Бифуркатор

– Были поводы?

– Ну помнишь, он утром предсказал, что на меня зубная паста набросится, какие продукты мама купит. В общем, всё досконально. Вот я и испугался. Но на следующий день проснулся двадцать четвёртого. Так что вот…

– Хм, – Стёпка нахмурился. – У меня всё-таки ощущение, что тут не обошлось без каких-то сверхъестественных структур.

– Опять стебёшься? – мрачнею я.

– Отнюдь, – качает головой друг. – Возможно, кто-то третий уже несколько раз показывал Андрюхе двадцать третье июля, а может, – Стёпка посмотрел на меня. – Может, мы и правда возвращались все в один и тот же день, только мы ничего не помнили, а он знал. Что если это был своего рода эксперимент, посмотреть, как человеческий мальчик будет на это реагировать.

Представьте, что по носу куклы ударили молотком, или что тебя мама за ужином спрашивает про логарифмы и интегралы. Наверное, такое же у меня было в тот момент лицо. Я будто относился к разговору как к серьёзной информации и в то же время ловил себя на мысли, что занимаюсь глупостями.

– Двадцать три раза мы все вернулись в одном дне, потом всё-таки вырвались, – говорю я. – Но куда исчез мой брат?

– Его забрали, – спокойно ответил Стёпка. – Чтобы исследовать последствия. Может даже это не инопланетяне, просто кто-то. Если тебе удобнее верить в нечто реальное, представь, что это правительственная организация, и это был их эксперимент. Сейчас Андрюха где-то в их лаборатории. – Стёпка замирает и думает.

– И… ты правда в это веришь? – осторожно спрашиваю.

Стёпка вдруг улыбается и хлопает меня по плечу:

– Знаешь, когда твой брат просыпается утром, начинает рассуждать о Вселенной, предсказывает каждый твой шаг, а потом говорит, что мы проживаем этот день в двадцать третий раз… я бы задумался.

После этих слов по моим ногам побежали мурашки. Мне стало по-настоящему страшно. О всяких сверхъестественностях мы в тот день больше не говорили. Возможно, Стёпка бы уже тогда сообразил свою правильную теорию, но истина отодвинулась от нас ещё на пару недель, потому что на следующий день умерла его мама, тётя Марина.

Помните, я сказал, что август ворвался в мою жизнь ассиметричным монстром…

***

В здании с юридической компанией, которую в тот день посещала тётя Марина находилась туристическая фирма «Горячие Туры», которая, конечно же, зарабатывала в разы больше денег, нежели любоё другой кооператив, располагающийся в трёхэтажной коробке из обшарпанного кирпича. В связи с внушающими откатами, турфирма могла позволить себе повесить над главным входом вывеску именно своей компании. Почти девяносто килограммов пластика и железа оповещали каждого прохожего вульгарно кричащими буквами: ГОРЯЧИЕ ТУРЫ.

В тот день цепь, поддерживающая один из краёв вывески, лопнула, и громадина понеслась вниз по всем правилам математического маятника. На другом конце амплитуды стояла тётя Марина. Вывеска ударила по лицу, прямо в переносицу. Стоит ли говорить, что почти десять центнеров раскололи череп мамы Стёпки. Нет, совсем не так, как сразу представляется, словно арбуз, упавший на асфальт. Удар спровоцировал нехилую и смертельную трещину.

Я бы мог пропустить дни смерти тёти Марины, но в моей историю они сыграли немаловажную роль.

Первого августа я отправился в больницу, в женщине ещё теплилась жизнь. Впрочем, умрёт она только третьего, всё оставшееся время промучается почти не приходя в себя.

Об инциденте я узнал у Серого. Встретил последнего в слезах на пороге дома. Он рассказал о случившимся в двух словах и заметил, что Стёпка с отцом сейчас в больнице.

Я прямиком направляюсь туда. В дороге, несмотря на новое свалившееся горе, отмечаю отсутствие пустоты. Наконец-то я принял смерть Андрюшки как данное, и теперь меня волнуют какие-то вещи кроме.

И потом случилось это. Может быть, видение являлось знаком, может, я сам себя накрутил. Узнав в приёмном покое номер палаты Марины Герундовой, я поднимаюсь на второй этаж. В отделении для особо тяжёлых пациентов в передних стенах каждой палаты зияет пластиковое окно, чтобы медсёстрам удобнее наблюдать за состоянием пациентов и успеть заметить что-то необычное.

Издали, с другого конца коридора узнаю силуэт Стёпки. Приближаюсь к нему, гладкий, словно каток, пол съедает звук моих шагов. Я уже в десяти метрах от друга, который стоит у палаты и смотрит на папу и маму за стеклом, а потом…

Я тоже перебрасываю взгляд на тётю Марину, и меня ударяет. Серьёзно, боль пронзает мою голову молнией. Там, на кровати, закутанная в белое одеяло лежит женщина с перемотанной бинтами головой. И если бы совсем без лица, как Слендермен, но у тёти Марины оставлен только рот. Как будто вот именно этого мне не хватает для полного образа.

(…полного образа чего…)

Белое пятно головы с губами и… серыми грязными клыками!

А потом Стёпка замечает моё отражение и оборачивается. Я смотрю на него и ещё не могу прийти в себя. Пот течёт по спине, дыхание дрожит. Видно, что Стёпка держится молодцом, пока не видит меня. Осунувшиеся глаза под очками начинают моргать, губы трясутся.

– Всё… мы… выберемся, – лепечу я.

А потом Стёпка плачет, подходит ко мне и обнимает. Я стою столбом и смотрю на белую голову с красным ртом…

Я на время теряю друга, и ко мне возвращается сонная пустота. Кровать Андрюшки снова напоминает о младшем брате. Ловлю себя на автоматических движениях, когда поворачиваешь голову от компьютера, чтобы поделиться с мелким интересной новостью, обязательно ехидно назвав Андрюшку опарышем.

Второго августа мы коротко беседуем со Стёпкой. А третьего я лежу на бескрайней Красной Площади, смотрю в потолок, серый, как и моя нынешняя жизнь, а потом звонит телефон, зажатый в руке. Стёпка. Я уже не жду хороших новостей, костлявые ангелы удачи умерли, счастья не осталось. Я могу сказать только одно слово:

– Алло.

Булькающий голос Стёпки задыхается и плачет, я даже не удивляюсь этому.

– Она умерла… – захлёбывается он. – Представляешь… моя мама умерла…

Молчу, единственные слова, вертящиеся в голове: я знал, что так всё получится, – я не могу произнести Стёпке. Тот ждёт некоторое время и связь обрывается. Уставшая рука бессильно падает на кровать, но пальцы сжимают корпус телефона до мертвецкой белизны в костяшках. На некоторое время Стёпка, как и я, выбивается из реальности.

****

Как ни прискорбно, я теряю и Веронику. Она укатывает вместе с родителями на море. Я получаю только СМС. Тон текста сдержанный, как бы утверждает, что хозяйка ещё помнит о моей недавней утрате, но то тут, то там сквозит веселье. Особенно оно сверкает как искорки в словах: постоянноесолнце, песок, сёрфинг.

Я перечитываю СМС со всё той же пустотой. Ещё один человек исчезает из моей жизни. Чёрт, а что если завтра пропадут все, я буду видеть только затылки, а мама с папой решат сдать меня в интернат?

Чушь, но я на грани нервного срыва.

Второго числа Герундовы хоронят члена семьи, и на похороны мы не пошли. Мать с отцом рассуждали так: мы же не родственники. Но я в тот день залез на ворота и ждал, как раз неподалёку от того места, где Андрюшка мотал своим достоинством. Когда похоронная процессия скрывается за поворотом, я спешу на местное кладбище через лесопосадку.

Группу людей в чёрном я замечаю сразу. В серых облаках, закрывших солнце, даже трава кажется чёрно-белой. Я вижу Стёпку. Он стоит боком ко мне, с краю всё толпы, притаился по правую руку от плачущего Серого. Отец же Стёпки рыдал, словно ребёнок. Холодный молчаливый мужчина превратился в первоклассника. Смерть способна поменять всех.

В какой-то момент, после спуска гроба, Стёпка вдруг начинает оглядывать природу, может он пытается отвлечься, не смотреть в зияющую яму, которая однажды засосёт и его. И тогда наши взгляды встречаются.

Стёпка не плачет, но в серости дня лицо друга всё равно что гримаса призрака. Жив только взгляд, окружённый толстой оправой очков. Стёпка приподнимает левую руку с двумя оттопыренными пальцами. Здоровается. Я растерянно машу рукой в ответ, и потом меня охватывает дикий страх. Страх перед этим чёртовым подземным миром, который однажды придёт и за мной, и не обязательно в старости. Андрюхе было всего десять, маме Стёпке пошёл четвёртый десяток.

Я могу умереть завтра и через семьдесят лет…

Всю обратную дорогу я бежал…

Дом превратился в заброшенный особняк с восковыми фигурами. В этот вторник мы не смотрели с отцом Блудливую Калифорнию, мама вообще забыла про телевизор. Пища стала невкусной из-за добавления полуфабрикатов, а родители почему-то не разговаривали друг с другом.

Сначала боялся, что поссорились, но потом посмотрел на себя со стороны. Почему мы перестали общаться со Стёпкой? Почему у меня нет желания писать кому-то в контакте? Потому что наши миры поломались и нам нужен определённый срок, чтобы привыкнуть к новой реальности.

Пока что я разделил адаптацию на несколько периодов. Первый, короткий, не больше дня – это отрицание. Ты думаешь, что ничего не случилось, вот-вот откроется дверь и в дом вбежит опарыш, с виноватым видом и готовый к наказанию.

Второй тайм, в котором, наверное, сейчас живёт Стёпка – надежда. Когда ты знаешь, что случилось что-то плохое, но ещё веришь – не всё потеряно. Мой период надежды был самым коварным и лживым, заволок дом неизвестностью, в которой я и родители отсчитывали дни, как бы ставя у себя в голове на невидимом дверном косяки зарубки, будто Робинзон, считающий время на необитаемом острове. Первые три зарубки – у Андрюшки кончилась вода. Дальше менее обнадёживающие: может, он у источника воды и не может кричать, тогда он ещё может продержаться без пищи хотя бы неделю. И так далее, пока зарубки не становятся столь же бессмысленными, сколько самокат безногому. Стёпкин период надежды длился по временной шкале длился меньше, три дня тётя Марина лежала в больнице,

(…с забинтованной головой, только рот торчал…)

борясь со смертью, не собираясь умирать. Я знаю, Стёпка верил, что ещё день, и мать пойдёт на поправку, а потом выпишется домой, переболев разбитым черепом как простудой. Всё. Теперь её нет. Наверное, я слишком рационально мыслю, что уже перешёл в третью стадию изменения мира. Я хорошо знаю Стёпку, кинув последнюю лопатку на могилу матери, он ещё какое-то время будет ждать её возвращения, призыв ужинать, пожеланий спокойной ночи. Стёпка больший рационал, чем я, но смерть, особенно первая, меняет людей, а мой друг сентиментален как грёбаный Альберт Вескер.