– Но у скотника одна цель! – не унимался рыжий. – Именно ради неё он обслуживает своих подопечных: это получение пользы. Одних он стрижёт, других доит, третьих режет. Выходит, и государство с таким же корыстным умыслом заботится о своих гражданах?
По рядам прошёл неприятный насторожённый шумок. Профессор замялся с ответом, и это произвело на аудиторию довольно разрушительное действие. Студенческая братия, неспособная толком сформулировать свой протест, легко откликнулась на призыв к неудовольствию.
– Друзья, – Пухловский определился с ответом, – вы сопоставляете несопоставимое, тем самым ввергая наш диалог в область софистики! Представьте: у автомобиля, как и у кошки, четыре опоры. Но из этого, согласитесь, не следует, что автомобиль должен мяукать как кошка! Сравнивая скотный двор и государственное устройство, мы подменяем смыслы. Человек объединил обитателей скотного двора в стаю для собственной пользы. То есть вертикаль подчинения направлена сверху вниз. Что же касается государства, то здесь мы имеем дело с вертикальным строительством снизу вверх. Люди объединяются в стаю и создают государство со всеми его институтами с одной целью – благо членов стаи. В этом случае вертикаль подчинения направлена снизу вверх.
– Профессор, а как быть с репрессивными институтами государства? Тут-то вертикаль явно смотрит вниз, как на скотном дворе!
По аудитории прокатился одобрительный шепоток.
Пухловский нахмурился.
– Государство создаёт репрессивные институты во благо большинства. Мы слишком разные. В родильных отделениях появляются на свет, помимо «добропорядочных» младенцев, будущие убийцы, насильники и прочие волонтёры зла. Все они, как ложка дёгтя, готовы испортить бочку государственного мёда, посеять страх и панику в обществе, разрушить институт социальных гарантий и превратить жизнь простых граждан в полуживотное существование под лозунгом «Спасайся кто может!».
Профессор вытер платком загривок. Со стороны было видно, как он нервничает и начинает играть не широко и объёмно, согласно правилам старшинства, а точечно, сверяя свои реакции с действиями нападающей стороны.
Отчаянной репликой про социальную ответственность граждан перед государством Абрам Давидович попытался прекратить накат студенческого разногласия, но тут к кафедре выбежал какой-то очкарик и, сбиваясь на подростковую феню, на «великом и могучем» полурусском диалекте рассказал историю, как его брата-рыбаря за лов без лицензии рыбнадзор сдал прокурору, тот – в суд. Короче, выкатили рыбачк? зону аж на пять лет.
– И чё? – сокрушался парень. – У Витьки жинка да два малых. И чем кормить? Он же рыбарь, от моря башляет. Ему власть ломит в харю: хошь сетью ловить – гони монету за лицензию. Какая лицензия? У него деньжат нема! И куда, – парень сверкнул глазами в сторону профессора, – торчит, блин, эта ваша грёбаная вертикаль?
Пухловский попытался возразить очкарику, но тот взмахнул рукой и заорал на всю аудиторию:
– Хрена вам!..
К нему подбежали несколько парней. Они попытались успокоить крикуна и потащили его вверх по проходу между рядами, но в этот миг ещё один «оратор» сорвался с дальних рядов, протиснулся к кафедре и визгливым голосом заорал:
– Братва, виснет препод! Валим отсюда!
* * *
Абрам Давидович сидел за кухонным столом и перемешивал в стакане два быстрорастворимых и давно растворившихся сахарных кубика. Он смотрел в окно и в чёрных разводах ночи видел возбуждённые лица ребят, слышал их истошные крики, топот, брань…
– А всё-таки здорово я пальнул из Лёвкиной хлопуши! – Пухловский улыбнулся, его лицо покрылось молодцеватым, несвойственным почтенному возрасту румянцем.
– Лишил ребёнка новогоднего подарка и доволен! – отозвалась Лея Тальберговна, радуясь перемене в настроении мужа.
Профессор посмотрел на жену.
– Что?
Лея собралась было ответить, но смолчала, понимая, что Абрам не слышит её.
«Не может быть! – думал Пухловский. – Они сошли с ума там, где я пытался научить их миролюбию. “История и виды сосуществования людей друг с другом” – моя лучшая лекция! Что может быть либеральнее этой “сугубо исторической” темы? Выходит, не такая уж она либеральная, – брови профессора поползли вверх, – и вовсе не историческая! Они это поняли, поняли по-своему, по-мальчишески, нутром. Да-да, именно нутром, ведь у них нет опыта разумного согласия. А я, старый дурак, не понял…»
– Абраша, ну сколько можно не пить чай, ты же разобьёшь стекло! – забеспокоилась Лея Тальберговна, желая отвлечь мужа от тяжких раздумий.
– Понимаешь, Лея, я, профессор с сорокалетним стажем педагогической работы, оказался перед этими недоучками сущим двоечником! Не смог ответить ни на один их вопрос! Нет, конечно, я что-то говорил, пытался их убедить, но они не слышали меня…
– Наверное, вы говорили на разных языках, – вставила Лея Тальберговна.
– Вот именно! Я вдруг почувствовал перед ними собственную слабость. Не то чтобы струсил, пойми меня правильно, скорее, ощутил их эволюционное преимущество передо мной, уже состоявшимся. У них всё впереди, им ничего не стоит обогнать меня, ведь я уже остановился, а они только начинают своё движение. Они похожи на огромного несмышлёного ребёнка с ядерным чемоданчиком в руках. В «Солярисе» было что-то подобное. Когда я понял это, мне стало страшно. Не за себя и даже не за нас с тобой – за них! Природа окрылила их слишком рано, они ещё так несносны. Милостивый Яхве, зачем я нажал эту треклятую кнопку!
– Какую кнопку? – Лея отставила чайник и присела напротив мужа.
– Леюшка, не спрашивай, не женское это дело.
– Нет, скажи!
– Ну, есть такие красные кнопки. Отродясь в университете подобной пакости не было, а тут пару месяцев назад ректор распорядился везде их понаставить. Говорят, в Минусинске зэки сбежали. Вот и понаставили…
* * *
Конфликт разрастался. Через пару минут добрая половина курса тусила возле кафедры, а в метре от стихийно возникшего студенческого митинга стоял бледный как полотно Пухловский.
Его полуобморочное состояние заметил какой-то студент. Он вытянул руку с оттопыренным указательным пальцем и театрально прицелился:
– Пух, пух, пух! Вы убиты, господин Пухловск…
Парень не договорил. Рослый блондин оттолкнул его в сторону и гаркнул, перекрикивая децибелы товарищей:
– Абрам Давидович, простите нас, мы…
Но тотчас сам потерял равновесие. Ухарем, оттолкнувшим рослого товарища, оказался тот самый рыжий парень, запутавший профессора рассуждением про государство и скотный двор. Опрокинув блондина, он вскочил на стул, подставленный чьей-то услужливой рукой, и понёс над толпой, визжа, как дикая кошка:
– Что! Что мне Абрам Давидович! Скотник Абрам Давидович, вот кто. А я жить хочу. Моя Сибирь!
Похоже, рыжий рисовался. Даже не взглянув в сторону Пухловского, он отработал тему, спрыгнул со стула и смешался с толпой.
– Ребятки, ну что вы, в самом деле? Как же так можно, ребятки? – повторял профессор, прижимая к груди портфель и пятясь от митингующих.
И правда, сибиряки разошлись не на шутку. Лавина студенческого негодования ревела подобно леднику Колка, сошедшему на Кармадонское ущелье. А ведь всё началось с обыкновенного «снежка», брошенного всё тем же рыжим ухарем с вершины крохотной социальной горки…
Силы оставили профессора. Порядком струхнув, Пухловский привалился к кафедре, нащупал под столешницей тревожную кнопку и вдавил палец в рыжую пластмассу сигнального оповещения.
* * *
Через пару минут входные двери с грохотом распахнулись, и в аудиторию ввалился взвод охраны. Омоновцы стали пробиваться к кафедре, обрушивая на воспалённые студенческие головы тумаки, дубинки и слезоточивые струи спецтехники. Жёсткие действия охранного подразделения послужили, в свою очередь, сигналом для части студентов, которая ещё оставалась на своих местах и лишь голосом участвовала в перепалке. Десятки новых «бойцов» с криками «Наших бьют!» ринулись выручать товарищей. На сцене возникло явное преимущество студенческой братии, захмелевшей от собственного множества. Острые подростковые кулаки с набитыми костяшками-кендисами, каблуки Zenden и Tofa, «улучшенные» коваными набойками «миролюбивой» молодёжной серии «На!», ножки, выломанные из аудиторных табуретов – всё это «шанцевое великолепие» обрушилось на шлемы и бронежилеты бойцов ОМОНа.
Силы оказались явно неравны. Взвод дрогнул и попятился к двери. Прикрывая друг друга, омоновцы выбегали в коридор, строились в оборонительную шеренгу и отступали по парадной лестнице на первый этаж университетского здания. Уже в коридоре студенческая братия стала стремительно редеть. Активисты типа рыжего пацана ещё задавали тон, и «рубилово с мусорами» продолжалось, но многие в растерянности останавливались и возвращались в аудиторию.
Однако репрессивный маховик завертелся. После минусинского побега на любое обращение в дежурную часть города тотчас следовал приказ: «Боевая тревога!». Поэтому вскоре на университетский двор въехали на полном ходу две машины Росгвардии. Колёса ещё крутились, а бойцы уже прыгали с бортов и с ходу строились в цепь. Пропустив бойцов ОМОНа, выбегающих из парадных дверей, гвардейцы двинулись навстречу студенческой лавине, умело замкнули в кольцо авангард протестной массы и, несмотря на отчаянное сопротивление, переправили буйны головы в полицейский автозак, подруливший вплотную к университетскому крыльцу.
Ярость студентов разозлила ОМОН. В отличие от ротного командира Росгвардии, посчитавшего операцию по усмирению законченной, дежурный взвод омоновцев вернулся в здание и принялся производить «санитарные работы по выявлению причастных к совершению противоправных действий и им сочувствующих» (так будет записано в отчёте ректора об участии спецподразделения в подавлении мятежа).
Жёсткие действия омоновцев, напоминавшие соколиную охоту на зайцев, вызвали панику. Студенты других курсов, видя, как хватают их товарищей, и не понимая, что, собственно, происходит, запирали на стул аудитории или метались по коридорам, заваливая переходы парадной лестницы всем, что попадалось под руку. Это ещё больше злило блюстителей порядка. Матерясь и спотыкаясь о глобусы, они расшвыривали импровизированные баррикады, врывались в аудитории и хватали всех без разбора. Автозаки подъезжали один за другим. «Откуда их столько? – удивлялись горожане, наблюдая университетскую вакханалию. – Столько бы скорых в нашу больницу…»
* * *
На другой день, несмотря на разруху в умах и следы погрома в коридорах, согласно специальному постановлению ректора, в 13:30 в той же злополучной аудитории для «непокорного» курса была назначена та же самая скандальная лекция Пухловского. На возражения профессора ректор коротко ответил: «Это принципиально, Абрам Давидович. Или мы их, или они нас».