Сначала ты плачешь

Приподнявшись, я встала. На столе лежала пачка салфеток. Вытянув одну, тщательно протерла лицо. Вернулся Артур. «Все в порядке», – почему-то шепотом произнесла я. Он обнял меня и, ступая, как пожилая пара, мы медленно покинули кабинет. В приемной, кроме сестры и Зингермана, никого не было. Пожалуй, он был смущен не меньше меня. «Извините… – по-прежнему едва слышно стала оправдываться я, – Сейчас уже все в порядке».

– Боже! – пробормотала я, когда мы оказались на свежем воздухе. – Сколько же раз в неделю ему приходится присутствовать при таких сценах? Артур покачал головой и, остановившись, закурил новую сигарету. Спичка в его руке дрожала.

Зеленые обои уже не выглядели так привлекательно – словно, покрывшись плесенью, они потемнели. Воздух на улице был до странности мягким и теплым. Дул легкий ветерок. Ничего не изменилось. И я снова заплакала. Швейцар с бесстрастным лицом подозвал такси. Мы сели. Артур назвал адрес. Я откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Некоторое время мы ехали молча.

– А знаешь, диагноз может и не подтвердиться, – почти прошелестела я.

– Разумеется, – также тихо согласился он, и снова в салоне воцарилось тишина.

Слава Богу, с собой у меня были солнцезащитные очки, так что, выйдя из такси, я смогла, не привлекая внимания, пройти мимо консьержки. Не проронив ни слова, мы поднялись на лифте. На площадке Артур долго возился с ключами; наконец дверь распахнулась.

Вот мы и дома. Как я любила нашу уютную, полную сумасбродств, квартирку, на обустройство которой ухлопала столько сил и едва не свела с ума двух декораторов. «Да ведь это же не Версаль, черт побери», – не выдержал как-то один из них. При виде расставленных на подоконнике цветов в изящных горшочках я снова залилась слезами и, уже ничего не замечая, спотыкаясь на каждом шагу, добралась до спальни и рухнула на постель. Следом вошел Артур. В голове мелькнуло: надо бы убрать покрывало – от слез останутся пятна. Артур лег рядом и обнял меня. Странное чувство – никогда он не был склонен к подобным вещам. Время от времени я даже донимала его упреками: «Ты никогда меня не целуешь». «По-моему ты не в своем уме», – как правило, отвечал он. «Но речь не идет о постели, – настаивала я. – Она не в счет. Ты не целуешь меня на улице, на кухне, при посторонних» «Помилуй, как это не целую?» – возражал он. «А вот так. Назови хоть раз, когда такое произошло на улице». «Ну, хорошо, хорошо – обещаю целовать тебя в самых людных местах». Но ничего не менялось.

Сейчас он меня целовал: лоб, щеки, по которым катились слезы, волосы. Внезапно в памяти всплыло интервью с женой одного сенатора, которой недавно удалили грудь. По ее словам операция лишь сблизила их с мужем. Звучало, пусть и сентиментально, но вполне убедительно.

Артур еще крепче прижал меня. А вдруг такое случится с нами, подумала я, и он начнет целовать меня на улице.

5

Едва ли не сразу я принялась обзванивать знакомых. Ужасно хотелось обсудить все с мамой, но не хватило духу. «Стоит ли ее и отца посвящать в это? – размышляла я, – А вдруг, чем черт не шутит, все обойдется?» По-прежнему, несмотря ни на что, я продолжала, как заклинание, твердить: Этого не может быть! Ведь не исключено, а почему нет – диагноз не подтвердится, и домой я вернусь с малюсеньким, как у Милли, шрамиком. Разумеется, существуют еще озвученные страшные цифры. Но вероятное – это еще не достоверное событие, и вполне возможно – со мной, как всегда, все в порядке.

Я позвонила лучшим, заменивших мне братьев и сестер, друзьям, которых нам дарит юность. Я люблю их, и они, порой даже в ущерб себе, платят мне тем же.

Первым был Лео, актер Лео Блюм. Мы познакомились с ним лет семнадцать назад во время закончившегося полным провалом кошмарного театрального летнего турне. Но как бы то ни было, именно в это лето мы стали друзьями. Наши отношения не переросли в роман. Скорее, как ни высокопарно это прозвучит, я обрела брата, а он – сестру. Помню, как после его фиаско на каком-то прослушивании, стараясь хоть как-то его развлечь, я целый день таскалась с ним из одного кинотеатра в другой. В свою очередь он примчался ко мне на такси – что при его средствах было весьма накладно – и с пятого этажа перетаскал на себе мои чемоданы, когда я решила расстаться с приятным во всех отношениях, но порой не в меру буйным живописцем, который мог, явившись некстати, устроить скандал. В более спокойные времена мы регулярно угощали друг друга собственной стряпней, и часто по-дружески, он меня, а я его, приглашали на свидания со своими партнерами. Поначалу тех это, мягко говоря, слегка шокировало. Впрочем, со временем люди начинают воспринимать такое поведение как нормальное. А что еще им остается?

От всего услышанного у него тут же пропал голос. (Лю-бопытно бы узнать, почему в первую очередь отказывает голос?) Почти шепотом он стал подробно расспрашивать меня – что именно сказал доктор, знают ли родители и разное другое. Когда вопросы иссякли, я повесила трубку.

Ну вот, теперь и лучшего своего друга я сделала несчастным. Впрочем, подступившее чувство вины меня не остановило. Следующей «жертвой» стала Эрика Абель – самая образованная и утонченная из моих подруг. Профессор, писательница, мать, умница, красавица, но с совершенно расшатанной психикой – едва ли не постоянно на грани нервного срыва. Узнав о случившемся, она долго не могла взять себя в руки. Никогда я не слышала ее такой. Как Лео, шепотом, заикаясь, она даже попыталась меня подбодрить: «М-мо-жет еще об-б-б-ойдется». Увы, попытка не удалась.

Далее на очереди были две лучшие подруги по колледжу: Джоан Саймон, в настоящем оперная певица, с ней мы жили в одной комнате (ее не оказалось дома), и проживавшая в Филадельфии Пат Фишер. Пат, как и Эрика, – себя, кстати, я отношу к тому же типу людей – соединяла в себе не совместимые, на мой взгляд, черты: силу и слабость. Звонок застал ее на пике эмоционального подъема. «Ты все преодолеешь, – внушала она. – Даже, если такое случится, ты справишься». Наверно, она права, повесив трубку, подумала я. Выдержу и вынесу. Но, Господи, избавь меня от этих испытаний! Ну, пожалуйста! Постой, постой – не ты ли давным-давно от Него отказалась. С какой стати Ему помогать тебе?

Я легла. После разговоров по телефону стало легче. Я ощутила так нужную мне сейчас поддержку близких людей. На кухне Артур готовил ужин. В его надежности я не сомневалась, но надолго ли его хватит, если все действительно произойдет. Если…

Артур Герцог III, автор нескольких своеобразных, обративших внимание публики книг, был самым привлекательным мужчиной из всех, кого я знала. Мы познакомились с ним за два года до женитьбы, на вечеринке. На нем был костюм в тонкую полоску и огромные очки; импозантный, уверенный в себе мужчина; умный и с чувством юмора. Плюс щербинка на верхних зубах по центру и легкое прорывавшееся время от времени заикание, открывших шлюзы для нерастраченных материнских чувств и заставивших меня тут же в него влюбиться. Он переехал ко мне и в совместной жизни оказался еще и обаятельным, восхитительным, остроумным, сексуальным, хотя и несколько эксцентричным. В нем невероятным образом уживались черты художественной натуры и самоуверенность баловня судьбы. Решив, что несомненно он достоин покровительства фортуны, я захотела выйти за него замуж. Но он вовсе не горел желанием на мне жениться, ссылаясь на предыдущий опыт (он уже был несколько раз женат), из которого следовало, что семейные отношения только все портят. А еще он считал моногамию глупостью. Пришлось прибегнуть к обычному приему женщин и выдвинуть условие: женись или мы расстаемся. Что ж, придется выбрать первое, – согласился он. И летом в Дании мы поженились. Иногда мы ссорились, но жили довольно весело. Порой он излишне налегал на спиртное и тогда становился совершенно невыносимым, но, как со временем я убедилась, в основном словесно. Чего не скажешь о многих мужчинах с их красивыми фразами и малодостойным поведением. В этом смысле – Артур им прямая противоположность. Между прочим, именно это меня в нем и подкупало. А его нежелание подыгрывать общественному мнению вызывало даже своеобразную гордость. В моем представлении оно свидетельствовало о цельности его натуры. В конце концов, то, что он никогда не целовал меня на кухне или на улице, не покупал цветы и не осыпал подарками, ничто иное, как продолжение его достоинств. Разумеется, его мужской эгоизм не вызывал у меня восторга. И все же Артур это Артур – без лести, слащавости, угодничества и лжи. Именно таким он мне и нравился. В общем, вполне на уровне – не всегда обходительный, зато подлинный. К тому же интуиция подcказывала – он меня любит, пусть и без внешних знаков внимания. Любила его и я, если уж употреблять слово, смысл которого при размышлении над ним всегда вызывал у меня странное чувство.

И еще мне нравилось быть замужем. Нравилась сама мысль, что человек, с которым я занимаюсь сексом, член моей семьи – как говорится, все в одном флаконе. Я свила гнездо в восточном округе на пятидесятой стрит и была в нем счастлива. К сожалению, время от времени из-за придирок и неприятных стычек мир в доме нарушался. Постепенно я научилась по утрам выкидывать их из головы – до следующего конфликта. Часто предметом разногласий становилась супружеская верность. Он был ее противником, я – сторонником. Он считал супружеские обязательства предрассудком среднего класса, я объявляла его разрушителем семейных устоев. Причина же, на мой взгляд, заключалась в обществе, где не существо в обществе и отсутствующими в нем на сей счет правил – оба не понимали, как устроен брак и чего мы от него хотим. Попытки испытать друг друга (несмотря на извлеченные из них пару другую уроков) оказались весьма болезненными.

Чаще всего размолвки вспыхивали из-за расхождения во взглядах. Начиналось обычно с неприятного разговора, перераставшего в перепалку, а затем в ссору. Оба понимали, что становимся заложниками семейной рутины. Выяснение отношений стало входить в привычку, от которой оба хотели, но не знали как избавиться. «Ты не согласна ни с одним моим словом», – кричал он. «Единственный способ с тобой общаться – одобрительно кивать в ответ», – не уступала я. Он считал меня чересчур дотошной, я его – легкомысленным. И так без конца. И никто, ни мы сами, ни окружающие, не мог вырвать нас из этого заколдованного круга. В результате с каждым днем отношения становились все хуже и хуже. И тут, в разгар нелегкого и истощавшего обе стороны противостояния, у меня обнаружили рак.

6

«Давно ты видела Глорию Свансон? – начал Юджин. – Выглядит она, скажу тебе, дорогуша, ничуть не хуже проглоченного ею грейпфрута». Юджин – мой парикмахер, чьи эмоционально насыщенные высказывания как нельзя лучше соответствовали его характеру. Наверно поэтому в то воскресное утро я сначала отправилась к нему. А заодно привести себя в порядок на случай совсем уж неблагоприятного развития событий.

После посещения в пятницу Зингермана встал вопрос, как провести остаток недели (в больнице я должна буду появиться во второй половине воскресенья). Утро субботы решила посвятить пустякам. Посетив Юджина, зашла в Блумингдейль[5 - Сеть дорогих магазинов]. Так или иначе, но даже простая прогулка по этой торговой империи безотказно поднимала мое настроение. Выбрав недешевые серебряные сережки, а к ним дорогие туфли, полюбовавшись нанесенным на палец пробным блеском для губ и побродив еще какое-то время между прилавками с косметикой, я, наконец, вышла на залитую солнцем улицу.

Внезапно почувствовав в животе легкий толчок, – действие валиума[6 - Успокоительное средство] вот-вот закончится – решила вернуться домой. Дома Артур работал над книгой о событиях, связанных с землетрясением. Услышав, как я вошла, он тут же появился на пороге кабинета: «Ну, как ты?»

– Не так плохо. Вот пришла за новой порцией успокоительного. И, взяв со столика рядом с кроватью таблетку, добавила. – Да не смотри ты на меня такими глазами. Выглядел он ужасно, и лишь много дней спустя я поняла почему. Он опасался (в отличие от меня с моими страхами вокруг груди), и не без основания, за мою жизнь.

Вечером с Сьюзан и Джоем мы отправились в кинотеатр. В компании с ними, как ни с кем, время летело незаметно. Она, фотограф по профессии, с массой причуд, и он, ирландец по происхождению, вполне успешный поэт-конкретист[7 - Конкретная поэзия, в которой форма расположения строк влияет на восприятие и понимание стихотворного произведения]. Неизменно брызжущий весельем, он, пропустив рюмку, другую, что происходило с ним почти регулярно, становился просто неотразим. Фильм оказался музыкальный с Барброй Стрейзенд в главной роли – идеальный при данных обстоятельствах, если бы не ее дразнящая грудь…

Из кинотеатра зашли к нам. Выпили виски; я тоже, хотя обычно не пью; сыграли в бэкгэммон[8 - Бэкгэммон – так в США и других англосаксонских странах называют нарды.], много смеялись. Выпили еще. Вскоре они ушли. Едва за ними захлопнулась дверь, смеяться и пить расхотелось. Вылив в раковину остатки спиртного, принялась составлять в посудомойку стаканы. Артур укладывал игру. В доме стояла тишина. Неожиданно подступило опьянение. Прошла в спальню, легла на спину и сконцентрировала внимание на неровности потолка, где, по-видимому, проходила электропроводка. Опьянение прошло. Встала. Скинув одежду, направилась в ванную. Потянувшись за висевшей на двери ночной рубашкой, увидела в зеркале свое отражение и замерла. Какие они все-таки симпатичные, разглядывая груди, думала я. Пожалуй, чуть-чуть маловаты, зато никаких проблем с одеждой. А как хорошо стоят. Обычно я обходилась без лифчика (служба, разумеется, не в счет). Поначалу беспокоило, не будут ли окружающие реагировать на проступающие сквозь ткань соски, но, заметив нечто подобное у других женщин, успокоилась.

В 12—14 лет я даже переживала, что так и останусь с маловыразительной грудью из-за своего небольшого в сравнении со сверстницами роста. В те годы, я имею в виду пятидесятые, эталон красоты предписывал иметь большой бюст, так что интерес мальчиков напрямую зависел от его размера. Впрочем, скорее так думали те, кто не отличался рельефными формами. Смею предположить, девочки противоположной комплекции страдали ни чуть не меньше, но уже совсем по другой причине. Ну, представьте себя на их месте, – быть объектом постоянного внимания из-за двух свисающих огромных штуковин. За-то, если кому-то нравилась такая, как я, можно было не сомневаться – дело точно не в них.

В старших классах грудь, как и я, слегка подросла. Но лишь рост замедлился, она тут же перестала увеличиваться. Долгое время я вообще не понимала, как относиться к происходившим со мной превращениям. Постепенно все встало на свои места. Бывшие когда-то ниже меня мальчики подросли. Теперь с ними можно было танцевать, не сутулясь и не подгибая колен. Да и грудь по размеру соответствовала росту, хотя не была такой, какую мне бы хотелось. Впрочем, специальным лифчиком ее всегда можно было стянуть, приподнять, зрительно увеличить и как на подносе вынести для обозрения любого же-лающего.

Конец моим сомнениям на младшем курсе колледжа положил журнал «Мадемуазель». Однажды к нам в сопровождении фотографа явилась, позвякивая многочисленными браслетами, невысокая худощавая женщина. Ей требовались девочки для показа осенней молодежной коллекции. Меня выбрали для демонстрации красного свитера. Облачившись в него, я предстала перед побрякивающей при каждом движении мадам, в задачу которой входило подогнать одежду перед съемкой. Неожиданно, уставившись на грудь, она нахмурилась. Не решаясь спросить, в чем дело, я, опустив голову, взглянула в том же направлении и вопросительно подняла на нее глаза. Ни слова не говоря, она подошла к заваленному шарфами и украшениями столу и, вытянув оттуда шелковый бежевый шарф, вернулась. «Подними», попросила она.

– Вы хотите сказать, снять свитер? – едва слышно пролепетала я.

– Нет, просто приподними, – как показалось, с раздражением повторила она.

Я загнула свитер, и она принялась стягивать шарфом грудь. После нескольких оборотов, едва затих звон браслетов, я робко спросила: «Но почему…»

– В одежде этого года главное не бюст – отрывисто буркнула она. Я опешила. Моя грудь так велика, что не годится для журнала мод! С тех пор ее размеры меня не волновали.

И вот, много лет спустя, я стою перед зеркалом, ладошкой изо всех сил прижимаю пораженную опухолью грудь и пытаюсь представить, как буду выглядеть после операции. А вдруг останется воронка, если ее выскоблят как дыню. Отвожу руку и долго всматриваюсь в нее, будто навек прощаюсь с родным существом. К горлу подкатывает ком, и на глаза наворачиваются слезы. Стянув с крючка рубашку, натягиваю ее; нашариваю в шкафчике валиум, глотаю таблетку, чищу нос и отправляюсь спать. Глаза я открыла уже в воскресенье.

7

Сколько же формальностей и по большей части таких обременительных приходится преодолеть прежде, чем тебе позволят занять место в больничной палате! Впрочем, в этом есть и хорошая сторона. Все эти требующие заполнения бланки, анализы крови, рентгеновские снимки и кардиограммы не оставляют ни минуты на размышления.

В голосе снимавшего кардиограмму мужчины послышался знакомый акцент. «Вы, случайно, не гаитянин?»

Быстрый взгляд, и лицо озаряет открытая, отвлекающая от грустных мыслей лучезарная улыбка. «Как вы догадались?»

– Довелось однажды побывать. В ответ еще одна демонстрация зубов ослепительной белизны.

– С чем вы? – подключая прибор, пытается он поддержать разговор.

– Рак груди, – и тотчас сожалею о сказанном. Он вздрагивает, и улыбка исчезает с его лица.

– Но ведь точно еще неизвестно. Может обойдется.

– Да, пожалуй, вы правы, – соглашаюсь я. – Не исключено, что все не так плохо.

Наконец, следом за ассистенткой, в сопровождении Артура я направляюсь в одноместную палату, за которую пришлось доплатить – моя страховка покрывала пребывание лишь в двухместной. Не хотелось при худшем варианте – не дай Бог, конечно, – стать объектом внимания посторонних людей. Чистая, просто обставленная комната с окнами на автостоянку. Разобрала сумку и аккуратно разложила по местам вещи. Расположившись на единственном стуле, Артур погрузился в воскресное приложение к «Нью-Йорк Таймс». Взглянула на постель. «Вот здесь я и буду лежать», – пронеслось в голове. Разделась, натянула ночную рубашку и легла меж белоснежных хрустящих простыней. «Тебе не кажется, что довольно глупо лежать в постели, чувствуя себя совершенно здоровой?» – попыталась я заговорить с Артуром. Оторвавшись от газеты, он хотел что-то ответить, не смог и снова уткнулся в газету. «А ведь я больна» – несколько раз мысленно повторила я, словно, как в детстве, в наказание за ложь пишу на доске одно и то же: Я больна, я больна.

Под вечер со скрэблом[9 - Скрэбл – игра, в которой, используя фишки с нанесенными на них буквами, игроки на специальной доске выкладывают слова. (В России известна, как «Эрудит»).] в руках пришел наш общий друг-архитектор рыжебородый Алан Бухсбаум, ходивший круглый год, даже зимой, в каких-то немыслимых сандалиях, и с ним, нетвердо держась на ногах, с сигаретой в зубах Эрика. На лице ее, как маска, застыла странная улыбка. Стул был один, и Алан с Эрикой устроились на полу. Скоро наполнившись дымом сигарет Артура и Эрики палата стала напоминать бар клуба одиночек. (Дверь мы предусмотрительно закрыли. Вряд ли тут разрешается курить. Первое усвоенное из больничных правил: на одноместную палату они не распространяются.)

Начали партию. Ни прошло и 10 минут, как играть рас-хотелось, хотя обычно играю с удовольствием. «Извини, что-то я подустала» – вдруг почувствовав себя совершенно разбитой, прервала я Алана, пытавшего составить слово из семи букв. Тем более удивительно, что накануне от трех таблеток валиума я проспала почти девять часов.

За окнами стемнело. Автостоянка почти опустела. Часы посещения закончились, и Алан с Эрикой, не зная, что сказать, без лишних слов простились. Дверь за ними зак-рылась. Разговор не клеился; причина явно была во мне. Я никак не могла сосредоточиться. Артур попробовал заговорить, но мысли мои путались. Снова и снова я возвращалась к одному и тому же: если я так больна, почему не чувствую этого? Как такое могло случиться? И именно со мной? Неужели все действительно произошло?

Неожиданно вошел д-р Зингерман. По его словам с вечерним обходом. «Как дела?» – бодро начал он.

– Прекрасно – поддержала я предложенный тон, всем видом давая понять, что случившееся в прошлый раз не повторится.