Крестьянское восстание

– Так не откладывайте. Марта мне рассказала целую историю о Могаиче, который томится в турецком плену. Поймайте влюбленного Милича на эту удочку рыцарского благородства. Таким образом мы от него и отделаемся.

– Милич здесь, – сказала Уршула, – он был по делу у Амброза, а сейчас он у Марты.

– Вот удача, – и Анка схватила мать за руку, – нападем сейчас же и скорей обделаем это дело, чтобы Амброз не успел стать нам поперек дороги.

– Ну, пусть будет по-твоему, – сказала Уршула решительно, – Хенинги ведь вельможи.

Пока господин Коньский рассказывал Амброзу эти важные загребские новости, на другом конце замка, в комнате Марты, развлекалось небольшое общество. Молодая жена Степко наматывала у стола пряжу, София прилежно шила, а господин Томо Милич стоял у окна, устремив свой взгляд на девушку, которая, казалось, с каждым днем расцветала и становилась прекрасней.

– Господин Томо, – сказала Марта, улыбаясь и распутывая нитки, – жаль, что теперь не ночь.

– Почему, благородная госпожа? – спросил молодой человек.

– Потому что вы бы не замедлили залюбоваться звездами.

– Ах, что и говорить!

– В особенности, когда вы видите Софию, не так ли? – И она посмотрела на молодого человека проницательным взглядом.

София покраснела, а Милич ответил:

– Это верно, когда я на нее гляжу, у меня отнимается язык. Не правда ли? – обратился он к девушке.

– К сожалению, – ответила она, задорно поднявши голову, – я, должно быть, похожа на пугало, раз господин Милич меня так боится. Я болтаю, болтаю о солнце, о луне, а он как воды в рот набрал, смотрит в землю, словно ищет чего-то.

– Не сердись на него, сестра; ищет-то он только тебя и не видит никого, кроме тебя. Таковы уж мужчины; таковы все храбрецы. Но успокойтесь, дети, – продолжала Марта, – я поверенная вашей любви, потерпите, и я устрою все к лучшему.

– Ах, благодарю вас тысячу раз, – воскликнул Милич, – но вы понимаете, благородная госпожа, как мучительно ждать.

– Терпение – путь к спасению, молодой человек, – сказала нравоучительно Марта. – Любовь подобна ореху: снаружи горькая скорлупа, а внутри сладкое ядро. Когда я узнала, что вы и Софика втихомолку плетете любовную сеть, я было рассердилась; благодарите бога, что господин Амброз был на вашей стороне. Потому и я стала на вашу сторону, когда убедилась, что рыцарь сошел с ума, а девушка потеряла рассудок. Тут, значит, нет другого выхода, как честным пирком да за свадебку! Но моя мать не так податлива. Сперва она мне просто сказала: «Нет!» Когда же, после суседской битвы, я ей снова напомнила, она ничего не ответила, а потом сказала: «Э! Увидим!» Так что помаленьку! Капля за каплей долбит и камень. Мать смягчится, потому что она несчастна!

София, плача и смеясь в одно и то же время, бросилась на шею сестре и воскликнула:

– Сестра! Золото мое! Брани меня сколько хочешь. Все будет напрасно. Хотела выкинуть этого человека из сердца, но он оказался сильнее и не дается.

– Выкинуть? – спросил Милич с нежным укором.

Девушка подняла голову, засмеялась, показав ряд белых зубов, посмотрела на молодого человека глазами, полными слез, протянула ему руку и сказала нежным голосом:

– Шучу! Шучу!

– Выкинуть! – всплеснула руками Марта. – Да она готова повесить три замка на сердце, чтоб вы только не убежали. Я подслушала, как она говорит во сне.

– Сестра! – И девушка легонько толкнула Марту, покраснев до ушей.

Молодой человек собирался прощаться, когда в комнату вошла госпожа Уршула с веселым лицом и с пей Анка.

– Анка, ты откуда? – сказала Марта, поднимаясь навстречу сестре.

– Дети, – проговорила старая Хенинг торжественно, – Анка привезла нам хорошую весть. Господин епископ князь Джюро Драшкович, крестный отец Анки, назначен баном, и, бог даст, мы в скором времени снова овладеем нашим родовым поместьем.

– Слава богу! – воскликнули Марта и София.

– Ну, дети, – продолжала мать, – я хочу отпраздновать этот прекрасный день торжественным образом. Вы, господин Милич, – обратилась она к молодому человеку, – любите мою дочь Софию, и Марта за вас хлопотала. Хорошо, я согласна вам ее отдать…

Все радостно встрепенулись, а София в слезах бросилась перед матерью на колени и стала целовать ей руку, которую та быстро отдернула.

– Но я ее отдам при одном условии. Когда мой покойный муж как-то раз опасно заболел, он дал обет богу, что мой сын освободит одну крещеную душу из турецкого плена. Сын мой умер ребенком и не мог исполнить обета. Вы хотите стать моим сыном; вы, скромный дворянин, хотите стать мужем дочери вельможи, – исполните этот обет, прославьте свое имя. Я слышала, вы обещали Софии освободить Могаича, жениха ее молочной сестры, которого турки взяли в плен. Так вот, освободите этого человека; и когда вы его привезете, София будет вашей. Да поможет вам бог! Все остолбенели, а София, вскрикнув и изменившись в лице, упала без чувств на руки своей сестры Марты. Господин Милич, бледный, но спокойный, шагнул к Уршуле и сказал:

– Благодарю вас, благородная госпожа! Я люблю вашу дочь больше своей жизни и потому с радостью поставлю на карту мою жизнь, чтоб получить ее руку…

– Томо! Томо! Что ты делаешь! – воскликнул Амброз, вошедший при последних словах молодого человека.

Но, не обращая внимания на этот возглас, Милич поднял руку и сказал:

– Клянусь господом богом освободить Могаича, клянусь господом богом и моей любовью, что вернусь либо с ним, либо совсем не вернусь.

– Кто это наделал? – вскрикнул в отчаянии Амброз.

– Это дело твоих рук, – шепнула Марта госпоже Коньской, – да простит тебе бог этот грех!

– Да. И я никогда не буду в этом раскаиваться, – тихо ответила Анка со спокойным лицом.

– Прощай, София, – воскликнул молодой человек, став на колени перед бесчувственной девушкой, – я вернусь к тебе, мое золото. Прощай!

И он покрыл ее руку горячими поцелуями.

18

Наступила страстная неделя, святые дни прощения, когда измученное тело спасителя почивает в холодном, каменном гробу, когда христианский народ смиренно и покаянно склоняется над черным отверстием гробницы, из которой через несколько дней в голубое небо вознесется, наподобие золотой голубицы, святое сердце сына божьего.

Страстная неделя; небо ясно, воздух теплый и спокойный, лишь ласточки, глашатаи весны, легко рассекают его своими крыльями; ручейки бегут весело, как резвые дети; из земли выглядывают букашки – а не пора ли вылезать; зеленеет лес, алеют цветы. А народ? На коленях у святого гроба, склонив голову, проливая слезы, народ шепчет сыну божьему: «Господи Исусе, разве ты не принес спасение и нам? Разве твои святые раны не одолели силы ада?»

Страстная среда. Госпожа Елена стоит в своей спальне на коленях перед высоким налоем и, стиснув свои высохшие белые руки, склонив перед распятием свое поблекшее лицо, беззвучно шепчет молитву, а в душе проклинает источник всех своих бед – Уршулу Хенинг.

Страстная среда. Погода прекрасная. В доме своего кастеляна сидит господин Ферко Тахи. Глаза его блестят, лицо красное, потому что на груди его покоится пылкая молодая кастелянша. Ее круглое лицо тоже пылает, а черные похотливые глаза горят. Несчетное число раз целует ее Тахи, и каждый раз она улыбается ему в ответ.

– Что ж, забрал твой муж мельницу Зукалича? – спросил Тахи.

– Да, – кивнула головой кастелянша.

– А кмет не сопротивлялся?

– Как же, господин, но Лолич принялся лупить его по голове, и теперь он уж больше не сопротивляется, – и женщина засмеялась. – Но, господин, ты все делаешь подарки Лоличу, а мне ничего. Разве я не заслужила? Ха! ха! ты отлично знаешь, что я стою больше, чем госпожа Елена. Дай-ка цехинов, дай, – и кастелянша протянула маленькую ручку и умильно посмотрела на Тахи. – Видишь ли, завтра я еду в Загреб покупать шелковые ленты к пасхе, а у меня нет ни гроша. Лолич скуп, все держит под ключом и иногда только кричит: «Пусть старик дает, ведь не даром же!»

– Даст Тахи, даст, душенька, – сказал старик и положил в маленькую ручку пять цехинов, – на, возьми и поцелуй меня!

– Эх, – воскликнула женщина, чмокнув старика в губы, – то-то будет у меня наряд к пасхе; я всему свету скажу, что это твой подарок, господин! Но смотри, смотри! Что это за чудище на коне? – И Лоличиха громко захохотала, показывая пальцем в открытое окно. – Поп верхом на коне. А конек-то хорош; жаль, что он принадлежит этому лысому из Пущи.