Завоевание счастья

Если попытаться изложить эти доводы в стилистике, привычной для современной философии, получится приблизительно следующее: человек обречен постоянно трудиться, а материя находится в непрерывном движении, но все же ничто не вечно, хотя новое, вытесняя старое, нисколько не отличается от того, что было раньше. Человек умирает, его наследники пожинают плоды трудов предка; реки впадают в море, но их водам не позволено оставаться там на века. Снова и снова, в бесконечном и бессмысленном круговороте, люди и вещи рождаются и умирают, не становясь лучше, не достигая небывалых высот, день за днем и год за годом. Реки, будь они мудры, не пожелали бы впадать в море. Царь Соломон, будь он по-настоящему мудр, не стал бы сажать плодовые деревья, урожаем которых суждено насладиться лишь его сыновьям.

Но при ином умонастроении все перечисленное выглядит по-другому. Ничто не ново под луной, говорите? А как насчет небоскребов, аэропланов и радиотрансляций выступлений политиков? Что царь Соломон[14 - Книга Екклесиаста написана, конечно, не Соломоном, однако бывает удобно ссылаться на ее автора как на знаменитого носителя царского титула. – Примеч. авт.] знал о таких вещах? Доведись ему услышать по радио речь царицы Савской перед ее подданными по случаю возвращения из Соломоновых владений, разве не утешился бы он среди своих бессмысленных деревьев и водоемов? Найми он какое-нибудь пресс-агентство и поручи ему собрать все рассуждения молвы о красотах архитектурных сооружений его царства, прелестях его гарема и провалах прочих мудрецов, дерзнувших состязаться в мудрости с царем, продолжал бы он твердить, что ничто не ново под луной? Возможно, все вышеназванное не избавило бы его полностью от пессимизма, но ему пришлось бы подыскать для мрачного взгляда на мир некое новое выражение. Действительно, в числе причин недовольства нынешним миром мистер Кратч упоминает, что сегодня появилось столько всего нового! Если равно досадны и отсутствие новизны, и ее обилие, тогда очевидно, что они едва ли могут быть истинным основанием для тоски. Опять-таки вспомним слова: «Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь» (1:7). В качестве повода для пессимизма можно признать, что путешествие будет неприятным. Люди отправляются летом на оздоровительные курорты, но затем возвращаются туда, откуда они прибыли. Разве отсюда вытекает, что бессмысленно ездить летом на курорт? Будь речные воды наделены чувствами, они бы, вероятно, наслаждались циклическими приключениями, подобно облаку Шелли[15 - Имеется в виду одноименное стихотворение П. Б. Шелли, где от лица облака рассказывается о природных явлениях как о приключениях, выпадающих герою текста.]. Что же касается плодов, которые пожинают лишь наследники, то на эту ситуацию можно посмотреть под разным углом: с точки зрения наследника она ничуть не катастрофическая. Да и сам факт, что все на свете преходяще, не является основанием для пессимизма. Будь новое заведомо хуже имеющегося, тогда стоило бы печалиться, но ведь прежнее меняется на лучшее, и это повод для оптимизма. Если же, как утверждал Соломон, новое равнозначно старому, что думать в этом случае? Не повод ли это признать бесполезность перемен? Вовсе нет, если только различные стадии этого цикла перемен не затруднены сами по себе. Привычка глядеть в будущее и ждать, что лишь когда-то раскроется истинное значение происходящего сегодня, кажется мне пагубной. В целом не отыскать значения, если этого значения лишены части. Жизнь имеет мало общего с классической мелодрамой, в которой герой и героиня преодолевают всевозможные невзгоды и в конце обретают счастье. Я живу и действую, мой сын наследует мне и живет по-своему, дальше наступит черед его сына. Из чего тут можно делать трагедию? Наоборот, живи я вечно, радости жизни неминуемо утратили бы для меня свою остроту и свежесть. А так – они не успевают наскучить и «перезреть».

Я грел ладони, жизнь, у твоего огня;
Он догорает, я готов уйти[16 - Отрывок из стихотворения английского поэта У. С. Лэндора «Старый философ размышляет о смерти».].

Такое отношение столь же рационально, как и отвращение к смерти. Потому, если умонастроения будут определяться рассудком, у нас появится равное количество причин для тоски и для веселья.

Книга Екклесиаста трагична, а вот «Современный характер» мистера Кратча, увы, жалок. Обнаруживается, что мистеру Кратчу грустно, прежде всего, из-за того, что былые, восходящие к Средневековью ценности рухнули, заодно с некоторыми более поздними устоями. «Что же до наших несчастливых времен, – пишет он, – мы живем, преследуемые призраками мертвого мира, но так и не сумевшие освоиться в новом, и это нынешнее положение отчасти схоже с положением подростка, который не научился ориентироваться в жизни без опоры на мифологию, сопровождавшую его в детстве». Это утверждение совершенно справедливо применительно к определенной группе интеллектуалов – людей с литературным образованием, ничего не ведающих о современном мире; сызмальства им внушали, что веру нужно основывать на эмоциях, и потому они не способны совладать с детским стремлением к безопасности и защите, каковое невозможно утолить в мире науки. Мистер Кратч, подобно большинству других литераторов, одержим идеей, будто наука не выполняет своих обещаний. Конечно, он не сообщает нам, о каких обещаниях идет речь, но, по всей видимости, думает, что шестьдесят лет назад люди вроде Дарвина и Хаксли[17 - Имеется в виду зоолог и популяризатор науки Т. Хаксли; в отечественной литературе до сих пор часто встречается устаревшая транслитерация «Гексли».] ожидали от науки чего-то, что не сбылось. Полагаю, это полнейшее заблуждение, выпестованное теми писателями и священнослужителями, которые не желают умаления значимости своих занятий. Верно, в мире вокруг нас сегодня много пессимистов. Но пессимистов всегда хватало, особенно когда доход людей по тем или иным причинам уменьшался. Правда, мистер Кратч американец, а американские доходы в целом возросли после войны[18 - Имеется в виду Первая мировая война.], но на всем Европейском континенте интеллектуалы сильно пострадали, и война как таковая принесла общее ощущение нестабильности. Эти социальные потрясения больше связаны с духом эпохи, чем с теорией мироустройства. Редкая эпоха способна сравниться по степени отчаяния с тринадцатым столетием, но ценности и вера, об утрате которых столь сожалеет мистер Кратч, устраивали тогда всех, за исключением императора и нескольких итальянских вельмож. Так, Роджер Бэкон[19 - Нелишним будет напомнить, наверное, что этот английский теолог, философ и естествоиспытатель жил именно в XIII столетии.] писал: «В наши дни грех торжествует более, когда-либо в прежние времена, и грех сей несовместим с мудростью. Изучим все, что происходит в мире, и обсудим происходящее беспристрастно: нам откроется не ведающая пределов развращенность, коя царит прежде всего в голове… Похоть бесчестит весь королевский двор, а чревоугодие повелевает всем на свете… Если подобное свойственно голове, то как обстоит дело с конечностями? Вот перед нами прелаты, охочие до денег и забывающие об исцелении душ… Вот перед нами монашеские ордена: я не исключаю ни единого из них, когда говорю об этом. Вот сколь глубоко они пали, все до единого, с высот надлежащего служения; и новые братства (монахов) уже успели отвергнуть подобающее достоинство. Духовенство в своей целости предается гордыне, разврату и алчности; где бы ни собирались клирики, будь то Париж или Оксфорд, они приводят в растерянность мирян своими дрязгами, ссорами и прочими пороками… Никому нет дела до того, чего и как добиваются, всеми правдами и неправдами; главное – чтобы утолялась похоть»[20 - Цит. по: Coulton G. From St. Francis to Dante. London, 1907, p. 57. – Примеч. авт.]. Относительно языческой мудрости античности Бэкон говорил: «Христиане ради своего дела, которое есть мудрость Божия, должны также изучать все прочее и дополнять пути языческих философов – не только потому, что мы их потомки и должны дополнять их труды, но и потому, что мы заставляем мудрость философов служить нашей мудрости. Ибо эти языческие философы создавали свои труды, побуждаемые самой истиной – настолько, насколько им было дано. В самом деле, всю философию они сводили к Божественному: это ясно из книг Авиценны… аль-Фараби, Сенеки и Туллия, а также Аристотеля»[21 - Бэкон Р. Opus Magnum // Избранное. М.: Изд-во францисканцев, 2005. Перевод И. Лупандина. Аль-Фараби – мусульманский мыслитель, комментатор Аристотеля, известный в Европе времен Р. Бэкона своими работами «О разделении наук» и «Об уме и умопостигаемом». Туллий – Марк Туллий Цицерон.]. По Бэкону – и это мнение разделяли все его литературные современники, – та эпоха никому не нравилась и не могла понравиться. Я категорически убежден, что в этом пессимизме не следует искать метафизические причины. Он вырос из войн, бедности и насилия.

Одна из самых патетических глав в сочинении мистера Кратча посвящена любви. Как представляется, викторианцы очень высоко ее ценили, но наша современная утонченность побуждает проявлять скептицизм. «Для наиболее скептических викторианцев любовь исполняла отдельные функции Божества, ими ранее утраченного. Столкнувшись с этой утратой, многие из них, даже самые упрямые, внезапно обращались хотя бы на мгновение к мистике. Они внезапно ощущали присутствие чего-то, что будило в них почтение, на которое не мог притязать никто другой, и этому чему-то они, очень глубоко в своих сердцах, хранили непоколебимую верность. Для них любовь, как и Бог, требовала любых жертв; но, как и Он, вознаграждала верующего, наполняя все проявления жизни смыслом, который еще не подвергся рассудочному анализу. Мы вырастаем привычными – больше, чем викторианцы – к вселенной, где нет Бога, но мы еще не привыкли к той вселенной, где нет любви; лишь когда мы свыкнемся с этим фактом, к нам придет осознание того, что же в самом деле представляет собой атеизм». Любопытно, насколько Викторианская эпоха различается с точки зрения современной молодежи – и с точки зрения человека, который ее застал. Помню двух пожилых дам, типичных обликом для того периода; с обеими я был тесно знаком в юности. Одна была пуританкой, зато вторая – вольтерьянкой. Первая как-то пожаловалась, что поэзия уделяет слишком много внимания любви – этой, на ее взгляд, неинтересной теме. Вторая возразила: «Никто не скажет обо мне дурного, но я всегда считала, что уж лучше нарушить седьмую заповедь, чем шестую, ведь в этом случае, по крайней мере, нужно согласие другой стороны»[22 - Шестая заповедь – не убий, седьмая – не прелюбодействуй (Втор. 5:17–18).]