Йомсвикинг

Я оставил его лежать и вышел. Фенрир побежал следом. Двор завалило снегом, так что мне пришлось расчистить его, чтобы приняться за работу. Я достал особое орудие плотника, Хальвдан называл его «тесло» – оно выглядело как обычный топор, но лезвие было насажено поперек топорища, как у кирки. Им было удобно грубо обтесывать доску, а уж потом можно было браться за плотницкий топор с широким, скошенным лезвием. Вот и сейчас я взялся за тесло и принялся обтесывать расколотые половинки бревна, которым предстояло стать корабельными досками.

К этому времени год уже вступил в свою самую темную пору. Последние охотники покинули торжище, я видел, как они уходили, скользя на своих длинных лыжах. Стих звон в кузне, а янтарщик уже не сидел у своего дома, склонившись над золотистыми комочками. Лед в заливе укрыло снегом, а деревья вокруг двора Хальвдана тянули к небу голые ветви; мне казалось, они походят на руки, застывшие в попытке дотянуться до последних лучей солнца.

Наверное, на меня подействовало то, что вокруг не было ни души. А может, мысль об умирающем старике в доме. Во мне поднялась волна ужасной тоски, и я застыл с теслом в руке над своим бревном. Она захлестнула меня с головой, тело обмякло, и я упал на колени. Перед глазами всплывали картины: труп Ульфхама на берегу, последние шаги отца. Я вновь видел, как горит наш дом, ощущал жесткие руки на своих плечах. Изо рта вырвался сдавленный крик, меня затрясло. Я вновь почувствовал удары молота, которым загоняли болт в затвор рабского ошейника, и ухватился за него обеими руками, пытаясь сорвать его с себя. Когда я понял, что ничего не выходит, я кинулся к кораблю и начал биться затылком о форштевень. Фенрир залаял, не понимая, что со мной. Я и сам этого не понимал. Все, что я знал, – это то, что хочу на свободу. Хочу прочь отсюда. Хочу домой.

Я бился головой о форштевень, покуда безумие не оставило меня. Тогда я свалился без сил и остался лежать на снегу. Не помню, сколько я пролежал так. Но вдруг на дворе появился Свейн, сын хёвдинга, верхом на лошади. Он взглянул на меня с высоты своего седла, направил лошадь к недостроенному кораблю и объехал его кругом, внимательно изучая. Затем он вновь исчез в лесу.

Тем вечером солнце зашло рано. Когда мы с Фенриром вернулись в дом, Хальвдан по-прежнему лежал, уставившись в потолок. Так он и лежал, пока я раздувал огонь в очаге и ставил воду. Он что-то бормотал себе под нос, иногда кашлял, его начинала бить дрожь, а потом вновь застывал в безмолвии с широко раскрытыми глазами. От еды он отказался, но, когда я спросил, не налить ли ему пива, к старику вдруг вернулись силы. Он поднялся на локте, взглянул на меня мутными глазами и серьезно кивнул. Я налил пива в одну из его кружек и поднес ему. Хальвдан знатно к ней приложился, а затем вновь застыл как мертвый. Потом он прохныкал, что я должен подойти к нему поближе.

– Слушай, – сказал он, ухватив меня за руку дрожащей рукой. – Не старей. Умри на поле брани. Обещай мне это, парень.

Я ответил, что такую клятву сдержать будет трудно, ведь я – раб. Рабы же не сражаются в битвах. Но Хальвдан, наверное, не услышал моих слов, его глаза вновь блуждали, хватка на моей руке ослабла, и он застыл, обмякнув. Мне пришлось приложить ухо к его губам, чтобы понять, дышит ли он.

Хальвдан валялся в горячке. На следующее утро он пробормотал, что мне следует отправиться к кузнецу, заказать еще заклепок на случай, если тот решит уехать с торжища на зиму. Так что я прихватил Фенрира и пошел к кузне, она располагалась прямо у причалов. Кузнеца звали Рольф, он был немногословным человеком. Когда я сказал ему, что нам нужны еще гвозди, из его густой бороды донеслось только: «Еще серебра». Он скрестил на груди могучие руки и исподлобья взглянул на меня.

Мне не удалось передать Хальвдану его слова. Старик хрипел на своей лежанке и не слышал, что я говорю. Я сел на стул рядом с ним, думая, что вот сейчас горячка его доканает. Но, похоже, Хальвдан был на удивление крепок, и поздно вечером ему стало лучше. Он ничего не говорил, только тяжело дышал. Жар наконец спал, дрожь утихла, на лбу больше не проступала испарина.

На следующий день приехал Свейн. Падал снег, сын хёвдинга закутался в синий плащ, обитый волчьим мехом. Я по-прежнему возился с той доской, которую начал накануне. Одну сторону я уже почти закончил, она стала плоской и гладкой, и вскоре мне предстояло повернуть доску и начать обтесывать ее с другой стороны. Свейн зашел к Хальвдану, но скоро вышел и взобрался в седло. У него был большой белый жеребец с заплетенной гривой, на правой лопатке виднелась выжженная руна – клеймо хёвдинга.

– Он вновь посылает тебя, – выговорил Свейн наконец.

Я опустил тесло, не понимая, что он имеет в виду.

– С заходом солнца мы наполним кружки. Помойся, прежде чем прийти. Раз уж ты будешь выполнять долг свободного человека, не следует вонять, как раб. – Свейн направил коня в мою сторону, изучая меня взглядом. – И лохмотья свои смени. Да вшей вычеши.

– У меня нет вшей, – ответил я. Свейн усмехнулся, не отводя взгляда. Затем он легко ткнул пятками в брюхо коня и исчез за деревьями.

В то время я был несведущ в обычаях властителей. Отец никогда нам не рассказывал о подобном. Наш залив был для нас целым миром, и мы не знали войны с тех самых пор, когда в стране свирепствовали сыновья Эйрика. Но Харальд Рыжий был достаточно стар, чтобы помнить другие времена, когда все мужчины держали оружие при себе, а сыновья и дочери учились сражаться, как только начинали ходить. Он сам был в лейданге при Хаконе, воспитаннике Адельстейна. В ту пору он был очень молод, но помнил, что каждая деревня должна была держать корабль с людьми и вооружением. Еще он помнил, как по осени в гавань иногда приплывали люди, заявлявшие, что принадлежат к королевскому роду, и требовали, чтобы их кормили всю зиму. Потом в распрях и заговорах погибли почти все потомки конунгов, и Хакон, ярл Хладира, захватил власть над Восточной Норвегией. С той поры Вик оставили в покое, а даны и норвежцы равно считали его своей вотчиной, вели там торговлю, но не пытались прогнать остальных. Они ведь хотели торговать, а умные купцы не гонят своих покупателей. Харальд Рыжий получил титул херсира Скирингссаля в наследство, но он больше не подчинялся ярлу или конунгу, как это было во времена его отца. Так что Харальд правил по своему разумению.

Я растопил снег и обмылся перед очагом мочалкой из ягеля. Когда я собирался надеть прежнюю одежду, Хальвдан кашлянул и указал на шкуру под столом:

– Под ней. Увидишь там крышку.

Я встал на колени и поднял старую засаленную овчину. Под ней, как он и сказал, я увидел крышку вровень с земляным полом. То был дубовый сундук, похоже, нездешней работы, ведь на крышке был вырезан большой крест. Такой знак мне как-то показывал отец: знак Белого Христа.

– Открой.

Я повиновался. В ноздри ударил резкий запах прогорклого жира. В сундуке лежала одежда. Из тонкой ткани, не такой, которую носишь каждый день. Поверх лежал кожаный ремень шириной в три пальца с круглой бронзовой пряжкой. Я достал его и показал Хальвдану.

– Это мой старый пояс, – сказал Хальвдан. – Когда идешь на жертвоприношение, надо надевать добротный пояс и красивую одежду. Надень коричневые штаны и длинную рубаху. И плащ.

Я искоса взглянул на него.

– Парень, я не могу идти на праздник. Но мне надо отправить кого-то вместо себя, иначе я нанесу оскорбление Харальду Рыжему. Одевайся.

Я вновь повернулся к сундуку и достал аккуратно сложенный плащ, коричневые штаны и серую рубаху из толстой ткани. Такие вещи носили знатные люди. Ворот рубахи был украшен тканой каймой. Под этой одеждой лежал еще один плащ, а под ним еще что-то. Я осторожно приподнял плащ, чтобы взглянуть, что там, и увидел шлем, кольчугу и топор без топорища. И он не походил на тот топор, которым мы тесали доски во дворе. Он был легче и тоньше, изогнутое лезвие длиной в две мои ладони. Угол кромки заострен, как будто для колющих ударов.

Но это еще не все. На самом дне лежала тщательно свернутая ткань. Я ее пощупал. Она была толстой, жесткой и походила на парус.

– Остальное не трогай.

Я положил топор на место и закрыл сундук. Накрыл крышку овчиной и начал одеваться.

– Ты хороший парень, – пробормотал Хальвдан. – Были бы другие времена, я бы, пожалуй, снял с тебя ошейник.

Я не отозвался. Подумал, что это просто пустые слова. Извинения. Ему выгодно держать меня в рабстве, особенно сейчас, зимой, когда почти все свободные люди давно ушли отсюда. Но разозлиться на него не получалось. Он не был злым человеком. А теперь, лежа на кровати и кашляя, он смотрелся просто жалко.

Снега уже навалило столько, что я мог надеть лыжи, которые смастерил этой осенью. Хальвдан сам велел мне это, он знал, что пробираться по глубокому снегу будет трудно. А теперь, похоже, зима наступила по-настоящему, снег так валил, что я едва различал кончики собственных лыж. В одной руке я держал факел, в другой – лыжную палку и пытался идти по тропинке, проложенной в лесу, но факел скоро погас, так что я уже не знал толком, куда иду.

Некоторое время я пытался найти дорогу в кромешной темноте леса – и вдруг услышал чей-то крик. Казалось, то была лошадь, но я никогда не слышал, чтобы лошадь так кричала. Я пошел на звуки и вскоре оказался на опушке леса у двора хёвдинга. Жертвенный камень во дворе окружили мужчины, я узнал и Бьёрна Бочаря, и Отгара Янтарщика. Я снял лыжи и с опаской подошел поближе. Вскоре меня увидел Свейн. Он грубо ухватил меня за руку и потащил к остальным, они расступились, давая мне место в кругу.

Харальд Рыжий стоял склонившись над лошадью. Он уже перерезал ей горло и сейчас отрубал ей голову ударами меча. Вот он поднял ее за гриву, воздел окровавленный меч к ночному небу и крикнул во весь голос: «О?дин!»

Потом подошел к жертвенному камню и окрасил руны конской кровью. Глаза его были закрыты, и тихим голосом, почти шепотом, он произнес:

– Дай мужества моему сердцу и силы моим рукам, Один. Позволь мне умереть так, как я жил, без страха. Позволь моим сыновьям жить и видеть, как растут их сыновья.

Вокруг камня царила мертвая тишина. Харальд Рыжий уронил конскую голову в снег, ладонью стер кровь с меча и прижал его к камню, а затем обернулся к окружающим его людям:

– Пойдемте же в дом и поднимем здравицу!

Внутри пылал очаг, несколько женщин жарили на вертеле свинью. Казалось, что здесь собрались все обитатели усадьбы херсира: наверху, между потолочными балками, лазали мальчишки, в полумраке у стен перешептывались и хихикали молодые девушки и пара десятков жен и наложниц, облаченных в свои лучшие платья, с янтарными ожерельями на шеях и блестящими серебряными браслетами на руках. Мужчины, участвовавшие в жертвоприношении, подошли ближе к очагу. Харальд тяжело опустился на почетное место и прислонил меч к подлокотнику. Женщины стали обносить мужчин рогами с питьем. Харальд Рыжий поднял свой рог, но не произнес ни слова, лишь по очереди взглянул на каждого из гостей: сначала на сыновей и тех, кто занял место ближе к очагу, затем обратил взгляд в полумрак, где держались женщины, дети и рабы. По-видимому, пить с вождем могли только мужчины у огня: ни рабы, ни женщины, ни дети не держали в руках рогов.

– Эй ты! – вдруг окликнул хёвдинг. – Торстейн, так тебя зовут?

Я не осмелился ответить. Все оборотились и посмотрели на меня.

– Торстейн? – Харальд указал на меня окровавленным пальцем.

– Да, – ответил я.

– Я хочу, чтобы ты сидел здесь, – он указал пальцем на свободное место рядом со Свейном. – Ты пришел взамен Корабела и должен выпить за него.

В этот момент мне больше всего хотелось, чтобы меня поглотила тьма. Здесь сидели лучшие мужи Скирингссаля, и по их взглядам я понимал, что они вовсе не согласны с решением хёвдинга, что раб может пировать вместо своего хозяина.

– Подойди. – Харальд поманил меня загрубевшим окровавленным пальцем.

Я повиновался. Ничего другого мне не оставалось. Я сел на скамью рядом со Свейном, мне сунули рог, и кто-то за моим плечом наполнил его.

Все это время Харальд Рыжий держал рог в поднятой руке, но теперь наконец прозвучала его здравица:

– Выпьем же за то, чтобы дни становились длиннее.

Мужчины поднесли рога к губам и выпили.

– За раннюю весну, – продолжал Харальд и сделал еще один глоток. – И за урожай.

И вновь мужчины выпили.