Евразийская империя. История Российского государства. Эпоха цариц

Лесток сказал перепуганной Елизавете, что она обречена, а гвардию удаляют из столицы специально, дабы та не заступилась за свою любимицу. Надо действовать, иначе все пропало.

В столь катастрофической ситуации Елизавета – кажется, единственный раз в жизни – проявила решительность. Если верить Лестоку, конец сомнениям бедной женщины положила наглядная агитация. Медик нарисовал две картинки, предложив выбирать: на одной царевну короновали на царство, на другой стригли в монахини. В монахини Елизавета не хотела.

Переворот Елизаветы. Е. Лансере

Гренадерская рота Преображенского полка, которой царевна покровительствовала (ходила к солдатам на свадьбы и крестины), пообещала ее не выдавать неприятелям. Елизавета надела поверх платья кирасу и сказала: «Ребята! Вы знаете, чья я дочь, ступайте за мною!». Все поклялись за нее умереть. Отправились к Зимнему дворцу.

Интересно, что начали не с регентши, а с людей более опасных: первым арестовали не занимавшего никакого поста Миниха, потом вице-канцлера Головкина, потом обер-гофмаршала Левенвольде. Не забыли и Остермана. Перед лицом прямой опасности Андрей Иванович проявил неожиданную твердость и попробовал запугать солдат, бранил Елизавету, но инвалида поколотили и доставили туда же, куда остальных.

Брауншвейгами царевна занялась сама. Часть дворцового караула попробовала оказать сопротивление, но, в конце концов, обошлось без кровопролития.

Победительница прошла прямо в опочивальню регентши и разбудила ее со словами: «Сестрица, пора вставать!» Взяли генералиссимуса Антона-Ульриха. Укутали маленького императора, посадили в сани, увезли. Царствование младенца закончилось.

Бессильная власть бессильно и рассыпалась. В манифесте Елизавета объявила, что занимает престол по единогласной всеподданнейшей просьбе духовных и светских лиц, «а особливо лейб-гвардии» ради пресечения «происшедших и впредь опасаемых беспокойств и непорядков» (хотя какой беспорядок может быть хуже государственного переворота в разгар тяжелой войны, непонятно). В качестве обоснования легитимности захвата власти царевна ссылалась на «близость крови к самодержавным нашим вседражайшим родителям, государю императору Петру Великому и государыне императрице Екатерине Алексеевне» – то есть подчеркивалось, что, в отличие от Анны Леопольдовны и Иоанна, у новой правительницы отец и мать были правящими монархами.

«Так удачной ночной феерией разогнан был курляндско-брауншвейгский табор, собравшийся на берегах Невы дотрепывать верховную власть, завещанную Петром Великим своей империи», – пишет Ключевский. (К этому можно прибавить, что в результате «феерии» на престоле через некоторое время утвердится гольштейн-готторпский «табор».)

У елизаветинского путча был один несомненно благой результат. «Нервное время» наконец закончилось.

Дела внутренние

Матросы заснули

Россия этого периода производит очень странное впечатление: все бури бушуют только на самой поверхности, где постоянно кто-то тонет, кто-то барахтается, кто-то друг друга топит, но основная толща моря почти не колышется. После многолетней петровской гиперактивности наступает почти абсолютная бессобытийность. Нет масштабных (да хоть бы и немасштабных) затей, прожектов, свершений. Как пишет князь Щербатов: «Дух благородной гордости и твердости упал в сердцах знатно рожденных россианех; …никто ни к чему смелому приступити не дерзал».

Страна выдохлась, страна обессилела. Теперь, когда страшного государя не стало, об этом заговорили в открытую.

Вернейший помощник Петра генерал-прокурор Ягужинский уже через три дня после смерти своего кумира подает новой царице докладную записку, в которой сетует, что обе «подпоры» государства, «земля и коммерция», пребывают в пагубном состоянии. Число крестьян сократилось, урожаи упали, купечество разорено. Надобно сокращать военные расходы и перестраивать систему управления.

В следующем году Меншиков, Остерман и кабинет-секретарь Макаров (то есть первые фигуры правительства) описывают положение дел следующим образом: «При рассуждении о нынешнем состоянии всероссийского государства показывается, что едва ли не все те дела, как духовные, так и светские, в худом порядке находятся и скорейшего направления требуют. И каким неусыпным прилежанием Его Императорское Величество ни трудился во установлении добропорядка во всех делах как в духовных, так и в светских и в сочинении пристойных регламентов в надежде, что уже весьма надлежащий порядок во всем следовать будет, однако ж того по сие время не видно».

Это звучит как суровый приговор всей деятельности Петра.

Усилия первых постпетровских правительств сводились к тому, чтобы «ослабить вожжи», пока загнанная кляча – народ – окончательно не рухнула. Надо покончить с эксцессами предыдущего периода: тратить меньше денег на армию и чиновничество, не терзать чрезвычайными поборами и повинностями вконец измученное население, прекратить его запугивать жестокими расправами, от которых все устали и которые уже не действуют. Екатерина I издает знаменательный указ, символизирующий наступление новых, более расслабленных времен: «Которые столбы в Санкт-Петербурге внутри города на площадях каменные сделаны и на них, также и на кольях винных людей тела и головы потыканы, те все столбы разобрать до основания, а тела и взоткнутые головы снять и похоронить».

В мае 1726 года закрыли Тайную канцелярию, а затем упразднили и Преображенский приказ – из-за экономии и за ненадобностью: зачем тратить деньги на аппарат устрашения, если запугивать некого и незачем?

Главное содержание внутренней политики 1725–1730 годов может быть сведено к одной фразе: ослабить вожжи.

Но когда лошадь, которую перед тем долго хлестали кнутом, перестают погонять, телега останавливается. Именно это и произошло.

При Екатерине I никакого политического курса, собственно, не было. Сама государыня интересовалась лишь тем, что находилось непосредственно в поле ее зрения. Примеры ее государственной активности приводит И. Курукин: «В феврале [1725 г.] Екатерина не разрешила караулу пускать к ней людей «в серых кафтанах и в лаптях». Другое распоряжение государыни запрещало гофмаршалу и дежурным камергерам давать приходящим без их ведома посетителям доступ в царскую «уборную» и «передспальню» и играть в бильярд, поскольку «та забава имеетца для её величества»; придворным дамам не дозволялось уезжать домой без спроса».

При Петре II, который только и делал, что охотился, оживление в правительственных кругах продолжалось лишь до тех пор, пока все делили несметные богатства, конфискованные у Меншикова. В январе 1728 года двор перебрался из новой столицы в сонную Москву, и государство окончательно уснуло. Об этом красочно докладывает в своих депешах саксонский посланник П. Лефорт: «Стараясь понять состояние этого государства, найдем, что его положение с каждым днем делается непонятнее. Можно бы было сравнить его с плывущим кораблем: буря готова разразиться, а кормчий и все матросы опьянели или заснули. То же самое представляет собой и это государство: огромное судно, брошенное на произвол судьбы, несется, и никто не думает о будущем».

Петербург начал приходить в запустение. Гвардия и коллегии переместились в Москву, насильно переселенные дворяне, купцы, ремесленники поразъехались. По заросшим травой мостовым бегали волки.

Вероятно, доставшийся такими жертвами и затратами город, «Петра творенье», так и сгинул бы, если б не «проклятое немецкое засилье». В 1732 году Анна Иоанновна вернулась из русской, старобоярской, ненадежной Москвы в Петербург, где ей и ее немцам было спокойней.

С воцарением Анны в действиях правительства наконец проступают признаки целенаправленного политического курса – жутковатого, но для государства «ордынского» типа совершенно логичного и даже неизбежного.

Реставрация сакральности

Самым важным свершением аннинского времени было последовательное, очень жестко проводимое восстановление пиетета перед особой монарха. Мы уже не раз говорили о том, что правление ордынского склада – максимально централизованное, концептуально неправовое, крайне требовательное к подданным – держится на благоговейном, почти религиозном почтении к государю. Только этим священным чувством можно оправдать жертвы и лишения, которые претерпевает народ. Однако непристойная чехарда постпетровского пятилетия сильно расшатала эту несущую опору. И обстоятельства, при которых Анна, принимая корону, чуть было вовсе не лишилась самодержавной власти, очень выпукло выявили эту тревожную тенденцию.

Обычно новые государи начинали царствование с амнистий, прощения долгов и прочих милостей. Анна Иоанновна повела себя иначе. Уже через полтора месяца после отмены «кондиций» императрица издает именной указ, в котором «злые и вредительные слова» о государыне объявлялись таким же тяжким преступлением, как «умышление на Наше Императорское Здоровье», и отныне карались смертной казнью. Доносить о подобных фактах вменялось в обязанность каждому, и – еще одна эпохальная новация – недоносителям тоже грозила «смертная казнь без всякие пощады».

Уважение к особе монарха собирались прививать наиболее доходчивым и эффективным образом – через страх. Передышка, когда народ перестали пугать, закончилась.

В следующем году была воссоздана Тайная канцелярия, приобретшая еще большее значение, чем при Петре. Пожалуй, теперь она сделалась самым важным из ведомств. Ее целью было не столько обнаружение заговоров (как мы видели в случае с комплотом Шетарди-Лестока, этого канцелярия не умела), сколько внушение трепета перед властью.

Полное название этого нового-старого учреждения было «Тайная розыскных дел канцелярия», и подчинялась она напрямую царице. Анна могла пренебрегать всеми другими государственными заботами, но не этой.

Тайная канцелярия была одновременно и следственным органом, и судом, поскольку сама могла готовить приговоры, которые затем – обычно автоматически – утверждали императрица либо Кабинет министров.

Острая нехватка бюджетных средств не позволяла создать многолюдную структуру. В центральной, петербургской конторе трудились всего 14 чиновников, да палач с лекарем. Московская получилась чуть больше – 18 служителей, потому что город был крупнее. Вот и вся «спецслужба» – ни губернских филиалов, ни платных осведомителей.

Возникает вопрос: как же этакая малость могла держать в страхе колоссальную страну?

Очень просто. Во времена Анны Иоанновны государство сделало важное открытие: если ввести кару за недоносительство, подданные будут сами «стучать» друг на друга. Денег это не стоит, а эффект обеспечивает (если таковым считать вселение страха и почтения к власти).

Грозная формула «Слово и дело!», по которой виновного немедленно волокли на «розыск», звучала по всей России. В Тайную канцелярию отовсюду везли обвиняемых вместе с доносчиками и свидетелями – и допрашивали, пытали, ссылали, казнили.

Раз в неделю глава канцелярии отправлялся к императрице, докладывал о достижениях.

Этот человек, одно имя которого вселяло страх, заслуживает отдельного рассказа.

Андрей Иванович Ушаков, родом мелкопоместный дворянин, ровесник Петра Первого, вышел из солдат Преображенского полка и пробивался наверх очень небыстро. К своему настоящему призванию, розыску, он впервые приблизился будучи не первой молодости, во время следствия над участниками булавинского восстания (1709), потом выискивал расхитителей казенного добра, рекрутов-«нетей» (то есть уклоняющихся от солдатской службы) и в конце концов добрался до политических дел: стал помощником Петра Толстого по первой Тайной канцелярии. Когда покровитель Андрея Ивановича проиграл аппаратную войну Меншикову и угодил в опалу, пострадал и Ушаков. Его выслали из столицы в провинцию. Казалось, что карьера старого служаки окончена.

Но когда понадобилось восстановить грозное ведомство, в Петербурге вспомнили о ценном специалисте, и Ушаков оправдал доверие. Судя по воспоминаниям современников, он был большой психолог: с государыней деловит и краток (знал, что она не любит долгих докладов), с придворными мягок и загадочно-улыбчив, с подследственными негневлив – пытать пытал, но уговаривал покаяться. Очень набожен – в застенке у него висели иконы.

Главным талантом Ушакова было умение демонстрировать свою полезность и незаменимость, поэтому он сохранял свой пост при всех режимах. Стал графом, генерал-аншефом и андреевским кавалером, сказочно разбогател и до последнего дня длинной жизни (умер в 1747 году) усердно занимался своей грязной, но государственно важной работой: держал страну в благоговейном страхе.

Возникает ощущение, что главной функцией Тайной канцелярии было соблюдение высокого градуса общественной нервозности. Указ о недоносительстве держал всех в напряжении. Огромное количество расследований проходило по делам совершенно пустяковым: кто-то спьяну что-то ляпнул, кто-то сказал просто «Анна» (без «государыня» или «ее царское величество»), кто-то не выпил, когда поднимали тост за здоровье царицы, и так далее. Не донести на такое было страшно – самого затаскают. Современный историк Е. Анисимов пишет: «Знакомясь с хранящимися в архиве делами по “непристойным словам”, исследователь не может не поразиться чрезвычайной распространенности извета. Доносили все: дворяне и холопы, купцы и нищие, крестьяне и работные люди, монахи и солдаты, глубокие старики и 11-летние дети». Священники должны были докладывать о том, что слышали на исповеди, – иначе их тоже могли казнить.

Если арестованный запирался, его подвергали пытке: дыбой, кнутом, а то и раскаленным железом. Если попадался стойкий и не оговаривал себя – бывало, что и отпускали. Доносчика, который подтвердил свою правоту, иногда награждали деньгами, но давали не больше 30 рублей.

При малой «пропускной способности» Тайной канцелярии с ее тремя десятками сотрудников число жертв этой доносомании, как мы увидим ниже, было не столь уж велико, но эффект тотального страха достигался, во-первых, тем, что в застенок мог угодить каждый, а во-вторых, публичными расправами с «большими людьми». Подобные показательные судебные процессы происходили на протяжении всего царствования Анны Иоанновны.

Месть «верховникам» растянулась на годы. Никого из этих людей, покусившихся на самое святое, принцип самодержавия, оставить без наказания было нельзя. Однако Анна не торопилась. Она была злопамятна, но осторожна.

Начала императрица с тех, кого все не любили, – с семейства Долгоруких, которые при Петре II слишком многое себе позволяли.

Всего через четыре дня после указа об оскорблении величества и обязательном доносительстве появился новый рескрипт с перечислением вин бывшего фаворита Ивана Долгорукого и его отца Алексея Григорьевича. Они-де не блюли «его величества дражайшего здравия», отлучали его «от доброго и честного обхождения», хотели насильно женить на княжне Катерине, «заграбили» царского имущества на сотни тысяч рублей, и так далее, и так далее. Обвинялись и другие Долгорукие, в особенности Василий Лукич, которому царица не могла простить унижений, перенесенных в Митаве и по дороге в Москву.

Для начала всех их просто отправили в ссылку, а фельдмаршала Василия Владимировича, пользовавшегося всеобщим уважением, до времени оставили в покое.

На следующем этапе, усевшись на троне попрочнее, Анна церемониться перестала: упекла ссыльных в Сибирь, фельдмаршала же по весьма сомнительному доносу (якобы за хулительные речи о государыне) посадила в крепость и не выпустила до конца своего царствования, невзирая на заслуги и почтенный возраст.