Эфемерность

– Ты еще даже себе на трусы не заработал, ты…

– Да пошел ты!

Я выпаливаю это быстрее, чем успеваю остановить себя, и отец тут же выпускает меня, точно его пальцы ослабели от шока.

– Что ты…

– Пошел ты, ублюдок! – уже громче возвещаю я, отпихивая отца, растерянного и беспомощного пухлого плюшевого мишку, а не дикого кабана.

– Денис…

– Сыночек! – мама вскидывает руки, ее лицо искажено печалью. Она раздражает меня, этой свой жалкой любовью, от которой она лебезит, точно запуганная собака, жалкой любовью ко мне, зависимой и нелепой любовью к отцу.

– Вы оба, катитесь к черту! – я подхватываю рюкзак, вылетаю из комнаты, больно ударяясь плечом о косяк, и уже выходя из квартиры слышу их приглушенную, горькую ссору:

– Это все ты виновата, если бы… Он бы тогда не был таким избалованным единственным ребенком, ты…

– Прекрати! – мама почти визжит, скрывается за дверью спальни с громким хлопком.

Они ругаются из-за аборта. Из-за абортов.

Как будто не родившиеся дети призраками кружатся вокруг них, и потихоньку растаскивают их брак на ниточки.

Улица встречает меня благословенной тишиной и приятной прохладой. Не родившиеся дети, образ кабана-отца, ползающая на брюхе псина-мать, все они остаются за спиной.

Я иду по улицам, минуя осиротевшие детские площадки, печальные и пустые, яркие маяки круглосуточных пивнушек, пизанские башни старых сталинок.

Я иду, пока ночь не сгущается вокруг меня темной чернильной пустотой, пока злоба и боль внутри меня не превращаются в ледяной расчетливый шаг.

Пока я сам из испуганного и робкого подростка не превращаюсь в нечто иное.

– Эй, ты! – она окрикивает меня пьяным, заплетающимся языком, садится на покосившуюся скамейку, закидывает ногу на ногу, – закурить будет?

Темноволосая девушка оглядывает меня, пристально и строго, а после вскидывает брови:

– Ты же тот симпатичный официант. Вот это да!

Я не помню ее имени, лишь смутно припоминаю, что что-то на «Р», но киваю. Та спорящая девушка из компании, что так бесила меня сегодня.

Наша встреча явно веселит ее, и она нетерпеливо прищелкивает пальцами:

– Так есть сигарета или нет, Денис?

Она даже запомнила мое имя. Я киваю, протягиваю ей помятую пачку, по-джентельменски даю прикурить.

– Эти уроды меня кинули, – жалуется она, качает головой, смотрит на меня с надеждой, – а ты не составишь мне компанию?

Я присаживаюсь рядом, закуриваю. Не оттого, что хочется – чтобы легче было построить диалог.

– Составлю… Роза, да?

– Розалия, – она улыбается снова, широко, почти обворожительно, ее улыбку не портит даже щербинка, пролегающая между зубов.

– Приятно познакомиться, Розалия, – она протягивает ладонь для рукопожатия, но я галантно прикасаюсь губами к ее тыльной стороне, и судя по пьяному хихиканью, ее этот дешевый жест чарует.

– Теперь мне очень-очень приятно, – кокетливо роняет она, поправляет волосы, заправляет их за ухо, чуть рисуясь.

Наша встреча – ирреальное совпадение, стечение обстоятельств.

Для Розалии – роковое.

Для меня – знаменательное.

Я улыбаюсь ей своей самой приятной улыбкой, и она тает в ответ.

А в голове моей уже кружится калейдоскоп образов.

Сон о самоубийстве

Он ободрал ладони, когда пытался протиснуться в узкий лаз, ведущий на крышу. Розалия же, тоненькая, гибкая, проскользнула туда легко, будто кошка, и он видел насмешливое выражение ее глаз.

Это его раздражало.

Она его раздражала, своей неуместной веселостью, подвижностью, извечной насмешкой в уголках тонких губ и невыносимо высокомерной оценкой собственной значимости. Она считала себя центром вселенной, и в свои семнадцать лет так и не повзрослела, сохранив детское эгоцентричное восприятие мира, отталкивающе сочетающееся с подростковым максимализмом.

Проще говоря, существовало только ее мнение и мнение неправильное, и в любом споре Розалия всегда сыпала неуместными аргументами, переходила на личности, спорила и обижалась, отчего разговаривать с ней было никакой возможности.

Она его раздражала.

И потому она была идеальной.

– Мне очень нравится эта крыша. Я сюда иногда забираюсь, ну знаешь, послушать музыку, посмотреть на звезды.

Розалия отрывается от его губ, улыбается, заглядывает в глаза, точно пытаясь понять его реакцию.

Розалия – показушница. Она все делает напоказ.

– Иногда мне нравится стоять на краю, и знаешь, думать… Что будет, если я упаду? Что мама подумает? А папа? Ему-то плевать на меня, сейчас, конечно, плевать, но что будет, когда я действительно упаду, и меня по-настоящему не станет?

Она снова заглядывает ему в глаза, проверяя – забеспокоится ли? Привлекла ли она достаточно внимания своими псевдо-суицидальными идеями?

Он думает, что, если бы она правда стояла на пороге смерти, она бы визжала от страха.

– Ты думаешь о том, чтобы спрыгнуть? – его собственный хрипловатый голос кажется чужим, и он едва не вздрагивает.

Она молчит, смотрит на него задумчиво и нерешительно, вздыхает, как перед прыжком в воду:

– Да.