Луна над Сохо

– Свинговая? – переспросил папа. – Это же «Тело и душа», она никогда не была, да и не должна быть свинговой.

– Да ладно, – сказал я, – кто-нибудь наверняка делал такую аранжировку, хотя бы и специально для белых.

– Но-но, не умничай, – сказал папа. – А вообще я, кажется, понял, что нам нужно.

С этими словами он сунул руку в карман и достал прямоугольный предмет из стекла и пластика.

– Надо же, ты взял себе Айфон, – заметил я.

– Айпод, если быть точным, – отозвался родитель. – У него неплохой динамик.

И этот человек пользуется усилителем «Квад» полувековой давности, потому что он не транзисторный, а ламповый! Протянув мне наушники, он провел пальцем по экрану Айпода так уверенно, словно всю жизнь пользовался сенсорными гаджетами.

– Послушай-ка вот эту.

Это была она. Оцифрованная, конечно, однако все помехи и шумы, способные порадовать ценителя старых записей, полностью сохранились. Четкая оригинальная мелодия «Тела и души» – и при этом достаточно свинговый ритм, чтобы под нее можно было танцевать. Если и не именно эта запись звучала рядом с телом Уилкинсона, то однозначно в исполнении того же коллектива.

– Кто это? – спросил я.

– Кен Джонсон, – ответил папа, – Змеиные Кольца[12 - Кен Джонсон по прозвищу Змеиные Кольца – один из первых чернокожих британских поп-звезд. Он создал свою негритянскую музыкальную группу, впервые в Англии исполнявшую свинг. Тогда же он получил прозвище Змеиные Кольца, благодаря тому, что начал заплетать волосы в косички, эту манеру позднее перенял ямайский музыкант Боб Марли.] собственной персоной. Это запись с пластинки Blitzkrieg babies and bands, очень неплохо оцифрованная. На обложке указано, что на трубе играет «Болтун» Хатчинсон. Но совершенно очевидно, что это Дейв Уилкинс, стиль совсем другой.

– Когда записана?

– В тридцать девятом в студии «Декка», в Хемпстеде, – сказал папа. И подозрительно сощурился: – Это ведь ты по работе спрашиваешь? В прошлый раз из тебя слова было не вытянуть о том, чем ты занимаешься.

Но на эту удочку я попадаться не собирался и сменил тему:

– А с чего ты вдруг сел за клавиши?

– Хочу вернуться на сцену, – ответил родитель, – и стать новым Оскаром Питерсоном[13 - Оскар Питерсон – легендарный канадский джазовый пианист, композитор, руководитель трио, преподаватель и один из самых выдающихся пианистов – виртуозов джаза.].

– Серьезно?

Это было чересчур самонадеянно даже для моего папаши.

– Серьезно, – кивнул он и подвинулся на диване поближе к синтезатору. Пару тактов «Тела и души» сыграл, не слишком импровизируя, а остальное преподнес в совсем другом стиле, который я вряд ли когда-нибудь смогу понять и полюбить. Похоже, моя реакция разочаровала папу: он не перестает надеяться, что однажды я дорасту-таки до настоящей музыки. Но, с другой стороны, все бывает в этой жизни – завел же он себе Айпод.

– А что случилось с Кеном Джонсоном?

– Погиб во время «Лондонского Блица»[14 - «Лондонский Блиц» – бомбардировка Великобритании нацистской Германией в период с 7 сентября 1940 года по 10 мая 1941-го, часть Битвы за Британию. Хотя «блиц» был направлен на многие города по всей стране, он начался с бомбардировки Лондона в течение 57 ночей подряд. К концу мая 1941 года более 40000 мирных жителей, половина из них в Лондоне, были убиты в результате бомбардировок. Большое количество домов в Лондоне были разрушены или повреждены.], – ответил отец, – вместе с Элом Боули и Лорной Сэвидж. Тед Хит говорил, иногда им казалось, что Геринг лично за что-то ненавидит джазовых музыкантов. По его словам, во время Североафриканской кампании[15 - Североафриканская кампания (10 июня 1940 года – 13 мая 1943 года) – военные действия между англо-американскими и итало-немецкими войсками в Северной Африке – на территории Египта и Магриба во время Второй мировой войны.] он чувствовал себя в большей безопасности, чем на своих же концертах в Лондоне.

Я сильно сомневался, что конечная цель моих поисков – мстительный дух рейхсмаршала Германа Геринга, но проверить на всякий случай стоило.

Мама вытурила нас из спальни, чтобы переодеться. Я заварил еще чаю, и мы уселись в гостиной.

– Так вот, – сказал он, – я скоро буду играть с какой-нибудь группой.

– На клавишах? – переспросил я.

– Ритм есть ритм, – отозвался папа, – а инструмент – всего лишь инструмент.

Да, джазмен живет, чтобы играть.

Мама вышла из спальни в желтом открытом сарафане и на сей раз без головного платка. Волосы у нее были разделены на прямой пробор и заплетены в четыре толстые косы, при виде которых папа улыбнулся. Когда я был маленьким, мама выпрямляла волосы строго раз в полтора месяца. Да и каждый выходной я наблюдал, как какая-нибудь тетушка, кузина или просто соседская девчонка сидит в гостиной и мучает свои волосы химией, дабы выпрямить. И если бы я в десятом классе не пошел на дискотеку с Мегги Портер, у которой мама занималась автострахованием, а папа нагонял на меня ужас и чьи кудрявые волосы свободно ниспадали на плечи, то вырос бы с убеждением, что у всех чернокожих девушек волосы по природе своей пахнут гидроксидом калия. Лично мои вкусы в этом вопросе совпадают с папиными: мне нравится, когда волосы распущены или заплетены в косу. Но первое правило насчет волос чернокожей женщины гласит: не говорите о ее прическе. А второе – никогда, ни при каких обстоятельствах не прикасайтесь к ее волосам без письменного разрешения. В том числе после секса, свадьбы или смерти, если уж на то пошло. И правила эти незыблемы.

– Тебе надо постричься, – заметила мама. Ее «постричься» означает побриться наголо и ходить, сверкая лысой макушкой. Я пообещал, и она направилась в кухню готовить обед.

– Я родился во время войны, – сказал отец. – Твою бабушку эвакуировали до того, как я родился, и поэтому в свидетельстве о рождении у меня значится Кардифф. Но, к счастью для тебя, еще до конца войны мы вернулись в Степни.

Иначе стали бы валлийцами, а в папином представлении это еще хуже, чем быть шотландцами.

Он рассказал, каково было жить и расти в послевоенном Лондоне. Тогда в головах у людей война еще продолжалась – из-за руин, оставшихся после бомбежек, из-за продуктов, которые выдавались по карточкам, из-за поучений по Би-би-си.

– Разве что бомбить перестали, – добавил он. – Но в те дни еще не забыли о Боули, погибшем при взрыве на Джермин-стрит, и о Глене Миллере, не вернувшемся из боевого вылета в сорок четвертом. А тебе известно, что он был самым настоящим майором американских ВВС? Он ведь до сих пор числится пропавшим без вести.

Но в пятидесятых быть молодым и талантливым означало стоять на самом пороге новой жизни.

– Впервые я услышал «Тело и душу» в клубе «Фламинго», – вспоминал он дальше, – в исполнении Ронни Скотта, который тогда еще только-только становился Ронни Скоттом. В конце пятидесятых клуб «Фламинго» словно магнит притягивал чернокожих летчиков с Лейкенхита и других американских баз.

Им нужны были наши девушки, – пояснил папа, – а нам их музыка. Им всегда удавалось достать все самые модные пластинки. Идеальный, можно сказать, союз был.

Вошла мама с кастрюлей в руках. В нашей семье на обед всегда готовилось два разных блюда. Одно мама делала для себя, другое, гораздо менее острое – для папы. Папа предпочитал рису белый хлеб с маргарином, что грозило бы проблемами с сердцем, не будь он худым как щепка. А я наворачивал то рис, то хлеб, благодаря чему обрел такую мужественную стать и чеканный профиль.

Себе мама приготовила маниоку, а папе – рагу из баранины. Я выбрал рагу, потому что маниока мне не очень нравится, особенно когда мама доверху заливает ее пальмовым маслом. А еще она сыплет туда столько перца, что жидкость становится красной. Рано или поздно один из ее гостей самовоспламенится прямо за обеденным столом, это я вам точно говорю.

Мы уселись в гостиной за большой стеклянный стол. В центре его стояла пластиковая бутылка минералки «Хайленд Спринг», вокруг лежали розовые салфетки и хлебные палочки в целлофановой упаковке. Все это мама умыкнула из офиса, где трудилась уборщицей. Я намазал папе бутерброд.

Поглощая еду, я заметил, что мама пристально на меня смотрит.

– Что такое? – спросил я.

– Жаль, что ты не умеешь играть, как отец.

– Зато я пою, как мама, – ухмыльнулся я, – а готовлю, к счастью, как Джейми Оливер.

Она шлепнула меня по ляжке:

– Думаешь, раз ты вырос, я не могу тебя поколотить?

Даже и не помню, когда мы последний раз вот так сидели за обеденным столом – только втроем, без десятка дальних и близких родственников. Более того, в моем детстве такого тоже особо не было: всегда в доме гостила какая-нибудь тетушка, или дядюшка, или кузина, гнусная похитительница конструктора Лего (не подумайте, я вовсе не жадный!).

Кузину я вспомнил вслух, и мама тут же заявила, что она как раз недавно получила в Сассексе диплом инженера. Ну и отлично, подумал я, вот там пусть и тырит у народа конструкторы. И заметил в ответ, что вообще-то служу констеблем в криминальной полиции, в особо секретном отделе.

– И в чем заключается твоя работа? – спросила мама.

– Мам, это тайна, – ответил я, – и, если я ее раскрою, мне придется тебя убить.

– Он там волшебствует, – вставил папа.