Не по делу

Не по делу
АВХ

Книга-исповедь непростого человека о непростой жизни. О себе и своем времени автор сообщает такие подробности, которые невозможно придумать. Делится полезным опытом и тонкими наблюдениями. Мнения своего не навязывает, но заставляет задуматься. Пишет просто о сложном и важном. Пишет для молодежи и их родителей.

АВХ

Не по делу

Посвящается сыну Александру, которому, я надеюсь,

захочется однажды узнать больше о своём отце

Необходимое вступление

Примите, милостивый государь, мои искренние уверения в глубоком к Вам уважении. Этой формулой в стародавние времена принято было заканчивать, например, деловое письмо, а вот я спешу так начать свой разговор с читателем, и это вовсе не случайно. Мой секрет в том, что после долгих лет ожидания у меня, наконец, появился мой первый настоящий читатель, с которым я могу пообщаться не по делу, а по душам, могу, следовательно, написать этот текст без опасения, что мои труды на писательском поприще останутся не востребованы. Кстати, во избежание любых недоразумений должен сразу признаться, что долгожданный мой читатель – это я сам, повторяю, я сам. Уверения же в глубоком уважении, адресованные, получается, мной самому себе, в данном случае только фигура речи, хотя и правильно отражающая суть моего отношения к тому, кто взялся бы меня читать.

Моя ситуация стала необычной ровно с того момента, когда я впервые для себя почувствовал, что хочу написать не очередной деловой текст – что для меня вполне естественно и что я делал бесконечное число раз в прошлом, продолжаю делать и сделаю, наверное, ещё множество раз в будущем – сейчас же я хочу написать для души, в литературном, так сказать, смысле, написать для тебя, дорогой читатель. Удивительно то, что я никак не чужд чего-то для души. Не однажды ловил себя на мысли, что хотел бы написать так же душевно, как это сделал автор понравившегося мне литературного текста. Без зависти думал я об этом, но с какой-то внутренней спокойной убеждённостью, что этот симпатичный мне текст должен был написать я, но кто-то опередил меня, и даже неважно, почему именно так получилось. Для меня действительно никогда не было важным, что кто-то более, чем я, одарён художественно-литературно, лучше подготовлен или просто совпал с текстом вполне случайно, но очень удачно совпал – для себя и всех нас, разделивших радость интересного чтения.

Так и я, бывало, совпадал: читаю автора и заражаюсь его творением, начинаю думать в стилистике автора и даже додумывать и передумывать за него, заканчиваю за автора предложения, начинаю новые. Чем я тогда не соавтор? Нет, в таких вещах мне совершенно неважно, что в заглавии литературного текста нет моего имени. Мне почти безразлично, что формальный автор не я, и дело здесь не в отсутствии авторского честолюбия. Амбиции всегда были и остаются мотором любого дела, требующего творческого подхода, а такие дела мне знакомы не с чужих слов. Я сам по этой части вполне состоялся, как я себя ощущаю. Первым быть стремлюсь, работаю на такой результат, но меня отнюдь не смущает возможное отсутствие желаемого результата, если только по собственным ощущениям я сделал всё, что мог сделать: не больше, но и не меньше. С себя можно спрашивать только за твоё собственное, например, за недостаточную веру в себя там, где была нужна такая вера. Если я в себе сомневался, а кто-то оказался самоуверенный и не постеснялся написать тот литературный текст, который я по трусливому недоверию к себе написать не решился, значит, писатель – он, другой, а я не писатель, я читаю чужие тексты, что не мешает мне, как мы выяснили, воспринимать эти чужие тексты как собственные, вполне возможно, подпитывая чужой славой собственное внутреннее эго: и я бы так смог, но Пушкин опередил. Шучу.

В моём случае всё, впрочем, не так просто. Не зря я вспомнил о храбрости, трактуя своё восприятие миссии писателя. Писатель пишет для читателя, очевидно, рассчитывая, что читателю это будет интересно, а именно в способности заинтересовать собой читателя я очень долго трусливо сомневался. Таково следствие недостаточного доверия к себе и, возможно, к читателю, в готовности которого всерьёз воспринимать мои литературные опыты я никогда не был слишком уверен.

Как не устаёт повторять по любому поводу мой старинный товарищ: кто я такой, чтобы меня слушали? Действительно, кто мы такие, чтобы быть кому-то интересными? Почему кому-то покажется нужным прочитать то, что напишет этот автор? Прочитать написанный автором регламент или иной деловой документ для сведения и руководства – пожалуйста, но в пределах формальной компетенции автора. А какая, спрашивается, формальная компетенция у автора литературного текста? Кто и какой силой заставит читателя прочитать литературный текст и получить от этого чтения удовольствие? Про автора уже не говорю: если нет у читателя интереса к продукту его литературного труда, куда, в какую инстанцию жаловаться автору на такое читательское невнимание?

Здесь для меня кроется проблема. Я всю свою сознательную жизнь писал деловые тексты и научился это делать, предположим, хорошо. Мой секрет в том, что я знаю правила, по которым пишутся деловые тексты, и умею использовать эти правила в своих авторских целях. То есть у меня как автора всегда имеются конкретные ориентиры и конкретные технические приёмы, а ещё есть компетенция, которая автоматически обеспечивает интерес к моему творчеству со стороны целевой читательской аудитории, с кем у нас общие деловые интересы.

Если пойти дальше, то можно оправданно предположить, что такое моё творчество вполне описывается определёнными алгоритмами и вообще сродни искусственному интеллекту. Поясню: искусственный интеллект – это новомодный термин для определения особого феномена, с которым некоторые связывают перспективу упорядочения нашей реальности до состояния 2х2=4. А почему бы и нет, кстати? Во многих сферах нашей жизни достижения искусственного интеллекта действительно впечатляют. Найдутся, однако, желающие взглянуть на указанные достижения под критическим углом зрения, и имеют право. Очевидно, что искусственный интеллект создаёт собственную, адаптированную к конкретным нуждам реальность, которая в определённых случаях покажется нам интересной и удобной. Но устранит ли такая реальность, построенная на произвольных допущениях относительно нормы и её пределов, потенциальный конфликт с реальностью альтернативной, выходящей за рамки любых наших допущений, где 2х2=4 лишь один из возможных вариантов нормы? А между тем эта альтернативная реальность и есть наша жизнь, бестолковая и прекрасная, какая она есть, мало похожая подчас на тот образ, что навязывается нам искусственным интеллектом с его алгоритмами, подогнанными под чьи-то интересы.

Продолжая данную тему, автор по каким своим внутренним ассоциациям опять вспоминает о великом Пушкине, точнее, о его героях, Моцарте и Сальери. Первый из этой пары алгоритмов не знал, но творил гармонию. Второй хорошо разбирался в алгоритмах, но по части гармонии не преуспел и лишь тихо ненавидел Моцарта в своём бессилии разложить его, Моцарта, гармонию на алгоритмы. Налицо конфликт между, так сказать, алгеброй и гармонией. Между возможностью «поверить алгеброй гармонию» и бесперспективностью попыток подменить гармонию алгеброй. Получается конфликт между искусственным интеллектом и гармонией как бесконечностью выбора альтернатив, не вмещающихся ни в какие алгоритмы.

Теперь, когда в нашем разговоре я зачем-то вспомнил о проблеме Моцарта и Сальери, сам собой возникает вопрос об авторе этого текста в рамках приведённой классической парадигмы. Моцарт ли он – извините великодушно за очевидно неуместное на мой счёт предположение – или же он Сальери, этот опередивший свою эпоху носитель современного нам искусственного интеллекта? Вопрос задаётся о действительно важном для любого автора, я бы сказал, об интимном.

Что такое в сущности Сальери? Для Сальери всё просто и логично, всё дело в технологии. Формулируем цели и задачи. Разбиваем процесс на этапы, определяемся с алгоритмами. Вносим уточнения в порядке обратной связи. Делаем раз, два, три, и вот уже искомая гармония налицо. В этом важном отношении любой опытный автор и есть Сальери как некая функция – форма искусственного интеллекта в современных терминах – с возможностью посредством калькулятора создать условную гармонию для использования в заданных целях.

Остаётся вопрос неких претензий, которые надёжным образом отличают настоящего Сальери от ненастоящего, и я в этом смысле Сальери ненастоящий. Дело в том, что я знаю своё место в ряду тружеников творческих профессий, и это моё место вовсе никого не может скомпрометировать, если не претендовать на знание непознаваемого. Если не завидовать Моцарту, который всё-таки не об алгебре, где мы все, каждый на свой манер, преуспели, а о гармонии в чистом виде, не сводимой ни к каким искусственно-интеллектуальным формулам. Я всегда чувствовал, что гармония – это по-настоящему другое: она, гармония, приходит к нам ниоткуда и уходит в никуда. Настоящая гармония непостижима, гармония вне нормы. Гармония, несмотря на космическое разрастание интеллектуальных технологий, остаётся привилегией избранных, кто сумеет выйти за рамки 2х2=4, открывая свою особую реальность – гармонию.

А что же автор этих строк? Сейчас скажу важную о себе вещь. Да, я сочувствую Сальери, полагая его полезной частью того мира, к которому сам принадлежу. Но, сказав это, добавляю, что сочувствую также Моцарту, который вынужден быть частью нашего с Сальери мира даже ценой собственной жизни. Дальше – больше. Настоящий Сальери не может не завидовать Моцарту и не ненавидеть его, а я могу. Могу даже любить Моцарта как самого себя, на что Сальери по определению неспособен: он не может любить то, что вносит невыносимый беспорядок в его жизнь.

А у меня нет этой проблемы. Моцарт не нарушает порядка моей жизни. Да, есть вещи, на которые я пока не решился, но я чувствую свою перспективу и продолжаю надеяться, что успею решиться на что-то удивительное – совсем в духе Моцарта – прежде чем окончательно покину этот прекрасный мир.

В этом, однако, проявляется моё отличие от Моцарта. Моцарт всегда знал, что он Моцарт и имеет на это право. Моя же судьба в том, чтобы, ощущая постоянно свою близость чему-то высокому и прекрасному, идти наугад в творческом полумраке, искусственно подавлять в себе желание творить гармонию, а не порядок. А мой читатель всё это время ждал-ждал меня и вот, наконец, дождался.

Подчеркну, появление моего читателя – великое для меня событие. Ушло проклятие, мешавшее мне всё это время надеяться, что моё творение, если только не по конкретному поводу и в установленных рамках, кого-то всерьёз заинтересует. Вот он, читатель – я сам. Разве мне может быть отказано в праве быть заинтересованным читателем собственных литературных текстов? Действительно, почему бы мне из собственных рук не узнать для себя нечто полезное и интересное, может быть, неожиданное? Вопросы настолько очевидные, что даже странно, почему они раньше не приходили мне в голову. Сейчас же всё встало на свои места. Я, наконец, пишу для души и уже имею гарантию прочтения этого текста заинтересованным читателем, конкретно мной самим. Разве я уже немножко не Моцарт?

Нет, я не Моцарт, я другой. Боюсь признаться тебе, дорогой читатель, что пока у меня к себе как потенциальному автору литературного текста вопросов больше, чем ответов. Но я понимаю дело так, что у меня с моим читателем уже есть общий интерес: одному написать этот текст, а другому его прочитать, возможно, не без некоторого любопытства; следовательно, есть шанс получить от такого сотрудничества что-то новое и взаимополезное, и неправильно было бы таким шансом не воспользоваться. Только вот о чём напишет автор, чтобы угодить прихотливому читателю? Всё указывает на то, что единственная вещь, которая может всерьёз заинтересовать моего читателя, – это он сам. Если это так, а это, очевидно, так – решено: пишу для моего читателя о нём самом. Там, где он, там я. Где я, там он. Да будет так!

Теперь, когда относительно темы настоящего повествования высокие договаривающиеся сторон достигли понимания, остаётся определиться насчёт формы. Вопрос формы, конечно же, важный, форма должна приятно удивлять читателя, но ведь я не В. Маяковский и не могу так упоительно словоупотреблять. Остаётся надеяться, что вполне обычного словоупотребления автору будет достаточно, чтобы адекватно выразить свои мысли. А со временем, возможно, научусь украшать свои тексты, например, смешными картинками: то-то удивится читатель. Но это когда-нибудь в будущем, а пока время писать хоть и без картинок, но по существу темы, для чего автор закругляется со своим необходимым вступлением, набирает воздух в лёгкие и бросается в пучину своего повествования. Что-то мне подсказывает, что давно пора.

1

Итак, разрешите, уважаемый читатель, представиться. Автор – это я, Александр, или, если официально, АВХ. Родиться мне, автору, посчастливилось в небольшом городе, расположенном по соседству с большим городом. Большой город – это Москва, о ней речь впереди. Сейчас же поговорим о городе небольшом. Своё имя этот город получил от завода, где плавят с помощью электричества сталь, соответственно, город Электросталь. Город небольшой только в сравнении с Москвой, если же сравнивать, например, с Каннами, то последний французский город будет в два раз меньше по населению, чем Электросталь, что само по себе, признаем, ни плохо, ни хорошо.

Родился я городе, в 2 раза превышающем по населению Канны, и весь первый свой жизненный опыт приобрёл там, в Электростали, не в Каннах, что уже имеет очевидное значение. Я в результате не француз, а русский, об остальном вы догадываетесь, если нет, объясню своим чередом: собственно, весь мой рассказ ровно об этом.

Прежде всего я русский по паспорту. Не украинец по паспорту, например, как моя мама, а русский, потому что мой папа в какой-то момент решил за меня, что я русский, обоснованно предполагая, что русскому удобнее выживать в Электростали, а мамин паспорт вообще не имеет никакого отношения к моей национальности. Папа не только так решил, но и сделал. У него были связи, которыми он воспользовался, чтобы получить для меня паспорт с русской национальностью, а у меня не нашлось сил и большого желания, чтобы на это возразить. Вот так я стал окончательно русским, забыв об украинских корнях своей мамы, которая хоть и родилась на Украине и говорила на мове без чужеродного акцента, легко мне простила отречение от украинских корней в пользу удобств москальского происхождения: на войне, видимо, как на войне.

Итак, я русский, иду в русский детский садик, а потом и в русскую школу, потому что других в Электростали просто нет и, наверное, уже никогда не будет, поскольку нет в этом никакой необходимости. (Разве что татары что-нибудь придумают, если ещё не придумали, для целей своей культурной автономии или, например, евреи, которых всегда было много в моём родном городе; их даже в своё время судить сюда в Электросталь из Москвы привозили, чтобы международного шума не поднимать. Но евреи, наверное, уже все разъехались кто куда из Электростали – удивлюсь, если не так.)

Моя школа, конечно, номер 13. Эту школу я закончил с отличием, и никто, включая меня, не знает, как же это произошло. Дело в том, что я никогда не был отличником. Отличник, в моих глазах, – это нечто всегда подозрительное. Как отличник ты должен соответствовать каким-то странным ожиданиям. Например, не пить и не курить. Я же в то далёкое время не пил и не курил, но ожиданиям соответствовать из внутреннего протеста не хотел: оставлял выбор за собой. Они же, те, от кого зависело, иметь мне высокое звание отличника или нет, знали, что я не их, я – другой, ожиданиям соответствовать не желаю, следовательно, никакой я не отличник. Они не замечали меня, а я мало тогда знал про них. Так мы игнорировали друг друга, пока не пришло время подводить итоги. Подвели. Оказалось, что я отличник, хотя и не в их смысле. Просто у меня в школьном аттестате только отличные оценки, а так, нет, не отличник, и ставим на этом точку. Или всё же вопросительный знак?

О семье. Семья у автора этих строк была замечательная. Уже известные вам папа и мама, а ещё брат, старший брат. Зовут моего старшего брата А. О нём, как и положено о старших братьях, только хорошее. Мне мой брат всегда служил мощным примером, даже когда время от времени он приносил домой плохие оценки или попадался на каком-то проступке. В таких случаях моему старшему брату от молодого горячего отца перепадал ремень, а мне – назидание. Так я учился хорошо успевать в школе и не очень хулиганить – всё это на примере моего несчастного старшего брата. Кстати, что касается воспитания детей, – а нас, детей, было у родителей, как вы поняли, двое – родительских сил хватало лишь на брата, который с необъяснимым упорством создавал всё новые поводы для мер воспитательного воздействия в свой адрес. Я же при этом благоразумно держался в стороне, умело имитируя хорошего мальчика. Моим уставшим от воспитания родителям такое моё поведение было очень кстати. Я давал им возможность не следить за собой слишком строго: экономил им силы для чего-то более важного, чем все эти воспитательные глупости. Сам же я получал большую личную свободу и активно ею пользовался, при этом старался не попадать в дурацкие ситуации, чтобы не рисковать без необходимости своим столь выгодным мне статусом хорошего мальчика.

Понятно, что моё хорошее поведение было скорее хитростью, некоей лицемерной уловкой с моей стороны, и мой несчастный старший брат, находясь в бескомпромиссном подростковом возрасте, это хорошо чувствовал и даже при случае давал почувствовать мне. Дело здесь усугублялось особым обстоятельством, а именно сравнительно небольшой разницей в возрасте между нами. Разница эта составляет 2 раза по 9 месяцев, а этого недостаточно, чтобы старший был по-настоящему старшим, а младший по-настоящему младшим. При такой разнице, напротив, всё очень относительно и зыбко. Младший постоянно на что-то претендует, а старший для поддержания своего формального старшинства должен частенько распускать руки. Не для того, чтобы драться (подраться по-настоящему, можно сдачи получить: силы-то почти равные), скорее для порядка, для самоутверждения. Так и получалось. Отец воспитывал брата, брат как мог воспитывал меня. Я же вяло сопротивлялся, где было уместно, но по большей части уходил от прямых столкновений, не шумел, когда старший брат спал, чтобы спал подольше, учился любить то, что не мог изменить. Учился жить с людьми, какие они есть.

(Забегая вперёд, скажу, что с годами все мы очень изменились к лучшему по отношению друг к другу: как-то успокоились, подобрели. Перестали друг друга воспитывать. Открылись навстречу друг другу. Не у всех так бывает с возрастом, но нам повезло: что же прошло, то стало мило. Хорошо стало.)

Итак, папа, как я сказал, молодой и горячий. Мама – красивая, с украинскими корнями. Оба работали на крупных предприятиях, неплохо делали карьеру. Мама, кроме того, успевала быть домохозяйкой, обслуживая трёх мужчин (мужа и нас с братом, замечу во избежание недоразумений) и ещё живность, которая периодически случалась у нас в доме. Всё как у всех, скажете вы и будете абсолютно правы.

Хотя мой отец и занимал достаточно высокий пост в структуре своего немаленького предприятия, давшего имя моему родному городу, на нас, детях, такое его положение сказывалось мало. Мы ничем не отличались от других детей, а то, у кого какие родители, мы разобрались гораздо позже, когда уже перестали быть детьми и полноценно влились во взрослую жизнь. А пока мы ещё дети, мы дружно ковыряем в носу и нетерпеливо ждём, пока мама, за отсутствием одноразовых платков, вытирает наши сопли нашей же майкой. Всё как у всех.

Было, однако, и нечто особенное в моей жизни, и это нечто, точнее, некто, был я, автор этих строк. Особенность моя заключалась в том, что я, включаясь полноценно в процессы, составляющие мою жизнь, умудрялся при этом сохранять некую дистанцию от происходящего, наблюдая реальную жизнь как бы со стороны, из тёмного зева виртуального зрительного зала. Я уже сказал, что хорошим манерам учился, глядя на воспитание ремнём моего старшего брата. У меня легко получалось экстраполировать на себя эту неприятную процедуру, при этом я так живо представлял себя в роли воспитываемого, что начисто пропадала всякая охота испытать это заново уже не в виртуальной, а в реальной жизни. Были в реальной жизни и другие малоприятные ситуации, за которыми я предпочитал наблюдать со стороны или вычитывать о них из книг. Так постепенно формировался склад моей личности как, скорее, наблюдателя, в каком-то смысле философа и книжного человека.

Здесь будет уместно уточнить следующее важное обстоятельство. Философ в моём прочтении – это вовсе не тот, кто по-книжному умный и нарочито далёкий от реальной жизни человек, чудак, одним словом. В философском подходе к жизни для меня важно правильное понимание порядка вещей, в частности, способность отличать возможное от невозможного, стремление делать оптимальным образом то, что возможно, и сохранять спокойствие по поводу невозможного. Именно так я понимаю философию – как практическое руководство по успешной жизни, невозможной вне философского к ней отношения с учётом вышеприведённых правил.

Что же касается меня как книжного человека, то имеется в виду следующее. Сколько себя помню, к книгам я относился очень серьёзно. От книжки, которую я читал за обедом, зависело, насколько вкусным для меня будет обед. Со временем у меня в литературе появились свои авторитеты, с которыми я сверял свои жизненные ориентиры и даже начинал говорить языком своих героев: если герои говорили по-французски, значит, и я – по-французски.

Когда и как я научился читать, уже не помню, всегда, наверное, умел читать, такое у меня на собственный счёт предположение. Подтвердить это предположение никак не могу, но хорошо помню, как благодаря умению читать получил первую в своей жизни отличную оценку на первом же школьном уроке. А дело было так. На дворе 1 сентября, мы, первоклашки, собрались в классной комнате. Учительница пишет мелом на доске: «Учиться, учиться и учиться. В.И. Ленин». Предлагает кому-нибудь из класса прочитать написанное. Класс молчит. Я про себя прочитал, но на всякий случай молчу вместе с классом. Учительница неожиданно повышает ставки: обещает поставить отличную оценку тому, кто всё-таки прочитает текст. Меня такое щедрое вознаграждение озадачивает: неужели так легко получить отличную оценку? Опять же, если судить по школьному опыту моего старшего брата, за пятёрку надо было очень сильно побороться, да и то результат не гарантирован. А тут счастье само идёт в руки, стоит только прочитать элементарный текст. Ну что же, вы этого хотели – получите. Поднимаю руку, читаю, получаю искомую пятёрку. Все в восхищении, я – герой дня, отличник, ко мне подходят другие дети знакомиться со словами: «Ты тот самый мальчик, который получил пятёрку?» Да, это я. Так было и так продолжается до сего времени: я по-прежнему много читаю и получаю свои пятёрки в качестве вознаграждения. Ну чем я не книжный человек?

Кстати, цитата, которую я с такой пользой для себя считал с доски на своём первом школьном уроке, со временем получила для меня новое звучание. Оказалось, как я разобрался впоследствии, В.И. Ленин призывал нас не просто учиться, а учиться коммунизму настоящим образом. Такой был тогда громкий лозунг. Сказать по правде, однако, коммунизму нас учить в школе никто всерьёз не собирался, поскольку к тому времени, как я стал школьником, идеи коммунизма уже оставались не более чем декорацией, некоей миленькой завитушкой в картине вполне себе солидного и самодостаточного бюрократического ритуала. У тебя претензии выйти в начальники? Для этого тебе надо быть коммунистом (октябрёнком-комсомольцем), точнее, не коммунистом, а членом коммунистической партии (соответствующих детских и молодёжных коммунистических организаций). При этом собственно коммунистические идеи, как и разные прочие идеи или даже полное отсутствие таковых, оставались твоим частным делом, при условии, что соблюдаются некие установленные на этот счёт внешние приличия.

Хорошо это положение вещей, о котором я догадывался почти всегда, мне, уже подросшему мальчику, пояснила моя мудрая мама. Дело было так. Как-то мне показалось, что я потерял свой комсомольский билет. Билет, сразу успокою читателя, позже благополучно нашёлся, но в тот момент я приготовился к худшему, о чём и сообщил своей маме, члену коммунистической партии с солидным стажем. Своё сообщение мне показалась уместным закончить на позитивной ноте: да, комсомольский билет потерялся, но моя комсомольская совесть осталась при мне. Мгновенная, по Фрейду, реакция моей мамы, коммуниста и просто хорошего, но опытного человека, никак не циника, меня озадачила. Ответ был таким, что лучше бы я потерял совесть, а не билет. Повторяю, это не ответ циника, здесь нет никакой идеологии, но было знание жизни в нашей замечательной стране, где утеря членского билета коммунистической организации могла грозить растеряхе очень серьёзными последствиями, выходящими далеко за рамки членства в некоей общественной организации. За такое в те достаточно вегетарианские времена уже не ссылали в ГУЛАГ, но ущерб для жизни молодого карьериста мог бы стать необратимым, что, собственно, и имела в виду моя мудрая мама.

Впрочем, вернёмся в школу, где автор этих строк делает первые шаги по пути приобщения к сознательной жизни. А что школа: нормальная городская школа, да и номер подходящий – 13. В такой школе каждый знал своё место, и я, автор этих строк, тоже своё место знал. Ничего выдающегося в моей школьной биографии не случилось, впрочем, ничего такого и не предполагалось, потому что ничего необыкновенного обыкновенному ученику обычной средней школы по его статусу не было положено. Учителя нас старательно учили, согласно школьной программе. Что же касается школьной программы, она, эта программа, вполне отражала реалии своего времени, которые кому-то могли бы показаться скучными, да и были такими на самом деле.

Действительно, коммунизм нам, советским людям, уже не обещали: опасались, наверное, ассоциаций с предыдущим руководителем страны, изгнанным из должности собственными ближайшими товарищами, предполагаю, за свою чрезмерную идейность и оптимизм насчёт светлого коммунистического будущего. Будущее – оно, конечно, светло и прекрасно, но все эти обещания, кому они нужны? Зачем людям себя зря возбуждать чрезмерными ожиданиями? Зацикливаясь на будущем, можно упустить из виду настоящее, а разве наше настоящее не светло и прекрасно? Вопрос риторический. Да, у нас есть отдельные недостатки, но у кого их нет? Разве нам, советским людям, чтобы хорошо и уверенно себя чувствовать, ещё нужны какие-то специальные поводы? Работать надо, каждому на своём месте, упорно и с огоньком. И будет страна могучей, бояться нас будут недруги, друзья – любить, все нас будут уважать, а мы уверенно пойдём вперёд от свершения к свершению, вопреки всем недоброжелателям и маловерам.

Кстати, уже студентом вуза я дополнительно теоретически разобрался, что коммунизм как прекрасная социальная перспектива, когда распределение материальных благ в обществе происходит каждому по его потребностям, – это уже не актуально, поскольку из социализма, где сохраняется буржуазное по своей сути распределение по труду, мы уже перешли в стадию развитого социализма, где всё, что положено советскому человеку, у него уже есть. Помню, обсуждение данного вопроса на лекции в институте, когда лектор нам объяснял, что в нашей стране социализм развитой, а в других социалистических по названию странах – нет, поскольку там сохраняется фермерское хозяйство и вообще многопартийность. При этих словах лектора студенты из одной такой социалистической страны, из ГДР, демонстративно поднялись и вышли из лекционного зала, будучи, видимо, не согласными с недооценкой уровня социалистических достижений в их собственной стране. Хотя подозреваю, они просто поспешили воспользоваться этим удобным поводом, чтобы пораньше убежать со скучной лекции на обед в институтскую столовую, где в это время очереди к раздаче могли быть поменьше, чем обычно.

А вот в электростальской школе проблем с немцами не было, да и немцев вообще в городе с тех пор, как они построили здесь много всего симпатичного, будучи военнопленными после войны, уже никогда не наблюдалось. Город был на особом положении, здесь решались важные задачи, связанные с обороноспособностью страны, а иностранцы, даже из дружественной нам ГДР, тут были некстати. Именно в таком непростом советском городе должна была проводиться линия на формирование советского школьника наиболее последовательно и неумолимо. Как-то так, наверное, и было, о чём сужу по собственному опыту.

Опыт мой такой. Воспитывали нас в духе идейности, но скорее, как я уже отмечал, для галочки. Содержанием наши юные неокрепшие души загружали слабо, больше заботились о форме. Я не имею в виду только нашу замечательную школьную форму, хотя у девочек, поговаривали, школьная форма была пошита из настоящего кашемира. Скорее я имею в виду те многочисленные советские ритуалы, к которым нас усиленно приобщали в школе. Внешне такие ритуалы могли выглядеть вполне коммунистически, но по сути это был бюрократизм в своём законченном виде, имевший целью подчинить всех нас общей задаче, поставленной перед нами, советскими мальчиками и девочками, родной коммунистической партией. Кстати, какова эта задача, тоже было абсолютно не важно. Важно было разделить с товарищами ответственность за решение указанной задачи, какой бы она ни была, занимая положенное тебе место в общем строю таких же, как ты, винтиков и гаечек великого партийно-государственного механизма.

Сказать, что мы, книжные люди, слишком глубоко задумывались на тему происходящего вокруг нас, было бы неточно. Нет, не задумывались, а если и задумывались, то не глубоко. Во-первых, потому что вокруг нас никто ни о чём глубоко не задумывался, соответственно, пример в этом смысле брать было не с кого. Во-вторых, если кто-то и задумывался, то за редчайшим исключением предпочитал свои открытия держать при себе – так получалось надёжней. Что же касается книжек, которые мы читали, то ни в школьной библиотеке, ни в домашней, несмотря на достаточно большие её размеры, я не смог бы найти ничего такого, что радикально отклонило бы меня от линии партии, как тогда привычно с некоторой иронией в голосе это называли. Ведь правда заключалась в том, что доступ к альтернативной информации для нас открылся много позднее, для большинства уже в посткоммунистическую эпоху. А тогда мы, советские школьники, если о чём-то и догадывались, то такие догадки, исходя из реалий нашего существования, редко могли сложиться в систему целостных взглядов альтернативного характера, что в тех условиях, наверное, было к лучшему для нас самих, будущих карьеристов, да и нашим родителям так было спокойнее.

Наши родители, кстати, были бы последними, кто открыл бы нам глаза на изнанку советской действительности. Некоторые из них имели жизненный опыт, и этот опыт обязывал. Например, моего отца его жизненный опыт обязывал молчать о своём отце, моём деде, сгинувшем в лихие 30-е. Чем некрупный начальник в некрупном городе далеко за Байкалом-озером, где за сто лет до того мыкали горе ссыльно-каторжные, так называемые декабристы, не угодил советской власти, бог весть. Не угодил чем-то и заплатил за это своей жизнью – искупил свою вину перед трудовым народом, так сказать. Хорошо, что семью не тронули: типа, сын за отца не отвечает. Хотя, с другой стороны, куда его, сына, из Сибири высылать? Пусть на месте мучается, переживает, искупает отцовский грех, если у него получится. Так и мучился мой отец всю свою жизнь, искупал отцовский грех; сам со временем вышел в начальники, ничего, подозреваю, не забыл и не простил, но с нами, своими детьми, так ничем и не поделился. На всякий случай, наверное, для того, чтобы групповую не повесили, в сговоре не заподозрили. Нёс свой крест героически сам, не ожидая ни от кого ни поддержки, ни сочувствия. Привык даже к этому своему кресту, похоже, приноровился видеть во всяком положении сильную сторону. К людям относился с пониманием и сочувствием, любил людей, а себя, возможно, не очень любил, но вида не подавал. Хороший был человек, порядочный. На мои аргументы, когда появилась возможность дискутировать на разные непростые темы, отвечал смиренно: «Да, ты прав, но нас уже не переделать». Говорил так легко, словно всю свою жизнь знал о себе проклятую правду, и бесконечно радовался за нас, своих детей, чья жизнь могла сложиться иначе, не так безнадёжно-героически, как его собственная жизнь, – втайне надеялся на это.

Но всё это было потом, а пока автор, как и положено в его возрасте, учится в школе и даже извлекает из этого серьёзного дела некоторую для себя пользу. Чему нас учили в школе? Да, пожалуй, всему и ничему в особенности. С коммунизмом мы разобрались: алый флаг, цвета крови павших героев, гордо реял над нашими головами, но где-то так высоко, что невооружённым глазом его было не разглядеть, да не очень-то мы и старались. Хотя, признаем, некоторые всё-таки старались. Были среди нас такие мальчики и девочки, кто вовремя сообразил делать карьеру, а без благонадёжности и членства в коммунистической организации карьера не была возможной. Дело, здесь, конечно не в коммунизме, а в лояльности родной коммунистической партии, что в нашем случае означало вполне конкретные вещи. Например, верить в бога было можно, а вот креститься прилюдно нельзя. Не читать Конституцию СССР было нормально даже для практикующих юристов, но сомневаться в руководящей и направляющей роли коммунистической партии, закреплённой в конституции, уже было небезопасно для карьеры.

Кстати, читать в оригинале отцов-основателей коммунизма также было иногда небезопасно для карьеры. Все, что на этот счёт было положено знать советскому человеку, вполне доступно изложил в своё время товарищ И.В. Сталин в гениальном труде, посвящённом истории родной партии. С тех пор необходимость читать что-то ещё на эту важную тему отпала почти полностью. Тема была исчерпана. Времена с тех пор могли меняться, коммунистические лидеры приходили и уходили, но неизменным, даже без упоминания имени И.В. Сталина, оставался заданный им вектор движения научной и практической мысли в сфере трактовки вопросов коммунизма и обществознания. Такими, по сути сталинскими, были наши учебники по гуманитарным предметам в школе. Таким же оставался образ мысли наших педагогов-обществоведов. Именно в этом духе мы должны были отвечать на вопросы школьной программы, если рассчитывали на положительную оценку наших ответов со стороны учителей.