Бифуркатор

Тут я опоминаюсь: опарыш молчит. Чары Вероники отпускают меня, и в голову снова лезут Вселенная, Космос и Время.

– Чего ты говоришь?

– Можно к тебе? – повторяет Андрюшка.

Стоит отметить, что односпальная кровать опарыша прячется в углу у окна. Она сделана в виде кораблика. Моя кровать стоит так, что наши обе образуют букву Г, с небольшим проходом на углу. Свою я называю Красной Площадью, потому что она полутораспальная, я могу лежать на ней даже поперёк, а ещё она упирается спинкой в середину стены, и я могу встать с любого конца. Справа и слева – прикроватные тумбочки.

Опарыш часто нырял ко мне, либо когда не мог уснуть, либо во время гроз. Видите ли он боялся лежать у окна, когда молния сверкает, идиот. Был ещё и третий случай, но я узнавал о нём обычно утром. Просыпаюсь, а опарыш сопит рядом. Всё ясно, ему приснился кошмар, и мелкий спрятался на моей кровати.

Сегодня я бы послал опарыша куда подальше, да, чёрт, первые секунды я так почти и сделал. Влекомый перепиской с Вероникой, я говорю:

– А секрет этот до завтра подождать не может?

Опарыш какое-то время думает, а потом отвечает:

– Завтра уже будет поздно.

– Ну рассказывай, – отвечаю я с неудовольствием, но всё же чуточку заинтересованный. Может, мелкий сейчас раскроет причину своего сумасшествия.

Пока шажки опарыша шуршат к моей кровати, я отписываю Веронике, чтобы та подождала меня немного. Вот Андрюшка юркнул на левую половинку кровати и спрятался под одеяло.

– Только не прикасайся ко мне, а то вышвырну тебя ногами на пол, – тут же предупреждаю я.

Опарыш молчит, но и не прикасается.

– Что ты там хотел мне рассказать.

– Ты же мой брат, – тут же отвечает Андрюшка. – Ты должен мне верить.

– Да, только если не будешь рассказывать о том, что на заднем дворе у тебя закопаны настоящие изумруды.

– Но они… – Опарыш сбивается. – Хотя, может, это и правда просто стекляшки.

– Это и правда просто стекляшки, усмехаюсь я в темноте. Глаза привыкают к темноте, и я вижу сереющий потолок. Я подложил руку под голову, а в ладони зажат телефон, а там Вероника. Уууух, приспичило ж моему опарышу откровенничать.

– Ты, наверное, думаешь, почему я так странно себя веду сегодня, есть такое?

– Да нет, ты самый нормальный. Хотя, постой, ты махал своей пипеткой на глазах у соседей, потом, ты велел раздолбать тебе башку, я так жалею, что не сделал это ещё в сарае, ты весь день болтаешь о вселенной и не стал смотреть с мамой сериал. Вот если не считать эти мелкие приблуды, ты сегодня вёл себя совершенно нормально.

Опарыш молчит, и кошусь на него. Он лежит на боку, смотря прямо на меня, и вдруг его психически нездоровая гримаса наконец исчезает, и он улыбается и заводит глаза.

Я едва сдерживаю улыбку, но опарыш всё читает в моих глазах, поэтому я вновь перевожу взгляд в потолок.

– Послушай, – говорю. – Если ты завтра проснёшься, выкинешь из головы весь этот бред про Вселенские замуты, и станешь прежним, то…

– Да погоди ты! – Опарыш поднимается на локтях, и я отчётливо вижу его напряжённое лицо. Лёгкий синий свет ночи едва касается фаса Андрюшки. – Завтра ничего не будет. Понимаешь… история дальше не написана. Она дописана только до двадцать третьего июля!

Я хмурюсь. Опять психическая нестабильность.

– До сегодняшнего дня ты изъяснялся, как мой брат, а кто сейчас говорит со мной? – спрашиваю я.

– Я говорю, – отвечает опарыш. – Понимаешь, двадцать четвёртого июля нет! – последнее слово он произносит шипя, будто оно обжигает его губы. – Весь мир застрял в двадцать третьем.

– Что за чушь?

– Я считал. Сегодня была знаменательная дата. Мы проснулись в двадцать третьем июля двадцать третий раз. И сегодня я впервые рассказал об этом. Тебе. Знаешь, я сам не сразу заметил это. Где-то на третий или четвёртый день только. Но вы ничего не замечаете. Вы просыпаетесь и делаете всё то же самое, что все делают двадцать третьего июля. Мы все проживаем этот день по кругу уже двадцать три дня. Ни ты, ни мама, ни папа это не замечают.

Я вдруг чуть улыбаюсь и вспоминаю.

– Погоди, – говорю. – Это ж было в каком-то фильме, да? И даже вроде не в одном. День Сурка – самый известный. И ещё там как-то баба одна застряла в двадцати минутах и постоянно возвращалась на дороге назад. Блин, да я по-моему ещё где-то видел это. – Я улыбаюсь и во весь рот и с некоторым интересом смотрю на младшего. – Ты стырил эту идею у Голливуда.

Опарыш чуть наклонился ко мне, его вспотевшее лицо чуть блеснуло в свете ночи.

– Я не шучу, – зашептал он так тревожно, что я чувствовал напряжение даже в его горячем дыхании. – Завтра ты проснёшься снова в двадцать третьем июля. И я надеюсь, что теперь ты будешь помнить наш разговор и поймёшь, насколько я был прав.

– Давай так, – меня поглощает азарт, и я тоже шепчу. – Если я проснусь завтра в двадцать четвёртом июля, я тебе… нет, щелбанами ты не отделаешься. Короче, весь день будешь работать на меня, договорились?

– Всё шутишь, – усмехается опарыш, а я внезапно чувствую щупальца сна, обвивающие моё тело. – А как, по-твоему, я узнал про зубную пасту утром? Я всё знал. Я знал, что мам приготовит на ужин, какие продукты принесёт.

Я чуточку хмурюсь, и вдруг правда пугаюсь.

– Ты просто угадал, – говорю.

Опарыш опять усмехается и глядит на меня пристально, а в глазах вдруг появляется бездонная пустота.

– Если завтра опять повторится двадцать третье июля, я убью себя, – пожимает плечами он. – Спокойной ночи.

С этими словами Андрюшка встаёт и движется к своей кровати.

Мне очень неловко, но в то же время не хочется этого признавать.

– Не забудь, если мы проснёмся завтра в двадцать четвёртом июля, ты весь день работаешь на меня, – говорю я без искорки в голосе.

– Дадада, – вяло отзывается опарыш, и слышу, как он падает в кровать.

Я даже к Веронике не вернулся. Просто перекатился на другой бок и испуганно уставился в темноту. Сон всё больше одолевал меня, а сознание вспоминало каждую мелочь дня, и страх всякий раз новым кольцо обвивался вокруг сердца. Что если опарыш прав? Как так удачно он отгадывал сегодня каждый шаг?

Чёрт!!!

Артём, о чём ты думаешь? Ты в себе или нет? Лежишь и осмысляешь бредни мелкого идиота?

Так во мне боролись разные точки зрения ещё долго, прежде чем беспокойный сон проглотил меня.

ПОХОРОНЫ ПУСТОТЫ

Уже утоптана земля,

И на нее цветы легли,