Мембраны

– Извините, – лицо Милы вспыхнуло, несмотря на толстый слой пудры. Дернув сына за руку, она потащила его к двери и поспешила уйти. Ей не хотелось больше смотреть бывшей Сашкиной жене в глаза. Слово «рак» внушало неприятное опасение подцепить смерть, словно грипп или чуму.

Аделина закрыла дверь на все замки, подняла семейного зайца, оторванное помятое ухо и поплелась на кухню. Она уже представляла – через полчаса позвонит Сашка и начнет отчитывать. Как же она устала от него. И от голоса мамы в голове. И от бесед с Ручкиным. И от своей беспомощности. Может и хорошо, что ее не будет больше? Природа избавляется от лишних, чтобы остальным дышалось легко.

Сашка позвонил не через полчаса, а поздно вечером.

– Ты насчет рака серьезно? – спросил он по громкой связи.

В темной спальне, свернувшись калачиком, Аделина слушала его дребезжащий и дергающийся, словно плохо натянутая струна, голос, с самой юности как будто стариковский, назидательный и ввинчивающийся в голову. В браке было тяжело привыкать к тембру Сашки, она долго не могла избавиться от привычки сравнивать его с бархатным голосом Миши Чацкого, спокойным, тихим, уверенным.

– Умру и все дела, ничего серьезного, – Аделина закрыла глаза.

Она вспоминала, как Сашка дожидался ее после занятий и провожал до дома, а она не знала, как от него отвязаться и сбегала с последней лекции. Саша настаивал, чтобы они обязательно вместе готовились к экзаменам, объяснял теорию, заставлял учить, а она почему-то ему подчинялась. Так же почти как маме. Иногда она делала вид, что слушает Сашу, а сама представляла на его месте Мишу.

– А что будет, если ты умрешь, подумала? Ты вообще понимаешь? – в голосе Сашки зарождался истерический фальцет.

– Ничего особенного. Вы с Милой родите еще парочку детишек, выплатите ипотеку и будете счастливы. Мама унаследует квартиру и будет обеспеченной пенсионеркой. На работе закроют мою вакансию кем-нибудь помоложе. – на долгом выдохе тихо отвечала Аделина. Выговаривание слов давалось с трудом. Все тело хотело покоя и обездвиженности.

– Мать твоя еще и нашу квартиру унаследует. А мы останемся с ребенком на улице, вот что будет, – фальцет возобладал.

«Господи, ну что ему еще надо? Что его так злит?» – размышляла Аделина, – «Вполне логично, что его новая жена оказалась красивой и длинноногой девушкой. Ясно, почему Сашка выбрал ее. На его месте я наверняка тоже выбрала бы Милу. А если она еще и готовит хорошо, и свежие пряники у нее на кухне всегда есть, то вообще говорить нечего. Природа расчищает место для более перспективных самок. А самцы их выбирают, не отдавая себе отчета, инстинктивно. В природе вообще все очень правильно устроено и сбалансировано. Нельзя сопротивляться ее законам, надо им следовать».

– Чего затихла? – после паузы спросил Саша. Было слышно, как он закуривает.

– Там все уже решено, – ответила Аделина, открыв глаза и взглянув в темное окно. Она не могла понять, это еще вечер или уже ночь? На небе была видна одна маленькая яркая звездочка.

– Там – это где? – сплюнув, спросил Сашка.

Скорее всего он стоял на улице. Порывы ветра начали заглушать его голос. Аделина ясно представляла выражение Сашкиного лица. Когда он злился, его глаза становились двумя острыми гвоздиками, губы сжимались в смешной болтик, уши белели. Некрасивые уши. Лопушками.

У Миши Чацкого были выточенные аккуратным полукругом уши, срезанные снизу наискосок, с треугольными маленькими мочками, аккуратные, плотно прижатые к благородному черепу.

– Там. Наверху. – наконец ответила она.

– Глупости. – голос Сашки дрогнул.

– Врачи говорят, почку отрежут, – пояснила Аделина, – А потом рецидивы. Это место очень склонно к рецидивам. А почки всего две.

– Глупости, – повторил Сашка.

В почках он ничего не смыслил. Врачей знакомых у него отродясь не было. Он докторов презирал и никогда к ним не ходил. Вывихи вправлял сам, царапины никакими бактерицидными средствами не мазал, пил сырую воду из-под крана и зимой купался в проруби. И еще ездил на какие-то занятия по «тантрической энергии», забивал полки книгами по эзотерике.

– Глупости, – согласилась Аделина, все еще размышляя, как смешны попытки идти против природы. И против судьбы.

– Надо искать другие методы. – сказал Сашка, уже выстроив свой план. – Сначала мы поедем к нотариусу. Ты напишешь на мое имя завещание. А потом к Палеодору.

Аделина только собралась возразить, но связь выключилась. Она поглядела на погасший экранчик телефона и вдруг громко сказала ему: «Вот и напишу в завещании, что ты предатель! И никаких чтобы тебе квартир!»

Она лежала в темноте и смотрела в окно на звезду, еще ярче проявившуюся на черном обрывке неба. Стала вспоминать названия созвездий. Медведица большая, Медведица малая.

Представилось как в каменном веке какая-нибудь умирающая древняя женщина, завернутая в шкуры, лежала вот так же в пещере, зная, что ей мало осталось. Аделина предположила, что ее порвала медведица, на которую эта женщина нечаянно напоролась в лесу, когда собирала коренья. И вот, эта древняя женщина лежала и смотрела на такой же обрывок ночного неба – на ту же самую звезду, и надеялась на волшебную силу какого-нибудь божества, которое, по ее представлениям, наблюдало за ней через дырочку в небе. Она думала – просто надо принести божеству жертву побогаче, и тогда раны затянутся, рука снова отрастет. Ведь она еще так мало собрала кореньев…

«Как же бессмысленно все, о чем размышляла перед смертью древняя женщина, если смотреть на ее мысли с высоты сегодняшнего дня», – подумала со вздохом Аделина, – «Какие-то коренья, жертвы, божества… А значит, лет через восемьсот и мои раздумья покажутся абсолютно бессмысленными. Люди будут удивляться: какая-то ипотека, бывший муж, несостоявшаяся любовь, рак… Смехотворные мысли, глупые, жалкие».

Аделина протянула руку, зажгла торшер. По стенам и потолку разлился тусклый свет, перемешанный с тенями в запутанный узор. Она начала искать письма Миши. Светлые воспоминания скользили по лицу, порхали бабочками в глазах, полуулыбкой садились на губы, бледными отсветами – на щеки. Она открывала ящики комода, доставала коробочки, папки, записные книжки, шкатулки. Воспоминания множились. И вот, по всему лицу разлился ровный свет ярких дней юности. Нашлись потертые конверты, перевязанные голубой атласной лентой. Будто сверток с новорожденным младенцем – так и не окрепшим, так и не выращенным.

Глава 4. Дорога к исцелению

На следующий день рано утром Саша помыл свой старенький Ниссан, пропылесосил салон, отполировал стекла и приехал. Аделина покорно вышла, уселась в авто. И вдруг отказалась ехать к нотариусу. Наотрез.

– Какая-то ты стала твердолобая, Дюша, – сказал Сашка, пристально вглядываясь в бывшую жену.

По привычке он прочитал лекцию об ответственности, организованности, о порядке в голове, о совести, а также о грехе мшелоимства. Произнося слово «мшелоимство», Саша задел рукой руль. Ниссан жалобно хрюкнул, Аделина начала смеяться. Представила Сашу в образе юродивого, слоняющегося по улицам в лохмотьях, сверкающего голыми грязными ножищами и выкрикивающего: «Грешники, грешники, мшелоимцы проклятые!»

– Ничего смешного, открой Библию, это слово на каждой пятой странице! Ты наверняка не знаешь, что оно означает. – злобно оправдывался Сашка.

– Когда же ты успел уверовать? – пытаясь прекратить улыбаться, но не имея на это сил, продолжала Аделина.

– Между прочим, я крещеный, в отличие от некоторых. – Сашка расстегнул куртку и продемонстрировал серебряную цепь, на которой где-то под рубашкой должен был находиться православный крестик.

– А как же тогда йога? Эти твои таро? Вишны, Кришны, мантры? А как же твой гуру? Как его имя, я забыла?

– Палеодор! – подсказал Сашка.

– Саш, объясни, – не сдержалась уставшая от всепрощения Аделина, – Ты учишь, как правильно и как неправильно. Обвиняешь в придуманных грехах. Пряниками попрекаешь. Но узнав про рак, ты первым делом везешь меня к нотариусу писать на тебя завещание. Про это в Библии что-то написано? Спроси Палеодора, как такой грех называется.

– Да что с тобой стало? – заорал Сашка, выкатив глаза и брызнув слюной, – Ты невыносима! Я тебе про картошку, ты мне про блины! Заладила, рак, рак. Понял я, понял. Не надо меня считать идиотом! Я, в отличие от некоторых, обдумываю проблему системно! Учитываю все параметры! Рак раком, а квартира квартирой. Любишь ты намешать все в кучу! И Палеодора сюда, и пряники. Ты вообще адекватная?

Аделина сидела на пассажирском месте и смотрела в идеально вымытое лобовое стекло. Несколько снежинок медленно опустились на него и быстро растаяли. «Как рано в этом году первый снег», – подумала она, – «Октябрь только начался».

Мимо пробежали школьники, размахивая обувными мешками. Один мешок стукнул по машине. Сашка на полуслове умолк. Глухой звук удара внезапно заблокировал поток его слов и породил тишину. Сашка крутил в руках пачку сигарет. Доставал и снова засовывал обратно одну и ту же сигарету, которая не выдержала и сломалась. Табак рассыпался по куртке. Он нервно начал счищать его, опять задев сигнал.

– И-так, – медленно – по слогам – произнесла Аделина, – к нотариусу я не еду. А вот к Палеодору хочу. Вези. Надо проконсультироваться насчет мшелоимства. – она взглянула на поникший профиль бывшего мужа.

– Мше-ло-им-ство – греховная страсть к приобретению и накоплению, вариант сребролюбия. Я медленно диктую для тех, кому одной квартиры мало, кто готов семью с маленьким ребенком на улицу выставить, – огрызнулся Сашка, передразнивая ее манеру говорить по слогам.

Он вышел из машины, хлопнув дверью. Закурил, притопывая и бурча под нос. Сашка обдумывал, как общаться с неуправляемой бывшей. В таком состоянии к Палеодору? Идея провальная. Скорее всего ясновидящий на порог ее такую не пустит. «Еще и мне оплеух навешает», – думал Саша. – «А то и выгонит к хренам из группы». Хотя, перспектива исцеления Аделины была сама по себе приятна и возвращала спокойствие за квартиру.

– Ладно, к Палеодору, черт с тобой, – усевшись за руль, процедил Сашка.

Он завел мотор и выехал на шоссе. Снег повалил плотной массой, покрывая стекла крупными каплями. Аделина почувствовала себя обезумевшей от свободы и бессмысленности своего существования снежинкой, которая не способна осознать, зачем она появилась и куда ее несет.

До какого же великолепия бессмысленно падение снежинки! «В бессмысленности ее свобода», – думала Аделина. – «Все ищут и ищут во всем смысл! А он ограничивает, обрезает крылья, обязывает. Смысл – уже не свобода, это узкий, выстроенный пунктир на карте жизни, тропинка посреди вселенной».

Хотелось Аделине обретения тропинки или ее устраивала свобода бессмысленности, она еще не решила. Она жила порывисто, интуитивно, чаще всего подстраиваясь под чужие проторенные дороги. Мама внушала – надо быть полезной, надо быть жертвенной. Думать о себе – эгоизм. Заботиться о благополучии – мещанство. Мама, конечно, не могла уже строить социализм, хотя в глубине души, наверное, именно в нем и находила смысл. В ней странно сочетался советский человек и воцерковленная христианка. Она ходила по воскресеньям в храм, ставила свечи, стояла службы. Но 22 апреля покупала красные гвоздики и шла к памятнику Ленина.

Мамин метод воспитания подхватил Сашка. Он был как будто маминой проекцией в мужском обличии. Увещевал, наставлял, учил, оценивал. Аделина незаметно перетекла из одного сосуда в другой – из детства в брак. Когда Сашка объявил, что уходит, она не могла толком понять своих ощущений. Похожее на боль чувство скорее было болью освобождения, чем болью разлуки.

Раньше Аделина боялась остаться одна и терпела. Мама пугала неприкаянной старостью, ожидающей непослушных девочек. «Одиночество для женщины хуже смерти», – говорила она. А Сашка искренне полагал, уходя к другой женщине, что ничего не меняется, так как ответственность за воспитание бывшей жены по-прежнему на нем. И вины не испытывал.