Когда мы верили в русалок

Мама, углядев мой автомобиль, выходит встречать меня на террасу, украшенную горшечными растениями. На ней свежие хлопчатобумажные желтые капри и белый топ в полоску такого же солнечного цвета. Волосы – по-прежнему густые и здоровые, белокурые с проседью, как будто мелированные – собраны на голове в высокий пучок, как у молодой мамочки. Эта прическа ей идет, хотя на лице лежит печать жизненных невзгод и поклонения солнцу. Это неважно. Она стройна, длиннонога, с пышной грудью, а поразительные глаза не утратили лучистого блеска. Ей шестьдесят три, но в рассеянном свете своей простенькой террасы на верхнем этаже она выглядит не старше сорока.

– Вид у тебя усталый, – отмечает она, взмахом руки предлагая мне войти.

Всюду в комнатах уверенно цветут и зеленеют разнообразные домашние растения. Мамин конек – орхидеи. Из всех, кого я знаю, только у нее они цветут снова и снова. Дайте ей полсекунды, и она с ходу перечислит множество видов этого семейства, употребляя их латинские названия: Cattleya; ее любимый Phalaenopsis; нежная изящная Laelia.

– Ночь выдалась долгой. – Только я переступаю порог, в нос мне бьет аромат кофе, и я прямой наводкой иду к кофейнику. Наливаю кофе в кружку, что уже стоит под носиком, в ту самую, что мама приберегает для меня, – тяжелую зеленую кружку, с видом Гавайских островов. На столе уже лежат наготове яйца и измельченный перец.

– Садись, – живо говорит мама, надевая фартук. – Омлет устроит?

– Вполне. Спасибо.

– Открой мой ноутбук, – велит она, бросая кусок сливочного масла в тяжелую глубокую чугунную сковороду. – Я сохранила тот ролик.

Я выполняю указание, и вот он, репортаж, что я видела накануне вечером. Сумятица, крики, шум. Телерепортер в кожаной куртке. Лицо у него за плечом, глядящее прямо в камеру – целых три секунды. Одна… две… три. Я смотрю ролик, перематываю назад и снова смотрю, ведя отсчет. Три секунды. Если остановлю ролик на кадре с ее лицом, лишний раз удостоверюсь, что ошибки быть не может.

– Так не бывает, чтобы какой-то другой человек был ее точной копией, до мелочей, – говорит мама, подходя ко мне и глядя на экран через мое плечо. – И имел точно такой шрам.

Я зажмуриваюсь, словно силясь избавиться от этой проблемы. Когда снова открываю глаза, она по-прежнему на экране, застыла во времени. От линии волос через бровь к виску тянется до боли знакомый неровный шрам. Просто чудо, что она не потеряла глаз.

– Не бывает, – соглашаюсь я. – Ты права.

– Ты должна найти ее, Кит.

– Полнейший абсурд, – возражаю я, хотя сама думаю о том же. – Как ты себе это представляешь? В Окленде миллионы людей.

– Ты сумеешь ее отыскать. Ты ее знаешь.

– И ты ее знаешь.

Качая головой, мама выпрямляет спину.

– Я никуда не езжу, как тебе хорошо известно.

– Ты не пьешь пятнадцать лет, – хмурюсь я. – Ты бы справилась.

– Нет, не могу. Придется тебе.

– Я не могу просто так взять и отправиться в Новую Зеландию. У меня работа, в больнице на меня рассчитывают, я не вправе их бросить. – Я убираю с лица волосы. – И как быть с Бродягой? – У меня щемит сердце. На работе-то я договорюсь, ведь я не была в отпуске три года. А вот кот без меня сдохнет от тоски.

– Я поживу у тебя.

Я смотрю на маму.

– Переедешь ко мне или будешь приходить утром и вечером, чтобы его покормить?

– Перееду. – Мама ставит на стол тарелку с восхитительно горячим перченым омлетом. – Иди ешь.

Я встаю.

– Он наверняка будет все время прятаться.

– Ну и что? Зато будет знать, что он не один. А через пару деньков, глядишь, возьмет в привычку спать вместе со мной.

Запах лука и перца еще больше разжигает аппетит, и я набрасываюсь на омлет подобно шестнадцатилетнему мальчишке, а в памяти мелькают картины прошлого. Мы с Джози маленькие, она склоняется надо мной, проверяя, не сплю ли я; ее длинные волосы щекочут мне шею. Я слышу ее заливистый смех, представляю, как она играет с Угольком, швыряет палку, а он ее снова приносит. Сердце начинает ныть, и это не метафора: оно болит по-настоящему. Груз воспоминаний, тоски и гнева настолько тяжел, что я прекращаю жевать и, положив вилку, протяжно вздыхаю.

Мама сидит рядом, молчит. Я вспоминаю, какой у нее был голос, когда она сообщила мне о смерти Джози. Сейчас ее рука легонько дрожит. Видимо, стараясь это скрыть, она якобы как ни в чем не бывало – словно это самое обычное утро и жизнь течет как обычно – подносит ко рту чашку.

– Серфингом занималась?

Я киваю. Мы обе знаем, что именно так я снимаю напряжение. Примиряюсь с собой. С жизнью.

– Да. И это было здорово.

Мама сидит на втором из двух стульев, что стоят у стола. Взгляд ее прикован к океану. На ее серьезных губах играет солнечный блик, и мне вдруг вспоминается, как она смеялась с моим отцом, широко открывая алый рот, как они кружились в танце на террасе «Эдема». Трезвая Сюзанна куда более приятное существо, чем Сюзанна пьяная, но порой я скучаю и по той – по ее неукротимой пылкости, экспансивности.

– Ладно, пойду, – говорю я, может быть, надеясь увидеть хотя бы тень той молодой женщины.

И на мгновение глаза ее загораются. Она берет меня за руку, и в кои-то веки я не отдергиваю ее, а, напротив, сжимаю ладонь матери в приступе великодушия.

– Обещаешь, что будешь жить у меня? – спрашиваю я.

Свободной рукой она чертит «Х» на левой стороне груди и затем вскидывает ее, давая клятву:

– Обещаю.

– Тогда ладно. Улажу все формальности и сразу в путь. – Волна предвкушения и ужаса поднимается в груди, плещется в животе. – Матерь Божья! Вдруг она и вправду жива?

– Тогда я придушу ее собственными руками, – говорит Сюзанна.

Глава 2

Мари

– Куда ты меня везешь? – спрашиваю я, пальцем пытаясь сдвинуть с глаз повязку.

Саймон, мой муж, шлепает меня по руке.

– Не тронь.

– Мы едем уже целую вечность.

– Это приключение.

– Займемся извращенческим сексом, когда прибудем на место?

– Изначально я это не планировал, но раз ты сказала… – Его ладонь опускается на мою руку и ползет к груди. Я смахиваю ее. – А что, отличная идея. Ты – обнаженная, с завязанными глазами, под открытым небом.

– Под открытым небом? В Окленде? М-м, нет.