко спорит с каждым их друзей.

– Это же тебе не стейк-хаус, – тут же вставляет она, морщит маленький нос и убирает длинную руку тощего парня со своих плеч. Она выглядит расстроенной, загнанной, демонстративно сидит чуть в сторонке, скрестив руки на груди, оглядывается, проверяя, волнуются ли о ней, достаточно ли обратили внимания. Весь ее вид кричит: «вот она я, посмотрите же на меня, обратите на меня свой взор! Поговорите со мной, утешьте меня, бегайте за мной!».

– Отстань, Розалия, – недовольно морщит нос тощий.

– Ваш бефстроганов будет готов в течении десяти-пятнадцати минут, – я вновь тяну улыбку, изо всех сил растягивая в ней уголки непослушных губ. Тощего я бы пропустил через огромную мясорубку, медленно, со вкусом, заживо, наслаждаясь тем, как он визжит надтреснутым голосом, бешено вращает тонкими руками-палочками, силясь выбраться, как глядит пустыми от боли глазами, наблюдая, как его узкие ноги исчезают в болезненной темноте острой мясорубки, и выходят из ее конца багряным фаршем.

– А че так долго? – жирный парень морщится, строит недовольное лицо, наблюдая за реакцией девушки напротив – впечатлилась ли она тем, какой он крутой? Как ставит на место зарвавшегося официантишку?

– Вы сделали заказ пять минут назад, горячее готовится в среднем около получаса, это же мясо. Ему необходимо время.

– Но можно же поторопиться, что там, сложно что ли, – бурчит рыжий, поправляя волосы, и не сводя взгляда с блондинки напротив. Розалия же вздыхает, вскидывает чуть дрожащие пальцы с короткими черными ногтями и множеством громоздких колец:

– Можно мне повторить пива?

– Мне тоже, раз уж блюда у вас не дождаться, – снисходительно кивает толстый, и добавляет отвратительное: «и сразу, а не через полчаса».

Максим на баре наливает пиво, сонно зевая, но довольно шустро. Рукава его черной рубашки закатаны до локтей, открывая симпатичные сильные руки. Понятно, почему он так нравится девушкам. При его внешности иметь харизму – роскошь, но он харизматичный. Улыбчивый, с обескураживающим чувством юмора, умный. У девчонок нет шансов.

– Чего такой кислый?

Я мысленно макаю толстого парня головой в бочку с пивом, любуясь пузырьками его угасающего дыхания на поверхности.

– Да гости тяжелые, все мозги вынесли.

– Двенадцатый? – Макс понимающе кивает, аккуратно снимая верхушку пенной шапочки с запотевшего пилснера.

– Ага, – тощий парень в моих фантазиях визжит, нанизанный на огромный вертел, крутится над языками пламени, кожа его чернеет и лопается кровавыми пузырями, голос надламывается от воплей.

– Те еще придурки, они в прошлый раз Милену едва до слез не довели, как же она ругалась… – Макс хихикает, подвигая ко мне бокалы. – Заглядывай после смены, я тебе отолью чего-нибудь, – он обаятельно подмигивает, доставая очередной слип с заказом, и ловко подхватывает с полки шейкер.

– Договорились, – настроение поднимается, и капризную блондинку за столиком я уже убиваю менее мучительно – просто душу розовой плотной подушкой.

Розалия же делает глоток пива и смотрит на меня долгим мутноватым взглядом, точно размышляя о чем-то, но ничего не говорит.

– Так что там с моим бифштексом…?

Бум. В моей голове звучит звонкий пистолетный выстрел.

Ссора

После работы хотелось только умереть.

Ноги гудели, голова была тяжелой, но хуже всего было гнетущее ощущение пустоты внутри, ощущение бездарно пройденного дня.

На работу встаешь рано, тащишься сонный, не в духе, вливаешь в себя кофе, впихиваешь нехитрый завтрак – потому что потом поесть не удастся еще долго. Ребята вокруг такие же сонные мухи, лениво перебрасываются шутками, скользят по неправильно пустому, лишенному пока еще посетителей залу, проводят утреннюю уборку. Потихоньку начинают улыбаться чаще, летают по залу первые робкие смешки, и вот уже зал наполняется привычным официантским гомоном. На кухне тяжело и громко играет рок, звенит посуда, шутливо переругиваются повара, и день катится дальше. Бесконечно утомительная беготня с подносом, от которой устают ноги, бесконечная трескотня гостей, заказы за заказом, исписанные листы помятого блокнота, резкие реплики уставших пропотевших поваров.

День кажется кровожадным беспощадным вампиром, высасывающим кровь и жизнь, жестоким и бесцельным. Уже ближе к ночи, занимаясь послерабочей уборкой, натирая ровные ряды перечниц, перетряхивая солонки, скручивая алые лепестки салфеток и отмывая потемневшие ножки столов, невольно думаешь: а в чем же прошел этот день? Двадцать четыре часа моей юности. На что я их потратил?

Сегодня я прихожу домой пораньше, но меня это не радует. Все, чего хочется – принять горячую ванну, расслабиться в покрытой пеной воде, вытянуть уставшие ноги и дать себе не думать. Не думать ни о чем.

Но родители дома, и суета их скандала застает меня еще на пороге квартиры.

– Почему я должен питаться полуфабрикатами? – громогласно грохочет отец, эпатажно взмахивая руками, гневно сводя кустистые брови.

– А почему я… – мама теряется, болезненно морщится, как будто скандал причиняет ей физическую боль, скрещивает тонкие руки на тощей груди и отворачивается, поджимая кричаще-алые губы.

– Твой сын вернулся с работы, почему он должен, вместо сытного ужина, почему он должен варить себе сосиски? Я пришел с работы, почему я должен варить себе сосиски?

Отец машет в мою сторону здоровой ладонью. Он ненавидит мою работу, но ему удобно апеллировать ею сейчас. Как и выражением «твой сын». Молча снимаю ботинки, ощущая неприятно-кислый запах потных носков. Таковы реалии – если твои ноги двенадцать часов потеют в тесных рабочих ботинках, благоухать они не намерены.

– Я тоже работаю! – голос матери срывается от обиды. Она раскидывает руки, потрясая ими, как паршивенькая актриса, морщит лицо, и торопливо, гневно продолжает, – я тоже работаю, но никто, никто не воспринимает этого всерьез, вы все считаете, что это не работа, а просто развлечение, и что я…

Моя мама – актриса, не по профессии, а по жизни. Ей необходимо внимание, необходимо трагически заламывать руки, делать большие глаза, спрашивать: «а что же делать?». Сегодня она – трагическая актриса, непонятая жертва патриархальной системы, которую никто не воспринимает всерьез.

Моя мама – писатель. Не по профессии, по профессии она бухгалтер. Но пару лет назад издала свой первый роман, маленькую книжку в пошло-розовом бумажном переплете, бульварный любовный романчик, и с тех пор строчит их с потрясающей воображение регулярностью. Ее романчики – сплошные сильные руки, мускулистые груди, страстные поцелуи и пронзительные глаза. Бульварщина.

– Я приношу деньги, и хочу, чтобы дома был борщ к моему приходу, чистые носки и помытый пол, ты же сидишь дома! Ты же женщина, ты же мать! – отец багровеет, как багровеют все склонные к тучности люди.

– Я не обещала всю свою жизнь посвятить борщу, носкам и полам! – трагично возвещает мама, хлопает дверью спальни. Выглядывает. – Это – тоже работа! – снова хлопает дверью.

Отец молчит минуту, его дрябловатые щеки медленно наливаются краснотой.

– Лена! – вопит он, и также скрывается дверью. Он не любит, когда перед ним хлопают дверьми, и когда последнее слово остается не за ним.

Мне нравится приходить с работы поздно. Когда я прихожу рано, приходится неизбежно сталкиваться с ними, и это неизбежно заканчивается скандалом. Либо между отцом и матерью, либо, если мать слишком занята новым романом, между отцом и его мнением обо мне.

Можно было бы сказать, что между отцом и мной, но я не слишком то участвую в подобном скандале. Я не виноват, что он не видит дальше своего носа, и его все во мне не устраивает, от манеры одеваться до места моей работы и учебы.