Черешенки

Стекло расплющило мой нос, я начал очень внимательно разглядывать идеально ровное белое покрывало.

– Мам, – позвал я гнусавым голосом – из-за всё ещё сплющенного стеклом носа.

– Что? – отозвалась она сверху.

– Надо разбудить папу. Я хочу, чтобы и у него не было бед. Я ни одного следа не вижу.

– Я тоже. Да, надо его разбудить, – мамина рука взъерошила волосы на моей макушке.

Я поднял на маму голову. Она смотрела на меня и улыбалась. Её глаза отсвечивали в сумраке маленькими искорками.

– А ещё можно попросить у первого снега, чтобы сбылось желание, – почему-то загадочным шёпотом произнесла мама, как будто для того, чтобы никто больше не услышал.

– Как это? – сам не заметив того, тоже шёпотом спросил я.

– Нужно про себя загадать желание и съесть первый снег.

Я тут же задал следующий вопрос, на который мама рассмеялась в голос:

– Сколько съесть?

Ещё смеясь, мама мне показала пальцами щепоть:

– Ну вот столько, я думаю, хватит.

У меня вспыхнули щёки и широко открылись глаза от нетерпения.

Мама это заметила. Она спросила:

– Ну что, есть у тебя желания?

– Да, да, да, – оттарабанил я и вдобавок ко всему почувствовал, как взмокли мои ладони.

Мама с торжественным видом открыла оконную форточку.

– Ой-ля-ля! Прошу вас, – величественно произнесла она и протянула ко мне руки. Я догадался, что она хочет меня приподнять к форточке, и повернулся к ней спиной. Мамины руки подняли меня за подмышки и поставили на узкий подоконник. Ледяной воздух обжёг моё лицо. Я высунул на улицу голую по плечо руку и стал тянуться. Снег я снял с ближайшей к окну рябиновой грозди. Белой пушистой шапочкой лежал он на ней. Ещё даже не спустившись на пол, я его съел.

У меня было о чём попросить у первого снега. Маме тоже досталась её щепоть. Потом мы разбудили отца, чтобы он не смог проспать чудо и зимнее счастье. И только потом прилетели те пьяные свиристели.

Первая птица ударилась об стекло совсем рядом с открытой форточкой. Чуть-чуть бы левее – и она залетела бы к нам в комнату, а так, звякнув стеклом, упорхнула куда-то в сторону. Мы и не поняли сначала, что это было. Словно кто-то бросил в окно камешек. Ещё одна стукнулась выше окна в дощатую стену. Эту птицу мы уже рассмотрели хорошо. Она свалилась после столкновения со стеной прямо под нашу рябину. Ей, по-видимому, здорово досталось. Сначала она вообще лежала неподвижно, лапками кверху. Птица не была маленькой, как воробьи или синички. Я успел заметить у неё раздутое серо-розовое пузо, ярко-жёлтый кончик хвоста и чёрное горло под маленьким клювом, прежде чем она очнулась. Да, к нашей радости, голова у неё оказалась крепкой. Пару раз шевельнув лапками, она резко вскочила на них, но не улетела. Начала медленно кружиться то в одну, то в другую сторону, словно давая нам хорошо рассмотреть её. Спина у неё оказалась темнее, чем живот. На голове был залихватский хохолок, а ещё она носила на своих глазах чёрную маску, как у Зорро. Такими же чёрными были у неё крылья, украшенные белыми и жёлтыми полосками, и хвост, кроме самого кончика.

«Как же она называется?» – подумал я, восхищённый прежде никогда не виданной чудо-птицей. Первым, кто произнёс её имя, был отец, но не все его слова мне были понятны.

– Свиристель. Наклюкался с утра пораньше, а ведь даже не выходной. Пьяница, – отец почему-то засмеялся, хотя я не услышал ничего смешного, и махнул рукой в сторону окна.

Кружащаяся птица окончательно пришла в себя и вспорхнула в небо. Мама пошла на кухню готовить завтрак, но уже через секунду вернулась на мой восхищённый и немного напуганный крик:

– Мама, мама, иди сюда! Что с ними?!

Мой вопрос был о птицах. Стая точно таких же свиристелей, что совсем недавно чуть было не пробили нам стену и не разбили окно, обрушилась на наш огородик, на нашу рябину, на наш барак. Это была очень шумная туча странно ведущих себя птиц. Они бились в окно, в стены, в штакетник, барахтались на земле и кружились по замысловатой спирали в воздухе. К нам в форточку летело их оглушительное «свирири-свирири». Красные мелкие крошки и брызги летели во все стороны от нашей рябины. Птицы жадно клевали ягоды. Не был больше снег под ней белым, и сотни птичьих следов-треугольничков истоптали его. Мы успели вовремя. Мы видели его нетронутым и абсолютно белым.

После прошедшей без особых происшествий зимы мне купили новый «Орлёнок». Не зря я ел снег. Моё желание и правда исполнилось!

7-й образ. Акела промахнулся

У Мурого был родной младший брат. Вроде как родной, но уж сильно был он не похож на самого Мурого. Звали его Коля, а прозвище он имел Коля? – «я» было ударным. Росточка он был невысокого, меньше своих одногодок, и так же, как Мурый, по-цыгански черняв. Но как чёрный кот схож с чёрным псом, так и у этих родных братьев что было общего, так это их инородная смуглость. Разных пород они – это сразу было видно. Разными путями и ходили. Если один шёл налево, то другой нарочно направо. Коля хромал на одну ногу. Он был инвалид с детства. Правая нога его была заметно короче левой. В довесок к короткой ноге он ещё сильно шепелявил. Только вот этими двумя недостатками и отличался от всех остальных. Да и недостатки ли это были? Во всяком случае, в то время они нами совсем не замечались. К его шепелявости мы давно приспособились и без особых проблем понимали, что он болтает, а хромота ничуть не мешала ему самому участвовать во всех наших уличных забегах и скачках. А что ещё надо? У Коли со временем выработалась даже особенная техника бега – подпрыгивающе-загребающая. Техника эта, надо сказать, очень даже приносила свои плоды. Он мало от кого отставал. Да, кто первый раз видел его бегущего, тому было очень смешно. У нас же его особый бег не вызывал даже улыбки. Давно все привыкли. У Коли был особый талант, очень ценимый в среде мальчишек. Он был невероятно меткий. В «каменных войнах», ведущихся с частой периодичностью на улицах Черешенок, Коля являлся одним из лучших стрелков. Настоящий снайпер. На теле многих врагов он оставил синие отметины, а то и кровавые, если попадало по голове. Но что являлось его даром, то было и его несчастьем. Войны непременно когда-нибудь заканчивались, и на улицы приходило хоть и временное, но всё же перемирие. Можно было, уже совсем не опасаясь, сходить в одиночку на другую улицу. Тут и там уже замечались смешанные шайки из ещё недавних противников. У Коли такой возможности – одному спокойно пройтись по чужой территории – не было никогда. Даже если он и сам желал мира, то война никак не хотела его отпускать, и виной тому были его меткие руки. Особенно «частный сектор», даже в самые тёплые времена с «бараковскими», не желал принимать в свои компании знаменитого каменного снайпера. Коля не заходил на их территорию, кроме как во время наших налётов на них, и не сильно-то и расстраивался из-за этого. Он обитал на трёх барачных улицах, где был настоящей звездой. Здесь он был всегда свой. Коля так же отлично владел и другим оружием. Точно попадал в цель из обоих видов рогатки: той, что стреляет камнями, и той, что шпонками. Также он редко промахивался из самострела, в качестве патронов к которому использовался сухой горох.

Однажды, как-то летом, всё мальчишеское братство «заболело» совсем новым, не виданным доселе оружием. Болезнь эта развилась очень стремительно, заразила всех, но и прошла так же быстро – буквально за несколько дней. Взрослые объявили строгий карантин и все вместе свернули «заразе» шею. Откуда же залетел самый первый микроб этой болезни? Если копать очень глубоко, то от писателя Конан Дойля. Если искать поближе, то из знаменитого сериала о сыщике Шерлоке Холмсе. Страшный, заросший туземец, стреляющий из трубки отравленными стрелами, не ушёл незамеченным от крайне цепкого мальчишеского взгляда. Никогда точно нельзя сказать, что именно зацепится за детский ум. Летящая от человеческого выдоха стрела почему-то произвела на нас всех тогда куда большее впечатление, чем гениальная голова Холмса. Волна искательства и добычи прокатилась среди маленьких граждан, что ростом не выше метра пятидесяти. Искали то, из чего можно было изготовить удивительное оружие. Основным местом поисков были, конечно же, помойки. Главным, что требовалось, была трубка. Её-то и было труднее всего найти. Но с ловкой подачи именно Коли (А кого же ещё? Это его тема!) проблема эта моментально у всех решилась. «Надо добывать ключи от сарайных замков». Основным аргументом в пользу такого способа решения задачи была абсолютно, как нам тогда казалось, правильная мысль: «До зимы ещё целая вечность». Почему правильная? Да потому что детский мозг воспринимает время по-другому, чем взрослый. Время для детей сильно замедляется. Поэтому-то мысль та была искренней и кристально честной. Да, мы прекрасно осознавали, что за это нам всем будет наказание от родителей, но срок, на который оно откладывалось, нас сильно успокаивал и сглаживал острые края опасения. Как нетрудно догадаться, из-за новой затеи пострадали тогда лыжные палки. У многих родителей через несколько месяцев незапланированный поход в «Спорттовары» был связан именно с ними. Теперь требовалось найти то, из чего можно было изготовить стрелы. Тут было легче: пара старых велосипедных колёс, раздобытых на помойке, снабжала боеприпасами целую армию. И вот уже во всех потаённых углах точила ребятня напильниками вырванные из колёс спицы, делая их концы острыми. На получавшиеся таким образом шильца нанизывались продолговатые кусочки поролона. Вот и готовые стрелы. Не хватало только яда кураре, но, слава Богу, никому не пришла тогда в голову мысль поискать его какую-нибудь не совсем смертельную формулу. А то бы обязательно нашли – сметливость у босоногой ребятни во все времена не переводилась. «Сильно дуть» – таким, наверное, целый месяц летних каникул было основное наше занятие. Мы просыпались пораньше, жевали свои бутерброды, приготовленные ушедшими на работу родителями, доставали из укромных местечек свои духовые ружья и убегали до вечера на наши стрельбища. Там мы и дули. Сильно, отрывисто, до головокружения и шума в ушах. Самыми зачётными целями были банки из-под стиральной пасты «Ландыш». Эти небольшие белые бочонки вешались на воткнутые в землю палки и принимали в себя все наши колючие дувки. Стрелы отлично входили в мягкую пластмассу. И тут Коля тоже был на первых ролях. Он быстрее всех освоил туземное оружие. После одинакового количества выстрелов его «Ландыш» всегда оказывался самым ежистым.

Со временем оружие наше стало совершенствоваться и украшаться. Было замечено, что от длины трубки зависят дальность и скорость полёта стрелы. И тогда юные стрелки снова овладевали ключами от сараев и вытаскивали оттуда уцелевшие от бывших пар одинокие лыжные палки: «С одной всё равно не сильно-то покатаешься». Чтобы одно оружие отличалось от другого, на нём краской выводились замысловатые узоры. К трубке привязывалась верёвка, и уже можно было, словно ружьё, носить её за спиной. Изолентой заматывался один из её концов, обозначая место для губ. Очень ценился тогда цветной поролон. Он позволял легче отыскивать улетевшие стрелы. Кто-то для этих стрел, помнится, смастерил даже небольшой колчан.

В то лето Коля особенно дружил с Лаврешей. Вернее даже, это Лавреша души не чаял в Коле. Всюду они были вместе. Куда косолапил грузный Лавреша, туда же хромал щуплый Коля, и наоборот. Такого раньше не замечалось за ними никогда. Во-первых, Лавреша был на два года старше, а ведь даже один год разницы сильно ощущается в детстве. Малым вечно суждено подсматривать за старшими и подражать им, ну и, конечно, с нетерпением ждать своего взросления. Старшие же пацаны всегда будут отгонять подзатыльниками малявок и смотреть на них свысока. Ну а вторая причина того, что так удивительна была их внезапная дружба, заключалась в том, что Лавреша и Мурый до этого здорово ладили между собой. Нельзя одновременно одним глазом видеть солнце, а другим звёзды. Так и с родными братьями Романенко (такая была у них фамилия) приходилось выбирать, с кем тесно дружить, а с кем оставаться просто приятелями. Не знаю почему, но то, что два родных человека, живущие под одной крышей, были так холодны друг к другу, являлось для меня лично какой-то данностью. Да и другие тоже не сильно этим заморачивались. Наверное, всё дело в накале страстей. А накала-то как раз никакого в их отношениях и не было. Мурый и Коля никогда даже не ругались между собой, не говоря уже о совместных лупцеваниях. Просто были холодны как лёд друг к другу, и всё. Поэтому-то их странные отношения и не вызывали особого нашего внимания. Так было всегда, и это всех устраивало. Только единственный раз я задался этим вопросом, когда подслушал случайно разговор моей мамы с её подружкой – обычное вечернее перемывание косточек всем соседям. Из их разговора я узнал, что кто-то, кого не знает мамина подружка, но зато знает её подружка, знал семью Романенко ещё до их поселения в Черешенках. Этот кто-то рассказал, что мать тогда одна жила с Димой (так звали Мурого), а Коля родился уже здесь, в Черешенках, и их мать уже не была одинокой. Я сопоставлял в уме новые подслушанные мной факты о Коле и Муром, но в итоге так ничего и не сопоставил. Наверное, у меня тогда появились дела поважнее.

Вот как зародилась крепкая дружба Коли и Лавреши. Воскресным вечером я с родителями возвращался от бабушки. На улице смеркалось. У нас уже была «беленькая», я сидел на заднем сиденье, весь обложенный сумками и с огромным пучком зелёного лука и укропа в руках. Въехали в Черешенки, через приоткрытые окна знакомый родной воздух ворвался в салон машины – запах готовящихся на летних верандах щей на всю предстоящую неделю. Ещё издали у двух общественных уличных туалетов я заметил нашу шайку. Всегда освещённый единственным уличным фонарём пятак у тех туалетов являлся нашим местом сбора. Сначала все собирались там, а потом уже разбредались кто куда. Так было заведено. По каким-то ведомым только ребячьей интуиции движениям моих друганов я понял: затевается что-то нехорошее.

«Могу пропустить какую-то важную затею!» – я заёрзал на сиденье и попросил отца остановить машину у туалетов.

Он не ответил мне, а мама сказала:

– Переоденься сначала.

Отец, естественно, не остановился. Я нахмурил брови и сильно сжал в руках зелёный пучок, в нос мне ударил тяжёлый луковый дух.

Моё переодевание заняло почти целый час. У мамы вдруг появились новые условия:

– Если хочешь пойти погулять, ты должен помочь отцу спустить сумки в погреб.

– У-у-у! Всегда так! – я недовольно замычал, как молоденький бычок.

– Не мычи. Я вообще могу тебя не пускать, уже почти ночь на дворе.

– Какая ночь, мам?! Все гуляют, – протестовал я.