Сначала ты плачешь

Тем не менее хирургу я позвонила уже из Калифорнии. Его секретарша объяснила, как лучше поступить: одновременно записаться на предварительное обследование и госпитализацию. «Отлично, – согласилась я. – Когда? – Едва ли дела в Калифорнии задержат меня надолго. – Как насчет следующей недели?»

– Вряд ли, – возразила та. – То есть, я хочу сказать, врач примет вас, когда вам удобно, а вот госпитализация возможна, думаю, не раньше чем через несколько недель.

– А если постараться, – стремясь побыстрее прояснить ситуацию, настаивала я и неловким движением содрала кожу возле ногтя указательного пальца. Выступила кровь.

На другом конце повисла странная пауза. «Скажите…, вы случайно не с телевидения?»

– Да, – улыбнулась я, без колебаний решив воспользоваться выпавшей козырной картой. Мой скромный опыт (третьеразрядной звезды) подсказывал: раз секретарша видела меня на экране, она не пожалеет усилий и поможет мне. Трудно объяснять такие вещи, если вы с ними не сталкивались, но такова проза жизни.

Естественно, перезвонив через час, я узнала, что операция назначена на понедельник, в больницу я должна буду лечь в воскресенье, а накануне, в пятницу, – придти на прием к д-ру Зингерману. Слов нет, отвратительно, когда место в больнице достает случайно видевшая тебя в программе новостей Эн-би-си секретарша, но еще более мерзко выглядит моя готовность принять одолжение. Впрочем, в подобных ситуациях я исхожу из принципа: если подарок (или услуга) не имеет компрометирующую цену, а обстоятельства вынуждают им воспользоваться (чего я стараюсь не допускать), скрепя сердце, я принимаю его; если без него можно обойтись, – взять тот же Гуттмановский институт – пусть не без сожаления, я все-таки отказываюсь.

Второй звонок я сделала из Беверли-Хилз от своей старой подруги владелицы рекламного агентства Милисии Браверманн. Крупная красивая умная женщина с великолепным характером. Примерно год назад ей удалили доброкачественную опухоль. По-видимому, после разговора с Нью-Йорком я выглядела весьма удрученной. Покачав головой, она к моему удивлению неожиданно принялась расстегивать блузку. «Ради Бога, – торопливо говорила она, – ты только взгляни. Практически никаких следов. – Освободив из лифчика грудь, словно та была книгой, которую мне предстояло прочесть, она показала горизонтальный, размером с дюйм, шрам повыше соска. – Видишь, – убеждала меня она, – Ни-че-го! А ведь когда все произошло, я скорее напоминала колышущееся от страха дерьмо».

– Да-а! – рассмеялась я и, желая доставить ей удовольствие, добавила. – Совсем незаметно!

Разумеется, обе понимали: нас пугали не шрамы, а диагноз и вытекающие из него последствия. И все же, вопреки страхам, я ни минуты не сомневалась в добро-качественности собственной опухоли. Единственное отли-чие от подруги – мой малюсенький шрамик сбоку будет еще менее незаметен.

Как мило с ее стороны так поддержать меня. Если в будущем мне доведется узнать, что кто-то готовится к операции, я тоже, как Милли, по-приятельски покажу свой шрам.

В своей быстро промелькнувшей псевдоальтруисти-ческой фантазии я даже мысли не допускала оказаться в роли жертвы. Кто угодно, только не я.

Нескольких месяцев спустя я с недоумением спрашивала себя, почему, несмотря на предостерегающие сигналы, я не желала замечать опасности. Впечатление такое, будто в мою память еще до рождения занесли исключавший любые сомнения постулат: «Ничего Плохого с тобой Никогда не случится». Такая уверенность родилась с первых минут появления на свет. Единственная дочь не чаявших в ней души родителей я всегда ощущала данную мне от природы особую защиту от сил зла. Разумеется, и меня не обошли черные дни, особенно, в двадцать лет, когда я никак не могла определить, чего хочу и как добиться своей цели. Как и многие женщины, я страдала из-за мужчин, у меня возникали неприятности по работе, а как-то дело дошло даже до услуг психоаналитика. (В те времена я уже могла себе это позволить). Я не просто была единственным избалованным ребенком, я жила в атмосфере всеобщего обожания и ожидания. У меня было все, чтобы, по мнению окружающих, совершить нечто особенное.

Не всем, так называемым еврейским принцессам, удается такое. Для большинства их блестящие перспективы с замужеством заканчивались. Но я-то олицетворяла собой и Принца и Принцессу, а потому рождение девочки отнюдь не разочаровало моих родителей. А из-за чего собственно волноваться? Обе ипостаси помогут мне, во-первых, без труда выйти замуж (слава Богу, он создал меня хорошенькой), а, во-вторых, стать врачом (еще раз спасибо Ему за ум). Ну, нет, только не медицина, даже в угоду родительскому тщеславию. Но добиться успеха стоило.

Мне и самой хотелось оправдать возлагаемые на меня надежды, особенно, когда, повзрослев, поняла: в противном случае тебя ждет скучная работа или брак. (Не забывайте, в конце пятидесятых хорошенькие девушки работали только до замужества.)

Волей судьбы я оказалась на актерских подмостках. На одном из студенческих спектаклей меня заметил театральный агент и пригласил на прослушивание. Так что чуть ли не в день окончания колледжа я приступила к репетициям роли Дэйнти Фиджет в «Жене из провинции» Уичерли[3 - Уильям Уичерли (1640 – 1716) – английский драматург] на сцене экспериментального, (пусть и не бродвейского) театра. Мое участие выглядело весьма забавно – практически безмолвное фланирование с веером в руках по сцене. Да-а-а, быть актрисой, да еще в Нью-Йорке, далеко не так романтично, как может показаться, но несомненно лучше, чем секретаршей. Трудолюбие не сделало меня звездой, хотя учиться мастерству у признанных профессионалов – занятие (при всем его ежедневном изматывающем характере) захватывающее и, в отличие от прежних моих увлечений, поучительное.

Какое-то время спустя с актерских подмостков я плавно перекочевала в среду людей пишущих. Началось все с предложенной издательству «Даблдэй» идеи рекламы книги. Далее последовали журнальные публикации и брошюры, а за ними – должность редактора отдела в журнале «Вог». В конце концов, я осела в журнале «Лук», где у меня, как у старшего редактора, была собственная колонка.

Как человеку, со страстью отдающегося делу, мне практически все удавалось. Не без мелких неприятностей, но то была золотая пора, которую, как нередко бывает с людьми в такой ситуации, я считала вполне заслуженной. Я была беззаботна и довольна собой. Я не обманула надежд мамы и окружающих, а с возрастом, как мне стало казаться, и своих собственных. Замуж, пусть и поздно, я вышла. Детей у меня не было, да я их и не хотела. Я плакала, когда закрылся журнал «Лук», где почти постоянно пребывала в приподнятом настроении. Следующим местом приложения моих сил стал отдел новостей Эн-би-си, куда я поступила, избежав искушения перейти в «Лайф» (спустя год также приказавший долго жить). Первое время пришлось нелегко. Как репортер, я начинала практически с нуля. Ни опыта, ни навыков в освещении важных политических новостей до работы на Эн-би-си у меня не было. Но я училась, и успех не заставил себя ждать.

Как я и предполагала, а, может, именно поэтому, у меня все получилось. Никаких выдающих способностей в сравнении с теми, у кого жизнь не сложилась – только вера в себя, в свою удачу и в благосклонность фортуны. Умом, разумеется, я понимала, что жизнь непредсказуема и жестока. Чего стоит массовое уничтожение евреев во время Второй мировой войны. Сегодня такие вещи возможны разве где-то во Вьетнаме, ну, или, на крайний случай, в Гарлеме за углом. Но так уж сложилось, житейские невзгоды меня не коснулись. Лишения, несправедливости и болезни были для меня так же далеко, как Бангладеш… и так же маловероятны, как рак.

4

Уже в пятницу, возвратившись в Нью-Йорк, я сидела в монтажной студии вечерних новостей. Отснятые на собрании анонимных алкоголиков кадры производили жуткое впечатление. Рассказывавшие о себе[4 - на собрании анонимных алкоголиков его участники пытаются, как можно искренней, рассказать о своей жизни.] – а ими были дети-алкоголики – не стеснялись в выражениях, вряд ли обращая внимание на камеру. Их откровения о том, как они напиваются – это в свои-то пятнадцать лет – с описанием последующих «захватывающих» приключений мало кого могли оставить равнодушным. Я понимала, если фильм удастся, – в чем у меня не было никаких сомнений – проблема детского алкоголизма получит такое освещение, которое может оказаться не под силу даже группе ученых экспертов.

Предчувствие успеха вносило в атмосферу монтажной приятное оживление. Практически весь день мы вместе с редактором и режиссером-постановщиком просидели в полутемной комнате, снова и снова просматривая и перезапуская ленту, отмечая удачные кадры и пытаясь выстроить логически выверенный сюжет.

Может, начнем с собрания? Думаю, не стоит. Оставим, пожалуй, его для концовки, а в первых кадрах лучше покажем детей, выпивающих за стойкой бара захолустного городка. Обозначим проблему, а уж потом будем раскручивать тему.

Визит к Зингерману я запланировала на конец дня в надежде все-таки успеть закончить работу над сюжетом. Подсознательно я не исключала, что на какое-то время с ней придется расстаться. Но если удастся составить и записать текст, со всем остальным коллеги справятся.

Со стороны могло показаться, будто я смирилась с надвигавшимися на меня событиями. Ничего подобного. Только на уровне рассудка. Охватившее на какой-то момент в Калифорнии близкое к панике настроение прошло. Так быстро мчащийся автомобиль оставляет позади аварию на дороге. Мимолетный взгляд, легкое движение руля, и машина, не сбавляя скорости, несется дальше. Вполне нормальная реакция. Стоит ли беспокоиться о том, что с тобой вряд ли произойдет? Бесполезная трата сил и времени. Они итак у меня на вес золота и я вовсе не намерена разбрасываться ими, тем более из-за такого маловероятного события, как рак. Девять из десяти опухолей доброкачественные, – каждый день напоминала я себе. В нашем роду никто никогда не болел раком. Я молода. Да и не может со мной ничего такого случиться.

В тот день закончить намеченную работу мне так и не удалось. Стремясь не упустить наиболее важное из внушительного по объему и полностью укладывавшегося в сюжет отснятого материала, мы просматривали его не спеша, так что к моменту моего ухода едва добрались до интервью с организатором съемки. Сама сцена получилась неплохо. «Одни считают себя гадкими, другие – ни на что негодными созданиями, а третьи – непробиваемыми тупицами. Стоит ли удивляться их желанию отгородиться от общества банками и бутылками с алкоголем…»

– По-моему, вполне приемлемо – заметила я, обращаясь к режиссеру-постановщику. – А вообще нужна ли она? Как ты считаешь?

– Давай, пока с ней повременим. В конце концов, в любой момент ее можно будет убрать, – предложил он.

Часы на стене показывали четыре тридцать. Прием назначен на пять. На дорогу до клиники уйдет не меньше получаса. «Проклятье!» – мысленно чертыхнулась я и поднялась. – К сожалению, вынуждена вас покинуть.

Редактор нажал кнопку «стоп». Оба были в курсе предстоящей мне, как они считали, несложной операции. «Когда тебя ждать?».

– Возможно, в конце недели. Думаю, вы и без меня разберетесь. О, кей? – и, натягивая на ходу пальто, помчалась к лифту.

Как оказалось, кабинет д-ра Зингермана располагался на Пятой авеню в одном из внушительных старой постройки зданий, заполненного многочисленным медперсоналом и психоаналитиками. Выйдя из такси, я тотчас увидела Артура, ожидавшего с сигаретой в руках под козырьком у входа. Выглядел он ужасно. «Ну, не будь ты таким мрачным, – слегка прижавшись, ободряюще шепнула я. – Всего-то посещение врача».

Его подавленный вид странным образом взбодрил меня – аномалия, сохранившаяся со времен сценической карьеры. Ничто после бессонной ночи накануне спектакля не действовало на меня так успокаивающе, как вид не владевшего собой партнера. Помню, на премьере какой-то пьесы перед самым выходом на сцену я вдруг ощутила в коленях такую дрожь, что казалось – сделай я шаг и тут же рухну. Выйдя на сцену, где мне предстояло обменяться парой реплик с партнером, я при первых же его словах увидела, как у того трясутся не только челюсти и губы, но и, самое удивительное, лоб. Бедный, бедный, подумала я, и словно от глотка живительного источника дрожь исчезла. Но бывало и наоборот, и нередко, когда вид уверенного в себе профессионала не оставлял камня на камне от моего психологического настроя. Своего рода эмоциональный переход в состояние от противного. Партнер раскован – ты начинаешь паниковать, и, напротив, его бьет нервная дрожь, а тебе становится легко и даже весело.

Так в сопровождении нерешительно ступающего мужа я перешагнула порог выдержанной в довольно мрачных тонах приемной д-ра Зингермана. Актерский опыт подсказывал: сегодня у тебя роль жизнерадостной героини. «Какая приятная расцветка, – защебетала я, оглядывая темно-зеленые стены холла. – Вот бы заменить нашу безобразно яблочную на такую». В ответ – ни звука.

Собственно его подавленный вид меня не удивил. Он и раньше всегда болезненно воспринимал любое мое недомогание. Причина, на мой взгляд, лежала в его прошлом, большую часть которого он провел возле прикованной артритом к постели ныне покойной матери. Отец оставил их, когда Артур и его младший брат были совсем детьми, и ему, как старшему, пришлось ухаживать за страдающей от постоянных болей матерью. Ее непрерывные стоны, как однажды он признался, превратили его ночи в один сплошной кошмар. При малейшей проблеме у меня со здоровьем, – даже легком расстройстве желудка после посещения китайского ресторана – он тут же терял самообладание. Стоило мне чуть-чуть приболеть, как настроение у него портилось, а едва заметное заикание усиливалось, и так продолжалось до тех пор, пока я не приходила в норму. Любое отклонение в моем самочувствии вызывало у него раздражение. Такую реакцию психологи объясняют попыткой выместить на мне подавляемую при жизни матери досаду, накопившуюся за годы ее болезни. Меня же перепады его настроения приводили в бешенство.

Но сейчас он не злился (как и после всего, что произошло; во всяком случае – я не замечала); скорее его беспокоили перспективы нашего с ним общего будущего. Оказывается девушка с безупречным здоровьем, – не она ли расписывала, как мать в детстве подкармливала ее ростками пшеницы, – на которой он женился, не сегодня-завтра превратится как его несчастная старушка-мать в инвалида!

Но, черт побери, я вовсе не чувствую себя больной. Я в отличной форме, и не в моем характере поддаваться панике.

Нажав кнопку звонка против нужного имени на вход-ной двери, мы вошли, когда та открылась, и, отметившись у регистраторши, расположились на уродливых стульях орехового дерева. Обстановка во многом напоминает приемную д-ра Эллби, отметила я, и потянулась за журналом. Слава Богу, «Ньюсвик» за этот год! В отличие от приемной д-ра Эллби, в комнате, кроме неподвижно сидевшей женщины, никого не было. За те десять минут, что я несколько раз на нее взглянула, она ни разу не пошевелилась; лишь время от времени на ее лице невольно подрагивали веки. Минут через пятнадцать сестра пригласила нас войти.

Во внешности д-ра Зингермана, кроме седых волос, очков, крепкой челюсти и шелкового галстука, в глаза бросалось бельмо на глазу. В небольшом, несколько мрачноватом отделанном кожей кабинете он занял место за столом, а я кресло сбоку. Артуру достался невысокий стул у меня за спиной. Не дожидаясь вопросов, я кратко описала ситуацию: когда впервые обнаружила опухоль, что сказали доктора и все остальное. Пока я говорила, он, не прерывая, слушал; потом задал несколько вопросов для медицинской карты. Возраст? Были ли беременности? Известны ли случаи новообразований у родственников? «Достоверно знаю, что нет» – как можно убедительней громко ответила я. К концу опроса я почти не сомневалась – экзамен мной сдан на «отлично».

Затем он, как мне показалось, без энтузиазма вытянул из конверта несколько снимков, – мои маммограммы – не вставая с кресла, развернулся к стене, вставил оживляемые бликами черные снимки в проектор и щелкнул выключателем. «Да-а-а – протянул он, – Не много же тут разглядишь – и, выключив проектор, поднялся. – Что ж, давайте, посмотрим». Я проследовала за ним в соседнюю комнату. Голова гудела. Появилось ощущение нереальности. «Вот вам, пожалуйста, – думала я, взбираясь на стол, – еще одна нелепость». К горлу подступила неуместная, но знакомая тошнота. Несколько раз нечто подобное я испытала при заходе самолета на посадку и, будучи дома одна, при пугающих внезапно доносившихся с улицы звуках. И каждый раз страхи оказывались пус-тыми, так что приходилось признать себя полной психо-паткой.

Я лежала на спине, а д-р Зингерман пальпировал левую грудь. «Руку назад». Опять прощупывание. То же, но с другой стороны. Осмотр как осмотр, разве только в отличие от обследований д-ра Смита и д-ра Эллби, более скрупулезный. «Сядьте прямо!» Снова прощупывание. Отвел руку в одну сторону, в другую, сунул ладони подмышки, точно собрался приподнять меня, и под конец, предварительно предупредив, сжал сосок. Я знала, иногда при раке из него выделяется жидкость. Ни жидкости, ни боли. «Одевайтесь», – бесстрастно произнес он. Похоже, практикум ты тоже сдала успешно, решила я, вслушиваясь в его голос.

Вернувшись в кабинет, торопливо опустилась в кресло и застыла в ожидании приговора. Артур в прежней позе курил одну сигарету за другой.

Не помню, с чего именно начал д-р Зингерман, но едва до меня стал доходить смысл его слов, как голова закружилась и глаза наполнились слезами.

– … несомненно, там что-то есть, … некое новообразование… очень вероятно, злокачественное.… Разные виды мастэктомии, …возможно, вы знаете… некоторые женщины предпочитают разделить процедуру…, узнать результаты исследования.… В моей практике… впрочем, разумеется, решать вам.

Он замолчал. Ждет моего решения, поняла я. Выглядело так, будто мне самой предстояло выбрать – позволить отрезать одну грудь или что-то к ней в придачу.

Медленно повернувшись в кресле, я взглянула на Артура. Глаза его смотрели куда-то вниз. Позднее он признался, что был не в силах поднять их. Стараясь не нарушать приличий, я снова развернулась лицом к доктору и услышала свой голос: «Вы хотите сказать, что обнаружили у меня рак? – До этого момента слово „рак“ не прозвучало ни разу. Очень-очень скоро мне предстояло узнать, что сами врачи никогда его не используют. – Насколько я понимаю, полной уверенности у вас нет. Какова же на ваш взгляд вероятность…»

Облокотившись на стол, он улыбнулся. «Все требуют цифр. Трудно сказать, но возможно, семьдесят к тридцати или шестьдесят к сорока».

И снова до меня донесся собственный голос: «Вы хотите сказать, что вероятность рака в моем случае – семьдесят или шестьдесят процентов? Именно это Вы имели в виду?»

Мои слова, как показалось, несколько смутили его. «Послушайте, … цифры – это всего лишь цифры. Их требуют от вас, и вы их называете. Но разве можно гаран-тировать их достоверность, пока… с другой стороны…». Он замолчал и поднялся. Следом поднялся Артур. Я тоже встала. И тут ноги у меня подкосились.

Это не был обморок в прямом смысле слова. Сознание я не потеряла, не упала и не ударилась. Кабинет был таким тесным, что стоявший рядом Артур успел подхватить меня. В комнате был небольшой диванчик, и я особенно отчетливо помню, как он укладывал меня на него. Ноги не помещались, и, как мокрое полотенце, он перекинул их через подлокотник. «Сейчас, сейчас все пройдет», – попыталась я их заверить. Но едва ли мои слова могли хоть кого-то убедить, потому что тут же противно, громко, со всхлипываниями я разрыдалась… Стараясь сдержаться, я изо всех сил, точно чужое, сжала лицо руками. Внезапно под пальцами на щеке ощутила что-то странное. Искусственная ресница. Сунула ее в карман, где и обнаружила – скрутившуюся с налипшим сором – три месяца спустя.

Увидев, как я падаю, Зингерман тут же покинул кабинет. Откуда-то из внутренних комнат донесся его возмущенный голос. «Никогда не знаешь, чем все это кончится. Ее врач убеждал меня – можешь говорить с ней профессионально.… Все требуют от тебя правды… и вот вам, пожалуйста, смотрите, во что это выливается». Я убрала руки с лица. «…Очень расстроилась…» – голос Артура. «Думаю, не менее шестидесяти процентов…» – снова Зингерман.