Крестьянское восстание

– Ей – ей, жаль, – согласился Тахи. – Постой-ка. Будет забава. У меня и так зуб против этого проклятого попа, потому что он поминутно на меня жалуется. Пойдем со мной!

На красивом коньке ехал худой старик в черном. Это был священник Антон Кнежич из Пущи, направлявшийся в Загреб за елеем. Он беспечно поглядывал на прекрасный мир, и его длинные ноги свисали почти до земли. Вдруг перед ним вырос пузатый Лолич, а поодаль он увидел Тахи и жену кастеляна.

– Bonum mane, rеvеrende domine,[67 - Доброе утро, уважаемый господин (лат.).] – сказал, кашляя, Лолич, схватив коня под уздцы, – куда это вы направляетесь?

– Слава Исусу, – ответил поспешно священник, – еду в Загреб за елеем. Завтра ведь великий четверг.

– А зачем же вам конь? – спросил кастелян со смехом. – Вы ведь знаете, что апостолы ходили пешком, и даже сам сын божий ездил только на осле. Разве вы лучше их?

– Я слаб и стар, – ответил, дрожа, священник.

– Ну, что ж? Пострадайте! Пострадайте! Зачем попу конь? Слезайте, rеvеrende amice!

Священник напрягся и ухватился за шею коня, но Лолич успел подскочить и толкнуть старика в бок так, что тот скатился на землю.

– Сюда, жена! Вот тебе конь! – закричал кастелян, хохоча.

Женщина подбежала, села на коня верхом по-мужски и поскакала по целине вдоль дороги. Бешено скакал конь, бешено сжимала его ногами женщина и сквозь смех громко пела: «Гоп, конек, гоп! К черту едет поп!» А старый священник, поднявшись, стоял со сложенными на груди руками, со слезами на глазах и глядел на обезумевшую женщину.

– Прошу вас, дайте мне коня, – умолял он, – не мучайте бедное животное.

– Эй, поп, – сказала женщина, останавливаясь перед стариком, – этот конек мне нравится, он мой. Гоп, конек, гоп! К черту едет поп! Подмажь, старик, пятки.

– Совести у вас нет, что ли? – спросил старик. – Разбойники вы, что ли, на большой дороге, отнимаете мою собственность. Бога вы не боитесь?

– А почему бы мне его бояться? – засмеялась женщина, показывая зубы. – Где в Священном писании сказано, что ты должен иметь коня? Не так ли, уважаемый господин? – обратилась она к Тахи, который в это время подошел к ним и смотрел на священника насмешливым взглядом.

– Правильно, правильно! Помажь свои копыта святым елеем, может, у тебя крылья вырастут! – ответил Тахи.

– Ну, знаете ли что, отче, – продолжала шутить кастелянша, – мне конь не нужен, их в Суседе и так довольно. А вот деньги мне нужны, купить пряников к пасхе. Сколько дадите за моего коня?

– Мне… покупать своего же коня? – И Кнежич вытаращил глаза.

– Да уж не иначе, – проговорил Тахи, – женщина всегда настоит на своем. Вынимай кошелек! Знаю, что он полный.

Старик запустил за пазуху дрожащую руку и вытащил шелковый кошелек с пятью талерами; протянув их взбалмошной женщине, он сказал:

– На, возьми, Ваалова дочь! Это все мое жалкое богатство, которое я скопил к пасхе.

– Кошелек твой так же худ, как ты сам, унеси тебя вода! – издевалась кастелянша, соскакивая с коня. – Не олово ли здесь? Дзинь! Дзинь! Тут деньги, тут! Да! Ну, на пряники-то хватит.

Опечаленный старик сел на коня и поехал к Загребу, а Тахи, кастелян и его жена кричали ему вслед сквозь громкий хохот:

– Гоп, гоп, гоп! Пустой едет поп!

Но в это время к Тахи подошел Петар Бошняк и доложил:

– Уважаемый господин! Стубичане сговорились и не хотят отдавать ключей от кладовых.

– Увидим, – и Тахи поднял голову, – как эти собаки будут меня слушаться! Петар, мы будем праздновать пасху в Стубице!

Настала пасха, праздник искупления, воскресение сына божьего, воскресение всей природы. По горам разносится чистый звон колоколов церкви Верхней Стубицы, которая стоит на площади, посреди села, у подножья укрепленного замка. Среди молодой зелени белеют одежды хорватских крестьян, горят красные платки и кораллы. Стар и млад, мужчины и женщины спешат в церковь, из которой несутся радостные звуки.

Радостные ли? Из большого органа льются не райские мелодии, а море звуков, подобное буре; медный колокол звучит не как ангельский голос, но как похоронный звон. Господин Тахи приказал всем домохозяевам по окончании службы божией собраться и сдать ключи от своих винных погребов. Сусед и Брдовец разграблены, теперь пришел черед Стубицы. Управляющий Грдак говорит: не отдавать ключей, а Тахи говорит, что, кто не отдаст, тому голову долой. Стубичанин тверд, поднимает голову и говорит: «Не дам!» И Тахи тверд: сидит в своем замке, поднимает голову и говорит: «Должен отдать!» Народу собралось множество; мужчины мрачно смотрят прямо перед собой, а женщины молятся, плачут, вздыхают. В углу, рядом с матерью, стоит на коленях и Матия Губец. Тихо замирает последнее «Аллилуйя!». Поп благословляет народ, орган замолкает. Богослужение окончилось, но народ продолжает стоять на коленях и не расходится. Перед храмом, на коне, сидит Тахи и в нетерпеливом ожидании пощипывает бороду. Конь беспокойно перебирает ногами, а сердце Тахи тоже бьется неспокойно. На площади выстраивается отряд штирийских мушкетеров из Штетенберга, на их ружьях торчат шомпола.

– Ну, скоро ли конец поповским проповедям? – кричит Тахи.

Петар Бошняк докладывает, что народ не выходит из церкви.

– Хорошо. Мушкетеры, вперед! Выгоняйте собак из святой дыры!

Мушкетеры бросаются к церковным дверям. Тяжелые шаги вооруженных солдат гулко раздаются по церкви, под высокими сводами слышатся причитания и стоны.

– О господи, помоги! Исусе, спаси нас! – вопят женщины и дети, а мужчины скрежещут зубами. Бледный стоит перед алтарем поп, воздев кверху сложенные руки. Раздается ропот; прикладами, кулаками, бранью и проклятьями мушкетеры гонят мужчин на улицу, как скотину, гонят беззащитных людей из божьего храма; за мужчинами, плача, причитая, толпятся бледные, напуганные женщины, а священник склоняется перед алтарем, и из его глаз на холодный камень текут слезы. Перед церковными дверьми часовые скрестили копья; на площади – целый отряд солдат, и перед ним мечется в отчаянии перепуганный народ. Барон Штетенбергский высоко поднял голову и крикнул:

– Э, собаки! Слышали приказ? Отдать ключи! Ты, Лолич, записывай имена.

Тогда перед Тахи выступил высокий седой старик с широким лицом и живыми глазами – старейшина Мийо из Голубовца – и, положив руку на сердце, спокойно сказал:

– Королю мы даем то, что принадлежит королю, господину – что принадлежит господину, но то, что наше, – того мы не дадим!

– Вы отдадите ключи? – проскрипел Тахи.

– Не дадим, как бог свят! – закричал Губец, поднимая руку, в то время как мать схватила его за плечи.

– Не дадим! Не дадим! – раздался отчаянный крик всей толпы.

– Эй, люди! – заорал Тахи, погнав коня к своему отряду. – Огонь, стреляйте в собак!

Толпа дрогнула, раздались выстрелы. Дым, пламя, гром! «Ой, Исусе!» – поднялся к небу страшный вопль. Толпа рассеялась. Тут падает парень, там шатается женщина, старик, схватившись за сердце, качается из стороны в сторону, корчится смертельно раненный ребенок. Льется кровь, льется невинная кровь, льется на несчастную землю, перед лицом божьим в светлый день пасхи! Солдаты разъярились – бьют, дубасят, грабят; народ бежит. Прикладом раздробили голову старику Михаиле, а Губец, раненный, падает на руки матери. Тахи же приподнялся на стременах, рот его скривился в отвратительную улыбку, глаза горят, как у злой гадюки. Радостно взирает он на это побоище, где жена обнимает мертвого мужа, где мать подбирает убитого ребенка, где люди рвут на себе волосы и бьют себя в грудь; он ничего не слышит, ничего не чувствует. Он врывается в толпу, подскакивает к церковным дверям, куда старушка мать увела Губца, и замахивается саблей. Но старуха выпрямляется перед ним, как львица, и, глядя на него в упор глазами, полными слез, говорит:

– Бей!

– Прочь, старая! – зарычал Тахи и снова замахнулся…

Но в это мгновение из церкви вышел священник и, Держа высоко перед собой серебряное распятие, воскликнул:

– На сем камне созижду церковь мою, и врата адовы не одолеют ее!

Изверг вздрогнул, опустил руку, в бешенстве повернул коня и поскакал в замок. Тогда появился поджупан Джюро Рашкай, спешно приехавший из Загреба по вызову Степана Грдака, и от имени бана объявил, чтоб ни одного волоса никто не смел тронуть на голове у крестьян.

Пасха. Грустно плачет погребальный звон; в церкви Стубицы лежат тела крестьян, а около них на коленях стоит священник и молится за невинные души, в то время как в горах разносится стон вдов и плач осиротелых детей.

На третий день пасхи перед алтарем брдовацкой церкви стояли на коленях трое крестьян; один был из Стубицы, другой из Суседа, третий из Брдовца.

– Детушки! – сказал священник Бабич, перекрестив их. – Да благословит и да защитит вас бог! Я написал в письме о всех ваших страданиях. Несите его перед светлое лицо его королевской милости и откройте ему душу. Пусть король вам поможет, – это ваша единственная надежда. А ты, боже праведный, просвети сердце государя!

19