Личные воспоминания

. На это я возразил, что эккернфёрдская гавань слишком широка для того, чтобы защищать ее минами, и что целесообразнее было бы сделать это, установив по берегу несколько эффективных батарей. Тут же вокруг завязалось обсуждение вопроса о мнимом превосходстве морской артиллерии над сухопутными батареями. Я заявил, что хорошо устроенная и надежно защищенная земляным валом береговая батарея из восьми 24-фунтовых орудий, стреляющих раскаленными ядрами, вполне может сражаться с самым большим военным кораблем. Случаев, чтобы береговая батарея была разрушена до основания корабельными залпами, в военной истории не зафиксировано, а вот против раскаленных ядер ни один деревянный корабль устоять не может.

В результате этой аудиенции мне была официально поручена оборона кильского и эккернфёрдского портов. Меня назначили комендантом Фридрихшорта и выдали мне открытый приказ к коменданту Рендсбургской крепости обеспечивать меня по первому требованию оружием, амуницией и солдатами для Фридрихшортской крепости и эккернфёрдских батарей. Приказ этот комендант выполнил, однако особого рвения при этом не проявил: крепость его и сама не имела достаточных для хорошей обороны средств. Теперь Фридрихшорт наконец получил в свое распоряжение рабочие пушки и мог вести нормальную оборону. В Эккернфёрде же я оборудовал на плоском берегу к востоку от города одну большую, состоявшую из 12- и 24-фунтовых орудий, батарею и одну батарею гаубиц на высоком холмистом северном берегу бухты.

Ни Фридрихшорт, ни Эккернфёрде ничем особенно серьезным в эту кампанию себя, к сожалению, не проявили, зато уже в следующий год батареи Эккернфёрде прославились героическим сражением с датской военной эскадрой, в результате которой линейный корабль «Кристиан VIII» сгорел, а фрегат «Гефион» получил серьезнейшие повреждения и был взят в плен.

После проведения работ по укреплению обороны Фридрихшорта и строительству эккернфёрдских батарей дальнейшая моя жизнь стала довольно скучной. Теперь моя деятельность заключалась в основном в наблюдении за поведением стоявшего против Фридрихшорта вражеского блокадного корабля и в контроле над различными судами, заходившими в бухту.

Командование кильского гарнизона запретило торговым судам без надлежащего специального разрешения выходить из гавани, в связи с чем стоявшим тут же военным судам был отдан приказ при ослушании применять в их отношении силу. Все это вылилось в небольшую стычку, которая хоть немного разбавила однообразное течение нашей жизни.

Как-то вечером, когда я шел на своей комендантской лодке через бухту, намереваясь проинспектировать построенную на другом берегу рядом с Лабоэ батарею, некий голландский корабль, идя прямо на меня на всех парусах, вопреки всяким правилам попытался без позволения выйти из гавани. Я изо всей мочи крикнул капитану, чтобы он спустил паруса, остановился и назвал себя, иначе я отдам приказ крепостным орудиям открыть огонь. Голландец и его супруга, которые составляли чуть ли не весь экипаж судна, видимо, не восприняли мои слова всерьез, и капитан ответил, что его наши требования абсолютно не волнуют. В самый разгар наших переговоров на крепостном валу что-то сверкнуло, раздался грохот и прямо рядом с судном, взметнув столб брызг, упал снаряд. Это был предписанный уставами предупредительный выстрел. Однако судно даже не замедлило ход. Теперь по нему палили не только из крепости, но и со стороны Лабоэ, а пуще всего стал огонь, открытый по нарушителю из ружей со стоявших на берегу военных постов. Но смелый голландец не остановился и, покинув гавань, скрылся в ночной мгле.

На следующее утро посланные нами рыбаки нашли это судно стоящим на якоре недалеко от выхода из гавани. Экипаж был занят устранением полученных в бою повреждений. Корабль особенно пострадал от ружейных пуль. Храбрость капитана объяснялась очень просто: уже при первых выстрелах он закрепил руль, а сам с женой спустился в каюту, где и просидел в безопасности до тех пор, пока звуки пальбы не стихли вдали. Во все время боя, когда вокруг нас падали ядра и свистели пули, я вместе с экипажем моего ялика такой защиты не имели и теперь имеем возможность гордиться, что не струсили, находясь под настоящим артобстрелом. Хотя, признаться, шипение ядер и свист пуль особенно положительных эмоций у меня тогда не вызвали.

Кроме этого происшествия еще один случай, виной которому был осадный датский корабль, нарушил в конце лета скуку нашей крепостной жизни.

Из Генерального штаба мне сообщили, что добровольческий отряд под командованием майора фон дер Танна из Баварии ночью нападет на датский корабль, я же должен был всеми доступными способами поддержать смельчаков. Вскоре во Фридрихшорт прибыли лично майор и его адъютант, граф Бернсторф. Бойцы же его собирались в Хольтенау, где их уже ждали снаряженные для предстоящей ночной атаки лодки. Незадолго до начала мы устроили во дворе крепости смотр отряда, в результате которого у меня не сложилось уверенности в непременном успехе намечавшегося мероприятия. Отваги у них было с лихвой, а вот дисциплины и хладнокровия явно недоставало, и все усилия фон дер Танна и его помощника утвердить в этой храбрящейся толпе военный порядок не имели особенного успеха.

План атаки составил один моряк, служивший некогда нижним чином в датском флоте. Этот подобный Гераклу муж, облаченный в собственноручно сшитую наподобие адмиральской форму, призывал друзей по оружию проявить себя в бою героями. Обходя неровный строй, он то и дело спрашивал их, что те будут делать, когда, поднявшись на борт корабля, встретятся с датчанами. Одни отвечали, что ударят врага в лицо, другие – что собьют его с ног и так далее. «Адмирал» сперва спокойно слушал, а потом вдруг громогласно заявил: «А знаете, что сделаю я? Я схвачу двух датчан за шкирку и буду тереть их друг о друга до тех пор, пока не сотру в порошок». Такая предполагаемая тактика заставила меня еще больше усомниться в будущем подвиге отряда.

Согласно замыслу, лодки добровольцев в половине двенадцатого ночи в полной тишине и темноте должны были пройти мимо крепости и после того, как с крепости поступит сигнал о том, что корабль стоит без движения, начать атаку. Сигнал был подан вовремя, однако первую лодку мы увидели лишь в начале первого. Следующие два часа прошли в тишине, после чего вся эскадра с шумом и в беспорядке вернулась в порт. Оказалось, что сначала «адмирал» долго не мог найти объект атаки, а когда нашел, ему показалось, что корабль вооружился абордажными сетками, а на его борту объявлена тревога. По его словам, противник был кем-то оповещен о предстоящей атаке. С криком «Нас предали!» он развернул свою эскадру, и уже спустя минуты лодки добровольцев, потеряв всякий строй, наперегонки гребли к берегу. Однако утром мы увидели неприятельский корабль стоящим на том же месте, и даже в самую сильную подзорную трубу никто из нас не мог различить на нем каких-либо приспособлений, говоривших о его подготовке к бою.

Потом майор фон дер Танн жаловался мне, что причиной провала экспедиции была ужасная дисциплина и большое количество выпитого членами отряда для храбрости вина, а на повторение подобной аферы у него духу уже не оставалось. Мне было искренне жаль этих во всех отношениях симпатичных и приятных баварских офицеров, потерпевших такую глупую неудачу. Майор еще несколько дней гостил у меня, и потом, когда до меня доходили известия о его подвигах

, я вспоминал эти дни с удовольствием.

После моего официального назначения комендантом Фридрихшорта и поручения мне защиты гавани Эккернфёрде военная жизнь потеряла для меня свой авантюрный, полный приключений характер и вместе с тем ту привлекательность, из-за которой я за нее так цеплялся. Поэтому, когда мои задачи были выполнены и когда уже начались мирные переговоры, сильно снизившие вероятность возобновления военных действий, меня вновь охватило страстное желание вернуться в Берлин, к своей научно-технической работе.

Первая дальняя линия

В мое отсутствие там произошли большие изменения. Военная комиссия по введению электрического телеграфа была расформирована, а сам телеграф был передан в ведение недавно созданного Министерства торговли. Руководил им теперь государственный советник Ноттебом, ранее входивший в руководство комиссии. Было принято решение продолжать начатое военными и первым делом в скорейшие сроки провести подземную линию из Берлина во Франкфурт, где заседало Немецкое национальное собрание. Меня спросили, не соглашусь ли я возглавить работы по проекту, который я ранее представлял в комиссии. В случае согласия я должен был обратиться к военному министру с просьбой на время постройки прикомандировать меня к Министерству торговли. Мне не очень нравилась перспектива служить под началом Ноттебома, но я принял предложение, так как оно позволяло оставить скучную службу в крепости и давало широкие возможности по претворению в жизнь моих телеграфных амбиций.

В Берлине я нашел, что Гальске уже вовсю занят подготовкой к прокладке линии. Из опасения, что воздушная линия в такое неспокойное время легко может быть разрушена, было принято решение прокладывать ее под землей на всем протяжении маршрута. Тщательно заизолированные гуттаперчей провода предполагалось укладывать вдоль железнодорожного пути на глубине полтора фута без всякой дополнительной защиты. Я предложил положить провода в железный или глиняный короб или защитить их железной проволокой, но мое предложение вследствие его дороговизны было отвергнуто. Контракт о поставке подземного кабеля был подписан с фабрикой резиновых изделий Фонроберта и Прункера. Фабрику эту я знал хорошо: именно ей я уступил ранее модель пресса для обтяжки медной проволоки гуттаперчей, и она с его помощью изготавливала провода для экспериментальной линии Берлин – Гросберен. Мне приходилось волноваться лишь о том, чтобы провода были заизолированы как можно лучше. Однако в связи с резко выросшим спросом из продажи пропала гуттаперча хорошего качества.

Чтобы ликвидировать это затруднение и ускорить работы, было решено прибегнуть к недавно изобретенному в Англии процессу вулканизации, когда гуттаперча соединяется с серой, что делает ее более стойкой к механическим повреждениям и приводит к улучшению изоляционных свойств. Это оказалось нашей ошибкой: сера легко соединялась с медью, в результате чего ближайшие к проволоке слои вулканизированной гуттаперчи насыщались металлом, что делало ее менее способной сдерживать электричество. Вследствие этого прекрасно заизолированные провода уже через несколько месяцев после прокладки теряли значительную часть своей защиты.

Испытания проводов на фабрике стоили нам многих трудов. Специально для этого Гальске изготовил гальванометр, существенно превосходивший по чувствительности применявшиеся тогда модели. Испытывая его, я в 1847 году заметил интересный факт. Даже совершенно заизолированный подсоединенный к батарее и положенный в воду провод давал небольшой ток, а при отсоединении его от батареи возникал ток той же силы, только обратный. Это было первое наблюдение электростатического заряда с помощью гальванической батареи. Сперва я думал, что тут происходит поляризация, поскольку считалось, что гальванометр не может регистрировать статическое электричество. Но эксперименты, проведенные на достаточно длинных и хорошо заизолированных линиях, заставили меня отбросить сомнения и поверить в то, что поляризация тут ни при чем и это именно электростатический заряд.

Весьма трудно было найти слабые места в изоляции длинного провода, но мне удалось преодолеть это затруднение следующим образом. Сухая, покрытая гуттаперчей проволока пропускалась через заполненную водой и изолированную от земли емкость, в то время как другая, намотанная на электромагнит молоточка Нефа проволока располагалась между испытываемой проволокой и землей. Специальный соединенный с землей проводами контролер погружал палец в емкость. Когда через нее проходил участок проволоки с поврежденной изоляцией, его несильно било током. Таким образом нам удалось найти и отремонтировать все слабые участки и добиться самого высокого качества.

Кстати, замечу, что такое изменение молоточка Нефа я сделал еще в 1844 году и назвал тогда получившийся прибор вольт-индуктором. Тогда же мне удалось наблюдать врачебный эффект, который производил индуктивный переменный ток вторичной обмотки. Моего брата Фердинанда тогда мучила сильная ревматическая зубная боль, с которой он не мог справиться никакими средствами. В процессе эксперимента с индуктором мы решили попытаться с помощью его тока, пропущенного через корень зуба, уничтожить или хотя бы смягчить боль. Первый опыт был проведен с передним зубом, причинявшим наибольшее страдание. Пронзившая брата резкая боль очень быстро утихла и совсем пропала. Брат всегда отличался мужеством и силой воли. Он тут же начал пропускать индуктивные токи через остальные корни и уже очень скоро смог насладиться тем, о чем мечтал всю последнюю неделю, – полным отсутствием зубной боли. К сожалению, эффект продержался недолго: уже на следующий день зубы заболели снова. Повторные процедуры оказывали положительное действие, но с каждым новым сеансом эффект становился все слабее, пока не исчез совсем. Эти первые опыты по применению электричества в медицинских целях посеяли во мне сомнения в его целебных свойствах, точнее, в том, что они могут быть не временными, а постоянными.

Осень 1848 года стала для меня чрезвычайно интересным и насыщенным периодом. По политическим причинам линию от Берлина до Франкфурта, где заседал парламент и где жил регент, надо было провести в самый короткий срок. Мешали этому, с одной стороны, народные волнения, а с другой – неожиданные для нас явления, появившиеся в подземных проводах. Первым с ними столкнулся мой друг Гальске, в обязанности которого входило подключение готовых участков к сигнальным аппаратам. В это время я был занят прокладкой линии между Франкфуртом и Айзенахом

. На этом участке решено было пустить ее по воздуху по той причине, что железная дорога там еще не только не была построена, но даже не была приобретена земля под ее постройку.

Первым делом Гальске обнаружил, что наши стрелочные телеграфы на коротких линиях действовали гораздо быстрее, чем ожидалось при таком сопротивлении проводов. На первом, проложенном от Берлина до Кётена

, участке длиной 20 немецких миль

передаточный аппарат работал с удвоенной скоростью, тогда как приемный не работал вообще. Самым странным было то, что этот эффект проявлялся тем быстрее, чем лучше был заизолирован кабель. Гальске боролся с ним тем, что умышленно нарушал изоляцию, вставляя влаговпитывающие куски.

Устройство воздушной линии тоже не было легким. В тех местах, где земля под железную дорогу еще не была куплена, хозяева часто запрещали ставить столбы. Особенно сильно это проявилось в непрусских землях Гессен-Кассель и Гессен-Дармштадт. Конфликт между прусским и союзным правительствами после восстановления порядка в Берлине и возвращения прусской армии из Шлезвиг-Гольштейна резко обострился. Довести работы до конца удалось лишь после того, как я выпросил у регента эрцгерцога Иоганна специальный приказ. Но были и трудности чисто технического характера. В Германии было сложно достать железную проволоку, да и относились к ней с недоверием, поэтому линия делалась из проводов медных. Но еще во время своих неудачных опытов на линии Берлин – Потсдам я имел возможность убедиться, что, несмотря ни на какую изоляцию, в дождливую погоду она действовала из рук вон плохо. Тогда-то мне и пришла в голову идея использовать колокольчикообразные фарфоровые изоляторы. Внутренняя их сторона даже в дождь оставалась сухой, поэтому изоляция не портилась ни в какую погоду. Таким образом мне удалось тогда достичь наивысшего качества изоляции. К сожалению, я не утруждал себя спайкой проводов, мне казалось, что скрутить их будет вполне достаточно. Позднее оказалось, что это было серьезной ошибкой. Если в спокойную погоду линия действовала отменно, то при ветре сопротивление на ней неожиданно вырастало настолько, что аппараты вообще переставали работать. Только после того, как все скрутки были тщательно пропаяны, этот недостаток был полностью ликвидирован.

Весьма мешало нам и атмосферное электричество. На участках подъемов с равнины на гору по проводам часто пробегали разнонаправленные токи, что заметно ухудшало качество связи. Разразившаяся в конце осени сильная гроза доставила мне и линии много неприятностей. Это побудило меня создать специальный молниеотвод для защиты кабеля и аппаратуры. Пытаясь найти для него наиболее оптимальную форму, я поместил между двумя параллельными проводами на равных расстояниях шипы, шары и пластины и потом наблюдал за искрами, которые возникали после того, как я подавал на эти два импровизированных молниеотвода мощный заряд от лейденской банки

. Оказалось, что при слабом разряде искры шли исключительно через шипы, в то время как при сильном они предпочитали шары, а при очень сильном – пластины. Поэтому для борьбы с сильными молниями я выбрал расположенные близко друг к другу шероховатые металлические пластины. Достаточно часто, а иногда и достаточно серьезно на работе линии, особенно подземной ее части, шедшей в основном с востока на запад, сказывалось влияние северного сияния. Во время больших северных сияний 1848 года из-за быстро меняющихся токов связь между Берлином и Кётеном не работала по нескольку дней. Именно тогда и была замечена связь между земными токами, магнитными возмущениями и северными сияниями.

К тому времени как линию довели до Эрфурта

, придумка Гальске с влажными вставками перестала действовать. Я понял, что хитрое поведение подземных проводов было связано с тем, что они заряжались статическим электричеством, как это было в испытаниях на заводе, при этом сама проволока представляла собой внутреннюю оболочку лейденской банки, а в роли внешней выступала окружавшая кабель сырая земля. Доказательством правоты этого предположения было то, что определенное с помощью подвешенной магнитной стрелки количество связанного электричества в идеально заизолированном проводе было строго пропорционально электрической силе включенной в цепь гальванической батареи и длине провода. Еще одним доказательством было то, что в каждой точке замкнутого провода, как и полагалось по закону Ома, сила электрического заряда строго соответствовала его напряженности. После того как я это выяснил, стало возможным с помощью специальных приспособлений если не полностью устранить, то сильно уменьшить этот мешавший дальней подземной связи эффект. Такими приспособлениями стали боковые ответвления в виде металлических сопротивлений без самоиндукции и автоматическая система ретрансляции, благодаря которой одну длинную линию можно было разбить на несколько коротких.

Моя теория электростатического заряда в замкнутых и открытых цепях шла вразрез с существовавшими тогда научными представлениями и поэтому в ученых кругах поначалу была встречена с недоверием. Сейчас, когда уже сложно себе представить, как культурный цивилизованный человек может жить без железных дорог и моментальной телеграфной связи, сложно представить как трудно было иногда раньше доказать миру то, что в настоящее время всем кажется ясным и понятным. Те знания, которые когда-то пробивались с превеликим трудом и усилием, сегодня печатаются в школьных учебниках и пособиях.

Я горд тем, что эта первая не только в Германии, но и во всей Европе линия дальней телеграфной связи была готова к работе уже зимой 1849 года. Именно с ее помощью об избрании во Франкфурте императора в тот же час стало известно в Берлине. Такой впечатляющий результат побудил прусское правительство тут же заняться проведением линии от Берлина до Кельна, далее – к прусской границе, к Вервье

и затем уже на Гамбург и на Бреслау. Для безопасности все эти линии были проложены под землей, как линия Берлин – Айзенах, хотя на ней и были уже найдены крупные недостатки. Главный состоял в том, что проложенные на малой – полтора-два фута – глубине вдоль железной дороги кабели легко повреждались железнодорожными рабочими, а также страдали от крыс, мышей и кротов. Поэтому было принято решение далее заглублять провода не менее чем на два с половиной – три фута, но даже тут мое предложение о внешней защите кабеля было отвергнуто в связи с тем, что это влекло за собой серьезные дополнительные расходы.

Телеграфная сеть Германии

Я согласился принять на себя руководство прокладкой линий на Кельн и Вервье, но для этого требовалось получить разрешение от моего военного начальства. Кроме того, я попросил откомандировать мне в помощь моего друга Вильгельма Мейера, всегда поддерживавшего меня в работе, если у него было свободное время, и поэтому бывшего компетентным в телеграфном деле. Он обладал замечательным организаторским талантом, а в управлении работами, при которых необходимо было организовать точное взаимодействие значительных масс рабочих сил, ему сложно было найти равного.

Трудности возникли при прокладке кабелей по дну Рейна и Эльбы. Из-за оживленного судоходства мы опасались, что они могут быть повреждены якорями тяжелых грузовых судов. Особенно это было справедливо в отношении Рейна, поскольку здесь якоря судов и рыболовецкие снасти угрожали кабелю почти по всей ширине реки. Просто обвить его железной проволокой, как это делалось на Эльбе и на малых реках, тут нам казалось недостаточным, поскольку, хотя она и защищала провода от повреждения острыми якорями малых шхун и рыбацкими снастями, для якорей больших судов ее было явно недостаточно. Поэтому специально для Рейна я приготовил особую систему, состоявшую из железных труб, по которым проходил кабель. Трубы были скреплены надежной металлической цепью и удерживались на месте с помощью достаточно тяжелых и больших якорей, в задачу которых входило победить судовые якоря и не дать им увлечь за собой и разорвать трубы с кабелем. Этот первый защищенный подводный кабель прослужил очень долго. Когда через много лет в этом месте строили железнодорожный мост, его извлекли из воды и нашли на нем множество зацепившихся якорей: шкиперы отрубали их для того, чтобы судно могло идти дальше. Система успешно справилась с возлагавшейся на нее задачей.

Много трудностей доставила нам прокладка линии от Кельна через Ахен

в бельгийский Вервье, где она должна была сомкнуться с уже начавшей строиться наземной линией Вервье – Брюссель. Ее приходилось проводить через многочисленные тоннели, в которых кабели укладывались в защитные трубы на стенах. Иногда приходилось взрывать в тоннелях участки железнодорожного полотна, дабы пропустить под ними кабель.

Во время постройки я познакомился с господином Рейтером, содержавшим голубиную почту между Кельном и Берлином. Его полезное и некогда выгодное предприятие все больше страдало от внедрения в жизнь электрического телеграфа. Об этом мне рассказала госпожа Рейтер, сопровождавшая мужа в его поездках. Я же посоветовал ей отправиться с супругом в Лондон и организовать там телеграфное бюро по примеру только что открытого неким господином Вольфом при поддержке уже упоминавшегося выше моего кузена адвоката Георга Сименса телеграфного бюро в Берлине. Супруги воспользовались моим советом и не прогадали. Телеграфное бюро «Рейтер» в Лондоне, как и его основателя, разбогатевшего и получившего баронский титул господина Рейтера, теперь знает весь мир.

Отставка

Когда прокладка была завершена и прусская линия в Вервье была подключена к бельгийской, меня пригласили в Брюссель прочитать во дворце королю Леопольду лекцию об электрическом телеграфе. На моей довольно пространной и сопровождаемой многочисленными опытами лекции помимо самого монарха присутствовали все члены королевской семьи. Высокопоставленные особы выслушали ее с вниманием и хорошо усвоили, что стало ясно из последовавших за ней вопросов и даже споров.

Между тем для меня настало время окончательно определяться со своей будущей карьерой. Военное начальство с большой неохотой продлевало мою приписку к Министерству торговли и ясно давало понять, что всему есть предел и далее никаких продлений не будет. У меня было три возможности: продолжить военную службу, либо, оставив ее, пойти в гражданское телеграфное ведомство, где мне обещали дать место главного техника, либо, оставив всякую службу, полностью посвятить себя научно-производственной деятельности.

Я выбрал последнее. После бурной и плодотворной телеграфной жизни вернуться в тихий и скучный гарнизон я уже не мог. Государственная служба меня абсолютно не привлекала. В ней полностью отсутствовало то товарищество, которое нивелировало разницу в чинах и званиях. Отсутствовала и та откровенность, которой компенсировалась известная военная грубость. Даже того малого времени, какое я прослужил в гражданском телеграфном ведомстве, хватило для того, чтобы в этом убедиться. Пока мои коллеги мало смыслили в телеграфе, все шло хорошо. Они если и вмешивались в мои дела, то в основном по финансовым вопросам. Но постепенно ситуация менялась, причем не в лучшую сторону. Мой непосредственный начальник, государственный эксперт и советник Ноттебом, понемногу стал вникать в технические тонкости, и идиллии пришел конец. Мне начали навязывать людей, которые только мешали, стали давать безграмотные, а иногда, по моему мнению, и вредные технические распоряжения, и все это приводило к постоянным стычкам, спорам и конфликтам, убивавшим всю радость от работы.

В это время начали проявляться дефекты линий, связанные с плохой изоляцией и слабой защитой кабеля, проложенного в рыхлой почве вдоль железной дороги. Найти и устранить повреждения в изоляции было чрезвычайно сложно, в особенности когда они не сопровождались внешними нарушениями. Тогда их действие проявлялось лишь по нескольку часов, и местонахождение повреждений засечь было сложно. Для поисков неисправностей и их устранения были назначены лица, мало что соображавшие в этом деле. Они просто изрезали всю линию, пытаясь найти поврежденные отрезки, породив своими раскопками и нарезками новые источники для будущих поломок. И все это было поставлено в вину мне и моей системе. Тем не менее именно мне доверяли прокладку все новых и новых линий. Тогдашнее политическое положение страны требовало как можно быстрее покрыть ее телеграфной сетью, даже если не было уверенности, что эта сеть будет действовать долго. Я опять предложил прокладывать провода в металлической трубе, как мы это сделали на Рейне, либо обматывать их железной проволокой, о поставках которой я уже договорился с одной кельнской фирмой. И мне опять ответили, что все это требует слишком больших дополнительных расходов и дополнительного времени, чего никому не надо, а потому пусть лучше все останется так, как было при первых опытах.

Тем временем наша с Гальске мастерская по производству телеграфных аппаратов, полноправным совладельцем которой при уходе с военной службы я становился, приобретала, благодаря мудрому руководству Иоганна и высокому качеству продукции, все большую известность и популярность. Огромное значение телеграфной связи получило общее признание. Особенно в ней были заинтересованы железнодорожные компании, которые, передавая по телеграфу служебные сообщения и специальные сигналы, могли существенно увеличить интенсивность движения и снизить риски аварий. Тут возникало множество научных и технических вопросов, в которых я мог помочь. Поэтому, делая свой выбор, я даже не сомневался. В июне 1849 года я подал в отставку, а вскоре покинул и пост заведующего технической частью при прусском правительственном телеграфе. По моей протекции место это занял Вильгельм Мейер, так же как и я оставивший военную службу.

За 14 лет из-за громоздкости действовавшего тогда процесса чинопроизводства я едва наполовину дошел до чина младшего лейтенанта, однако в отставку ушел, как и положено, старшим лейтенантом «с правом ношения армейской формы со знаками, положенными для отставных военных». После 12 лет службы я имел право на получение пенсии, однако счел за лучшее от нее отказаться, поскольку чувствовал себя совершенно здоровым и не мог представить положенного документа о нетрудоспособности. Моя отставка сопровождалась унизительным замечанием о формальной ошибке, допущенной в прошении. Политическая обстановка тогда сложилась так, что начальство уже не столь хорошо воспринимало мои проявившиеся во время войны национальные пронемецкие предпочтения.

Несмотря на то что моя воинская служба не дала значительных результатов, я все же вспоминаю ее с чувством удовлетворения. Она связана с приятнейшими воспоминаниями моей юности, дала мне настоящую путевку в жизнь и благодаря достигнутым успехам внушила уверенность в своих силах для достижения высших целей в жизни.

Возвращение

Нельзя сказать, чтобы жизнь моя после отставки сильно изменилась, разве что она стала более определенной, я же отныне во всем мог рассчитывать лишь на свои собственные силы. Теперь мне предстояло дальше развивать носившее мое имя предприятие и добиться уважения к себе уже как к ученому и технику. Конечно, я страстно желал заниматься научными исследованиями, но понимал, что ближайшие годы мне следует посвятить целиком технике и производству. Именно они должны были дать мне средства и показать направления для научных изысканий. Так оно и вышло.