Йомсвикинг

Хотя я той осенью вырезал много луков, Хальвдан и впрямь был корабелом. Старик будто потерял интерес ко всему, кроме своей шнеки, так что товар на продажу пришлось делать мне. Кроме луков и стрел, я мастерил щиты, их Хальвдан обивал по кромке оленьей кожей. Также я вырубал шпангоуты и тесал корабельные доски. Сперва я начал мастерить маленькие лодки, которые даже конопатить не надо было. Эти делались не для плавания, а для похорон. Ведь я сам видел, что в числе ремесленников на торжище много стариков, и Хальвдан говаривал, что в эти дни, когда люди покидают торжище, их лодки чаще опускают под землю, а не на воду. Затем он начинал жаловаться, что сыновья его покинули и он остался одиноким в старости. Однажды он, напившись так, что потерял остатки ума, спросил меня, могу ли я представить себе, как ужасно жить вот так, не имея рядом никого из родни. Я ему не ответил.

Когда старик не был занят своим судном, он часто пропадал в лесу. Там он сложил себе хижину. То были просто стены из палок с крышей из коры, но внутри он поставил несколько бочек, в которых бродило пиво. Он нередко говорил, что продаст напиток хёвдингу и другим богачам, но я никогда не видел, чтобы он продал хотя бы одну бочку. Думаю, он сам выпивал всё до последней капли.

Я возился со своей четвертой погребальной лодкой, когда Хальвдану стало хуже. Первый снег лег на землю, помню, Хальвдан выдал мне кожаную куртку, пропитанную пчелиным воском, вязаные шерстяные носки и пару старых башмаков. Тем утром я встал рано, ведь дни стали короткими, а я хотел успеть сшить борта до темноты. Но Хальвдан не вышел во двор. Он остался на своей лежанке, и я слышал, как он заходился кашлем.

Вскоре пришли Рагнар Двухбородый и Стейнар. Они услышали, как старик харкает, и обменялись тревожными взглядами, а затем вошли в хижину. Они недолго там пробыли, а затем с мрачным видом направились к шнеке. Рагнар провел рукой по форштевню. Оставалось еще много работы, борта еще не были обшиты. Мне казалось, что судно походило на огромного зверя, который околел лежа на спине, а потом вся плоть его истлела, так что на земле остался только позвоночник.

В тот день они не обмолвились со мной ни словом. Они потихоньку обтесывали топором доски, повозились с коловоротом, а потом Рагнар вновь зашел к старику. Выйдя из дома, он прищурившись посмотрел на залив, на заходящее солнце, а затем махнул брату, и они ушли.

Тем вечером я долго стоял во дворе. Залив уже подернулся льдом. Теперь торговля прекратится до весны, ведь когда станет лед, кораблям в гавань уже не войти. Большинство торговцев уже уехали, на зиму остались только старики ремесленники. Их судьба была схожа с судьбой Хальвдана: сыновья отправились по западному пути, а старикам было некуда податься.

Меня охватило беспокойство, и я стоял во дворе до тех пор, пока последние лучи солнца не потонули в воде, а на торжище не спустилась мгла. Когда я зашел в дом, Хальвдан сидел за столом, надрывно кашляя. В промежутках между приступами его трясло. Мне было велено взять кочергу и сунуть ее в его кружку с пивом, он был уверен, что такое средство помогает от всяких болезней.

Колченогий пес уже улегся на мою шкуру у очага. Я назвал его Фенриром, в честь огромного волка, отгрызшего руку отважному Тюру. Эту историю отец нередко рассказывал нам с Бьёрном, когда мы были детьми. Услышав это имя, Хальвдан расхохотался, ему казалось, что с моей стороны было глупо делиться едой с псом, которого следовало бы убить из жалости. Но я видел, как он гладил Фенрира, когда ему казалось, что я не вижу, а теперь, когда на улице стало холодно, он позволил псу спать у нас в доме.

Тем вечером Фенрир заснул, прижавшись теплым боком к моему животу. Иногда во сне он дрыгал лапами, и его покалеченная лапа тоже дергалась. Когда-то отец поведал мне о том, что значит «сердце воина». Быть бесстрашным недостаточно, в сердце воина должно быть место и доброте. Без нее он – не воин, а чудовище, наподобие тех, с которыми сражались сыновья Одина. Отец тогда указал на небо, был вечер, южный ветер шелестел листьями деревьев, а над прибрежными камнями поднимались брызги прибоя. Над фьордом собирались темные тучи, и вдруг мы увидели молнию, ломаное копье, ударившее во фьорд. «Это Тор, – сказал отец. – Тор опять вышел на бой. Он охотится на чудовищ, мужей без доброты в сердце. Вождь, свободный человек или раб – ему все равно. Мужи, не ведающие доброты, – кем бы они ни были – к ним Тор не знает пощады. Он разит их своим могучим молотом Мьёлльниром».

Той ночью я заснул у очага, и сон перенес меня в Асгард. Я бродил с отцом по березовой роще в облаке весенней листвы. У опушки рощи перед нами раскрылся широкий вид, мы оказались на гребне холма. Отсюда мы видели Гладсхейм, чертоги самого Одина. Между нами и кольцом крепостных стен расстилалась долина, но нам были видны золотые шпили и блики солнца, отражавшиеся от шлемов и щитов стражей крепости. «Теперь это мой дом», – сказал отец. Тут я повернулся, услышав прямо за собой громкий стук, и подумал, что это, должно быть, враги Одина и его сыновей, они пришли разрушить стены Гладсхейма.

Я вздрогнул и проснулся. Казалось, что сон продолжался. Хальвдан застонал на своей лежанке:

– Раб, пойди посмотри, кто там явился. Я болен.

В двери у нас была щель, и я сначала глянул в нее. У дома стоял человек, держа узду лошади. Я видел его раньше, это был Свейн, один из сыновей хёвдинга, так что я отворил перед ним дверь. Свейн был высоким, широкоплечим парнем с кудрявой золотисто-рыжей бородой. За поясом у него был меч, я заметил, что из-под синего шерстяного плаща выглядывают ножны.

– Торстейн, – сказал он. – Так тебя называют?

Я кивнул.

– Что Хальвдан, он дома?

Я вновь кивнул.

– Подойди-ка, раб. Подержи мою лошадь.

Я повиновался. Свейн откинул капюшон и зашел.

Я остался стоять во дворе. Двое в хижине тихо переговаривались, но кое-что я все же услышал. Они говорили о хёвдинге, похоже, с ним что-то случилось. Я побоялся подобраться поближе, это касалось взрослых свободных мужей. Иногда Хальвдан заходился кашлем. Кашель усилился, казалось, он свил гнездо в его груди.

Через некоторое время Свейн вышел. Он прикрыл дверь, покосившуюся от непогоды, и тяжело вздохнул. Затем подошел к своему коню, вытащил из седельной сумки небольшую палку, конец которой был обернут берестой и пропитан смолой.

– Пойди сунь его в угли, – сказал он, протягивая мне ее.

Я повиновался, раздул угли в очаге и ткнул в них факелом. Тот мгновенно загорелся.

Когда я вышел, Свейн уже сидел в седле.

– Беги вперед, раб. Посвети мне.

Снег еще был неглубоким, не выше ладони, так что я легко побежал по скованной морозом земле. Я боялся остановиться, чувствуя, что дело спешное. Свейн держался прямо за мной и время от времени окликал меня, чтобы я был внимательнее – то ветка торчала слишком низко, то под ногами оказывалась кочка или рытвина, будто я сам этого не видел. Теперь уже я хорошо знал этот лес, а тропинкой ко двору хёвдинга ходил много раз. Но мне по-прежнему было невдомёк, что это за спешка посреди ночи.

Когда мы добрались до пашен у усадьбы, нас встретили братья Свейна. Они стояли с горящими факелами и быстро провели нас мимо конюшни и свинарника во двор, к палатам, где, как я знал, проживал Харальд Рыжий. По дороге Свейн сообщил братьям, что Корабел заболел и послал вместо себя раба.

Дом хёвдинга возвышался прямо посредине двора. У двери сторожили двое с факелами. Дом терялся в темноте, но я уже бывал здесь и помнил, какое впечатление произвели на меня просторные палаты – таких огромных я никогда не видывал. Крыша была похожа на корпус огромного корабля, перевернутого и водруженного на стены из досок. Опорой для стен служили несколько толстых столбов, они чем-то напоминали весла, поднятые из воды и вкопанные в землю.

Я узнал сторожей у входа. Один из них был Кальв, тоже сын хёвдинга. Второй – человек с очень странным говором. Когда-то он был рабом хёвдинга, но тот освободил его много лет назад. Поэтому я всегда считал Харальда Рыжего хорошим человеком.

Внутри было тепло и пахло дымом костра. Земляной пол был хорошо утоптан и сух, к балкам, подпиравшим крышу, крепились факелы. Вдоль стен шли скамьи, такие широкие, что на них можно было спать головой к стене и ногами к очагу, представлявшему собой продолговатую яму, заполненную горящими углями, вокруг которой лежали горшки и вертела. Харальд Рыжий сидел на почетном месте по другую сторону от очага, облаченный в синий плащ и верхнюю тунику, вышитую золотом, он смотрел на горящие угли и едва обратил на нас внимание.

Людей здесь было немного. Несколько мужчин сидели на скамьях, мрачно уставившись перед собой. В глубине зала, в сумраке, стояли три женщины, тихонько переговариваясь. Сыновья хёвдинга провели меня вдоль очага и оставили стоять перед вождем. Харальд Рыжий поднял глаза, посмотрел на меня, а затем перевел взгляд на сыновей.

– Где Хальвдан? – спросил он.

Свейн подошел к нему и положил ладонь на руку отца.

– Он болен, отец. Он прислал вместо себя раба.

Харальд вновь взглянул на меня. Он был уже немолод: косматая седая борода, мешки под глазами, но плечи и руки по-прежнему налиты силой. Он ткнул в меня рукой, испещренной шрамами.

– Тебя зовут Торстейн, так?

– Да, – ответил я, – Торстейн.

– Хальвдан хорошо отзывался о тебе.

Я не ответил. Слышать такое было странно. Хальвдан не был щедр на добрые слова, но я и не ожидал их, ведь я носил рабский ошейник.

– Ты видишь этого человека? – Харальд указал в глубину зала, и со скамьи у стены поднялся мужчина, выступил из сумрака и встал под свет факела. Он был худ, с длинными руками и ногами, с раскрашенным лицом, облаченный в плащ из волчьей шкуры. Я тут же его узнал. Он приплыл на торговом корабле несколько недель назад и привлек всеобщее внимание на торжище. Но люди сбегались со всех концов поселения не только для того, чтобы глянуть на его раскрашенное лицо. Он нес посох с вырезанными на нем рунами и утверждал, что он – знающий руны, ведун. Услышав это, Хальвдан закрыл глаза и заявил, что не выйдет за порог, пока чужак не исчезнет из торжища. Но долго ждать ему не пришлось. Ведун не собирался прорицать простым людям. Его занимали короли и вожди. В крайнем случае он мог снизойти до херсира Скирингссаля. Так что он отправился к хёвдингу, и с тех пор мы его не видели.

Харальд Рыжий взмахом руки подозвал к себе разрисованного чужака. Тот взял со скамьи свой посох и подошел ближе. Сыновья отступили, будто опасаясь ведуна.

– Знающий руны, – сказал Харальд. – Расскажи этому мальчишке о моем сне.

Ведун обратил ко мне свое раскрашенное лицо. Когда он сходил на берег, я не смог подобраться достаточно близко, чтобы как следует разглядеть рисунки на его коже, но теперь его худое лицо освещали факелы и огонь очага. Он сделал шаг ко мне и уставился своими большими глазами; во взгляде читалось безумие, губа отвисла, так что стали видны передние зубы внизу. Так он замер, не издавая ни звука, и я увидел, что Хальвдан говорил правду: люди ошибаются, называя ведуна раскрашенным. Ведь краску можно стереть. Эти же знаки будто вырезаны на его лице. И то были вовсе не бессмысленные линии, а руны. Отец обучал меня им, но я позабыл почти все, кроме тех, что составляли мое имя. Теперь же я видел весь футарк, вырезанный на лице прорицателя.

– Харальд Рыжий, херсир Скирингссаля, заснул этим вечером и увидел… – ведун полуобернулся к старому вождю, а затем опять уставился на меня, – дракона…

Он протянул руку к входу в зал, обращенному к заливу:

– Он плывет из океана. Из глотки вырывается пламя. Когти крушат дома и палаты. Харальд Рыжий берется за меч. Он сражается. И погибает.

– Я попросил, чтобы ведун раскинул руны. – Харальд положил ладонь на рукоять меча. – Я хотел узнать, был ли сон вещим.

Ведун засунул руку в мешочек на поясе, вытащил горсть камешков и показал их мне. На каждом из них была высечена руна.

– Руны – это дар Одина нам, людям, – сказал Харальд. – Он обрел их, повешенный на Иггдрасиле. Спустившись с Мирового ясеня, он сразу же высек их и передал знание о них трем родам Хеймдалля.

– Руны поведали мне, что сон вещий. – Ведун высыпал руны обратно в мешочек и отвел взгляд. – Дракон грядет. Харальд Рыжий будет сражаться и падет в битве.