Когда мы верили в русалок

Я пытаюсь понять, куда мы направляемся. Несколько минут назад мы съехали с автострады, но на слух я по-прежнему не могу определить, в каком мы районе. Можно было бы сориентироваться по преодоленному расстоянию, но это если бы мы жили не в Девонпорте, откуда долго добираться до многих других районов города. Подняв голову, я принюхиваюсь и улавливаю запах хлеба.

– Уф, пекарней пахнет.

– Одна подсказка есть, – хмыкает Саймон.

Какое-то время мы едем в молчании. Потягивая кофе из бумажного стаканчика, я в волнении думаю о своей дочери Саре. За завтраком она закатила истерику, заявила, что не пойдет в школу. Пряча лицо в растрепанных темных волосах, которые словно накидкой укрывали ей плечи и руки, причину она назвать отказывалась, и только твердила, что школу она ненавидит, что там ужасно и она хочет учиться дома, как ее (странная и жеманная) подруга Надин, живущая с нами по соседству. Самый настоящий бунт со стороны семилетней девочки, которая слыла лучшей ученицей в классе.

– Как по-твоему, что с Сарой?

– Наверняка просто с кем-то поссорилась, хотя надо бы заехать в школу, поговорить с учителями.

– Да, пожалуй.

Сара ни в какую не соглашалась идти в школу, хотя старший брат вызвался приглядеть за ней. Лео в девять лет был копией своего отца: те же густые блестящие темные волосы и бездонные глаза, как глубь океана, та же долговязая фигура. Уже сейчас видно, что он будет таким же атлетичным, как его отец: Лео с полугода плавает как рыба. И подобно отцу, он не поддается плохому настроению и не теряет уверенности в себе, в отличие от меня и Сары.

Для себя я даже не мыслю жизнь без забот и тревог, но их оптимистичный настрой мне импонирует.

– К сожалению, она пошла в мать.

– В детстве ты была подвержена приступам уныния?

– Это еще мягко сказано, – смеюсь я. Треплю мужа по руке, даже с завязанными глазами безошибочно определив, где она лежит на сиденье. – И теперь подвержена, как заметили бы некоторые.

– Я их мнения не разделяю. Ты – само совершенство. – Саймон стискивает мою ладонь, и в этот момент мы резко поворачиваем, – вероятно, на подъездную аллею, предполагаю я. Небольшое расстояние автомобиль преодолевает, двигаясь под наклоном вверх, и затем останавливается.

– Повязку можешь снять, – объявляет Саймон.

– Слава богу. – Я срываю с глаз повязку и, тряхнув головой, ладонью приглаживаю волосы по всей длине.

Но открывшийся моему взору вид мне мало о чем говорит. Мы находимся в туннеле, образуемом древовидными папоротниками и лианами. В одном месте дорога усыпана темно-зелеными плодами, нападавшими с ветвей фейхоа.

– Где мы, черт возьми?

Саймон вскидывает одну густую темную бровь; его большой рот кривится в усмешке.

– Готова?

Сердце в груди подпрыгивает.

– Да.

Пару минут он едет вперед по разбитой ухабистой дороге, которая идет вверх, а потом мы неожиданно выкатываем из густых зарослей на широкую круговую подъездную аллею перед красивым домом 1930-х годов, который стоит отдельно на фоне необъятного голубого неба и безбрежного синего моря.

У меня перехватывает дух. Саймон еще не заглушил мотор, а я, с раскрытым ртом, уже выскакиваю из машины.

Сапфировый Дом.

Двухэтажный особняк в стиле ар-деко высится над гаванью и чередой островов, что тянутся вдалеке. Я резко поворачиваюсь, и передо мной, сверкая и переливаясь в лучах яркого утреннего солнца, простирается внизу город. Отсюда мне видны три из семи его вулканов. Я снова обращаю лицо к дому, и у меня сдавливает грудь. Этот особняк завораживает меня с тех самых пор, как я сюда приехала, отчасти из-за трагической истории, что связана с ним, но главным образом потому, что он стоит на этом холме. Элегантный и горделивый. Недоступный, как Вероника Паркер, кинозвезда, построившая для себя этот дом в 1930-х и впоследствии погибшая от рук убийцы.

– А войти можно?

Саймон протягивает ключ.

Я хватаю его и бросаюсь мужу на шею.

– Ты самый замечательный на свете!

Его ладони опускаются на мои ягодицы.

– Знаю. – Саймон берет меня за руку, переплетает свои пальцы с моими. – Пойдем посмотрим?

– Она умерла?

– В прошлом месяце. Ну что, приглашай в дом? – Он останавливается у входной двери. – Ты же теперь здесь хозяйка.

У меня холодеет кровь.

– В каком смысле?

Саймон запрокидывает назад голову, оценивающе глядя на контуры крыши со стороны фасада.

– Я купил его. – Он опускает подбородок. – Для тебя.

Глаза у него насыщенного серого цвета, как штормящий Тихий океан. В эту минуту они лучатся радостью оттого, что ему удалось удивить меня, и откровенной неподдельной любовью ко мне. На ум приходят строки из Шекспира, засевшие в памяти еще со школьных лет, с уроков литературы – только эти занятия я и посещала регулярно в старших классах: «Не верь, что солнце ясно, что звезды – рой огней, что правда лгать не властна, но верь любви моей»[3 - У. Шекспир. «Гамлет, принц датский». Акт 2. Сцена 2. Слова Полония. Перевод М. Лозинского.].

Я приникаю к мужу. Лбом упираюсь ему в грудь, руками обвиваю за пояс.

– Боже, Саймон.

– Эй, ну ты что? – Он гладит меня по волосам. – Ведь все хорошо.

От него пахнет стиральным порошком, нашей постелью и – едва уловимо – осенними листьями. Он мускулист и широкоплеч – твердыня, о которую разбиваются все лиходеи мира.

– Спасибо.

– Тут есть один махонький подвох.

Я отнимаю голову от груди мужа и смотрю ему в лицо.

– Что за подвох?

– Хелен, сестра Вероники, держала двух собак. Она выдвинула одно требование: дом покупается вместе с ее питомцами, и какое-то общество будет осуществлять надзор за условиями их содержания.

– За это я ее обожаю, – смеюсь я. – Что за собаки?

– Точно не знаю. Одна большая, одна маленькая – это все, что сказал агент.

Собаки не проблема. Мы с мужем оба их любим, и наш золотистый ретривер будет только рад тому, что у него появилась компания.