Путешествуя с мёртвыми

Носильщик, однако, не появлялся. Эшер попытался вспомнить, кто сейчас возглавляет парижское отделение.

Боже мой! Как он собирается сообщить им о Чарльзе Фаррене, бывшем графе Эрнчестерском?

Его рука почти против воли сдвинулась к воротнику, как бы желая проверить, на месте ли толстая серебряная цепь. Что и говорить, необычное украшение для мужчины и протестанта. Эшер не расставался с цепочкой вот уже около года. Это стало привычкой, подобной тем привычкам, что он приобрел «за кордоном» (как выражались в Департаменте). Например, досконально изучить дом, где ты остановился, чтобы при случае пройти по нему бесшумно в полной темноте; запоминать лица и узнавать их потом в иной обстановке. Или, скажем, постоянно носить с собой нож, спрятанный в правом ботинке. Другие преподаватели Нового колледжа, занятые исключительно своими предметами и академическими перепалками, даже и представить не могли, что их скромный коллега, читающий лекции по этимологии, филологии, фольклору, знал в лицо каждого их слугу, а также все входы и выходы в этом зеленом, замшелом, туманном городке.

Но все это были вопросы, от которых одно время зависела его жизнь. Вполне возможно, что зависела и сейчас.

Летом, когда Эшер и его студенты ходили на плоскодонках вверх по Черуэллу, молодежь обратила внимание на тяжелые двойные цепочки из серебра, охватывающие запястья преподавателя. Джеймс объяснил, что это подарок его суеверной тетки. Никто даже не усомнился и, кажется, не усмотрел связи между цепочками и рваным красным шрамом, пересекавшим горло Эшера от уха до ключицы. Равно как и похожими шрамами на руках.

Вернулся носильщик и как бы невзначай сунул Эшеру клочок бумаги. Пришлось дать ему еще полкроны, которые очень бы пригодились сейчас самому Джеймсу. Ну что делать, не нарушать же правила приличия! Не взглянув на бумажку, Эшер спрятал ее в карман и устремился к перрону, над которым уже разносился последний предупреждающий крик: «Все в вагоны!»

При этом он не искал взглядом невысокого мужчину в черном пальто, хотя знал, что Эрнчестер если и сядет в вагон, то, подобно самому Эшеру, в последний момент.

Его все равно невозможно будет увидеть.

Восемь лет назад, на исходе англо-бурской войны, Джеймса Эшера приютило семейство буров, жившее в предместье Претории. Подобно многим бурам, они снабжали информацией немцев, но сами по себе люди были хорошие и вполне искренне верили, что помогают этим своей стране. Они радушно приняли Джеймса, видя в нем безобидного профессора лингвистики из Гейленберга, прибывшего в Африку для изучения языков банту. «Мы не дикари, – сказала госпожа ван дер Плац. – Мы же знаем, что шпион не станет заниматься такими вещами!»

Тем не менее Эшер был именно шпионом.

И когда Жан ван дер Плац – шестнадцатилетний паренек, влюбленный в Джеймса, ходивший за ним тенью, – узнал, что его старший друг вовсе не немец, а англичанин, и предстал перед ним в слезах, Эшер застрелил его, чтобы спасти городскую агентуру и своего информатора кафра, которого бы неминуемо убили в отместку. А развяжись у кафра язык, были бы захвачены врасплох и вырезаны несколько подразделений британской армии. Вернувшись в Лондон, Эшер порвал с Департаментом и женился, к полному ужасу семейства восемнадцатилетней девочки, на чью любовь он к тому времени даже и не надеялся.

Эшер тогда искренне полагал, что со службой во имя короля и Отечества покончено навсегда.

И вот он направляется в Париж, под обстреливающим вагон дождем, с несколькими фунтами в кармане – и все только потому, что увидел Игнаца Кароли беседующим с Чарльзом Фарреном.

Случилось то, чего Эшер боялся весь этот год – с тех пор, как он узнал, кто такой и что такое этот Фаррен и все ему подобные.

Идя по коридору из вагона в вагон, Эшер заметил в купе первого класса Кароли, читающего в одиночестве газету.

Подобно Дориану Грею, Кароли не утратил своей красоты за прошедшие тринадцать лет. А ведь ему уже должно быть сорок. И однако же – ни следа серебра в его гладких черных волосах или в ниточке усов, словно бы нарисованных тушью на короткой верхней губе, ни морщинки не залегло в уголках широко посаженных темных глаз.

«Вся моя кровь вскипает от восторга при мысли, что я выполню любой приказ императора, каким бы он ни был! – с этими словами (вспомнил Эшер) он вскочил тогда на ноги в мягком сиянии газовых рожков „Кафе Версаль“, и шитье вспыхнуло на его алом мундире. Вспомнилось сияние идеалистического идиотизма на юношеском лице. – Я буду драться везде, куда бы Он меня ни послал!» Отчетливо слышалась заглавная буква в слове «Он» – император, а вокруг ревели и аплодировали друзья-гвардейцы. Хотя они взревели еще громче, когда кто-то из них пошутил: «Да, конечно, Игни… но кому придет в голову послать вас на врага?»

Но когда Кароли уже преследовал Эшера с собаками в Альпах, замучив перед этим до смерти его осведомителя и проводника из местных жителей, стало окончательно ясно, что в прошлый раз он умышленно корчил безмозглого дворянчика, проводящего жизнь на балах, а не в строю. Надолго запомнилась Эшеру эта погоня.

Они так и не встретились лицом к лицу в те адские дни среди потоков и ущелий, Джеймс даже не знал, известно ли было Кароли, кто его дичь. Но, проходя вагонным коридором и бросив беглый взгляд в окно купе, Эшер вспомнил тело своего проводника и вновь порадовался, что тогдашняя их встреча не состоялась.

Во всяком случае, больше всего он сейчас боялся не Игнаца Кароли.

В третьем классе было куда более шумно, чем во втором. Теснота, запах грязной шерсти и нестираного белья. Младенец вопил как фабричный гудок. Небритые мужчины поднимали лица от «Фигаро» или «Лондон ньюс», когда Эшер протискивался между жесткими, с высокой спинкой, сиденьями. Желтый подрагивающий электрический свет падал на дешевые фетровые шляпы, влажные бумажные цветы, простые стальные булавки. Женщина сказала: «Замолчи, Беатрис, замолчи сейчас же!» Однако в голосе ее надежды не прозвучало. Видимо, Беатрис не угомонится до самого вокзала Гар-дю-Нор.

Эшер поднял воротник, понимая, что Фаррен может его узнать. Он нервничал при одной только мысли, что Фаррен находится где-то здесь и что ему достаточно одного беглого взгляда в сторону Джеймса. Думать о том, что произойдет в таком случае, было тем более неприятно.

В самом конце третьего класса находилось багажное отделение, загроможденное велосипедами, собачьими клетками и огромным креслом. Там было темно, за окнами алмазно посверкивал дождь, подсвеченный грязноватыми бликами из вагонов третьего класса. Стоило Эшеру ступить внутрь и прикрыть за собой дверь, как его ожгло холодом: все окна были открыты и громко дребезжали, пол забрызган водой.

У ног Джеймса скулила от страха собака в клетке.

Но даже запах холодной дождливой ночи не мог ни перебить, ни рассеять запаха смерти.

Эшер торопливо огляделся, затем опустился на колени, словно опасаясь, что его увидят снаружи через окно. Тусклый свет проникал через глазок на двери, но его было недостаточно. Эшер выудил коробок из кармана пальто, чиркнул спичкой.

Труп мужчины был согнут и казался маленьким: колени вмяты в грудь, руки прижаты к бокам – иначе бы его и не удалось затолкнуть в тесный угол за футляр контрабаса.

Эшер погасил спичку, зажег вторую и подобрался поближе. Мертвец был молод, смугл, небрит, руки – в рабочих мозолях, на шее вместо галстука грубо повязан платок. Одежда пахнет дешевым джином и еще более дешевым табаком. На подошве ботинка – дыра. Крови на шейном платке совсем немного, хотя, когда Эшер оттянул его пальцем вниз, открылась разорванная аорта. Края раны казались белыми и вспухшими, как будто их жевали и обсасывали. У Эшера и у самого имелся шрам такой же формы и размера – как раз там, где шею холодили серебряные звенья цепочки.

Третья спичка осветила лицо мертвеца, совершенно белое, с синими губами и явственно различимой щетиной. Хотя, судя по цвету век, он погиб от силы полчаса назад. Подвернув потертую штанину, Эшер заметил, что голая лодыжка еще даже не начала синеть.

«Скорее всего, – сердито подумал Эшер, – синеть там уже нечему…»

Он погасил спичку, отправил ее – вместе с первыми двумя – в карман и скользнул между креслом и контрабасом к выходу. В одном из вагонов он столкнулся с проводником. Возможно, кто-то из должностных лиц спугнул убийцу, помешав ему избавиться от трупа. А может быть, Эрнчестер просто ожидал, когда они отъедут подальше от Лондона. Эшер быстро покинул вагон, вытирая ладони о полы пальто и недовольно бормоча, словно искал кого-то и не нашел. Никто из пассажиров третьего класса не проводил его взглядом.

К тому времени, когда поезд достигнет Дувра, тело наверняка исчезнет. Привлечь чье-либо внимание к своей находке означало привлечь внимание к себе, а в этом случае вряд ли он доберется до Парижа живым.

В темном купе второго класса, кроме Эшера, ехало жизнерадостное и шумное семейство парижан, которые вели себя в поезде как дома – закусывали хлебом и сыром. Bonne femme[1 - Добрая женщина (фр.).] предложила попутчику сыра с апельсиновым соком, в то время как глава семьи трудолюбиво изучал помятый номер «Авроры». Эшер поблагодарил, выудил свою «Таймс», большую часть которой прочел еще по дороге в Черинг-Кросс, и вновь спросил себя: что же он все-таки намерен сообщить тому, кто сейчас возглавляет резиденцию в Париже?

Ночь предстояла долгая. Он не осмеливался лечь спать, боясь, что Фаррен может почуять его сны.

2/11/1908-0600 ПАРИЖ/ГАР ДЮ НОР

ЭРНЧЕСТЕР ОТБЫЛ В ПАРИЖ С ИГНАЦЕМ КАРОЛИ АВСТРИЙЦЕМ ТЧК ПРЕПОРУЧУ ЗПТ ВЕРНУСЬ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ

    ДЖЕЙМС

Эрнчестер. Лидия Эшер положила тонкий листок желтой бумаги на инкрустированный, с позолотой, письменный стол. Сердце забилось чаще, стоило ей прочесть это имя. Отбыл в Париж с кем-то из Австрии…

Чтобы осознать все это, требовалось время, поскольку Лидия, досконально знающая, чем отличается одна железа от другой, никак не могла вспомнить, чьи союзники австрийцы: немецкие или английские. А вспомнив, содрогнулась.

– Это от хозяина, мэм?

Лидия подняла глаза. Элен, принесшая чай, а заодно и телеграмму, задержалась в дверях кабинета; большие красные руки теребили передник. Темный, как чернила, дождь, хлеставший всю ночь, унялся лишь под утро, ровная изморось сыпалась с небес цвета стали. За высокими окнами сияла влажная мостовая Холиуэлл-стрит. А поскольку Лидия была близорука, то картина была несколько размытой, в стиле Моне. Высокая коричневая стена Нового колледжа напротив стала от сырости почти черной. Время от времени по улице проходил студент или преподаватель – безликие призраки, тем не менее безошибочно опознаваемые Лидией, точно так же, как она опознавала Элен: по общим очертаниям и манере двигаться. Как, например, можно было спутать малорослого декана Брейсноуза с его важной петушиной поступью и такого же крошечного, но скромного доктора Вирдона из колледжа Церкви Христовой? Глубоко вздохнув, Лидия обратила огромные карие глаза в направлении темного пятна двери, ведущей в зал, и впервые за это утро поняла, что давно уже голодна.

– Да, – сказала она. – Ему пришлось срочно ехать в Париж.

– Ох!.. – Элен неодобрительно покачала головой. – В такой-то дождь! Подумаешь, Париж! Какие там могут быть дела, чтобы не явиться вовремя и заставить вас волноваться?

Пожалуй, Лидия не смогла бы как следует ответить на этот вопрос. «Возможно, сговор, который обернется победой Германии над Англией и еще бог знает чем», – подумала она, но промолчала.

– Я же говорила, что не стоит волноваться насчет мистера Джеймса! – радостно продолжала Элен. – Вон какой ливень был! Хотя о Париже я даже и не думала… Что-нибудь с инвестициями, мэм? – Элен работала в течение долгого времени у отца Лидии и привыкла к мысли, что если хозяин куда-то внезапно отбыл, то это непременно связано с инвестициями. – Даже и не знала, – добавила она с неожиданным проблеском разума, – что он куда-то вкладывал деньги…

– Так, по мелочи, – правдиво ответила Лидия, сворачивая телеграмму и отпирая одно из отделений украшенного позолотой секретера.

Содержимое немедленно вывалилось наружу и образовало на полу пухлую гору бумаг. Лидия посмотрела на нее с такой растерянностью, как будто стол ее не был точно так же завален диаграммами, заметками об эндокринной системе, письмами других исследователей относительно удаления гланд, счетами модисток, меню, образцами шелка, номерами «Ланцета». Там же лежал набросок статьи для январского выпуска «Британского медицинского журнала», над которым она работала до прихода Элен. Лидия подтянула кружевные манжеты и, решительно запихнув все обратно, с натугой захлопнула дверцу. Открыв еще пару отделений с тем же успехом, она в конце концов подсунула телеграмму под кипу заметок о воздействии электростимуляции на выработку адреналина.

Ее подруга Джосетта Бейерли всегда посмеивалась над тем, что Лидия не читает газет и даже не знает, кто сейчас премьер-министр. Как будто премьер-министры, подобно балканским королям, не зависели от горстки избирателей! Чтение газет лишь наводило Лидию на размышления о том, не страдают ли такие деятели, как лорд Бельфор или кайзер, воспалением щитовидки или авитаминозом, что каждый раз отвлекало ее от работы.

«Он пишет, что возвратится сегодня». Лидия понимала, что ей следует успокоиться. Конечно, Джейми способен сам позаботиться о себе. Она думала об этом прошлой ночью, лежа с открытыми глазами и оглаживая пальцами тяжелые звенья серебряной цепи на шее. А когда заснула, ей привиделось трупно-белое лицо, возникшее при свете газовых рожков в глубине парковой аллеи: странно горящие глаза и урчащая пасть с мерцающими клыками. Затем Лидия проснулась и не смогла уснуть до утра. Лежала и слушала шорох дождя в плюще.

Итак, причин для страха у нее не было.