Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2
Вообще-то отъезд Бори из Темникова сильно отличался от его приезда туда, происшедшего пять лет тому назад. В 1916 году приехал он в Темников в богатых санях, укрытый медвежьей полостью, заботливо завёрнутый бабусей в большой тёплый тулуп, который она то и дело поправляла и подтыкала со всех сторон. Сани, запряжённые гуськом (тройкой красивых гнедых лошадей), с широкоплечим, подпоясанным кушаком ямщиком на козлах.
Теперь же Боря сидел в обыкновенной крестьянской телеге, свесив с неё ноги в поношенных латаных ботинках. Он прижимал к груди высокую жестяную банку с мёдом, которым предполагалось умилостивить жену Дмитрия Болеславовича Пигуты. В кармане он ощущал конверт с письмом от Янины Владимировны Стасевич к его дяде, в котором она объясняла внезапную причину отправки Бори. В этом же конверте лежали свидетельства об окончании первого класса школы 2-ой ступени и переводе его во второй, метрическое свидетельство, выданное священником церкви Иоанна Богослова, удостоверявшее, что он, Борис Яковлевич Алёшкин, родился в городе Темникове Тамбовской губернии второго августа 1907 года и десятого августа крещён в этой же церкви (даты, разумеется, по старому стилю). И наконец, довольно смешное по тексту удостоверение личности, выданное Темниковским исполкомом, в нём говорилось: «Гражданин Алёшкин Борис Яковлевич, рожд. 1907 года 16 августа (писарь был не силён в арифметике), уволен во все города Российской Социалистической Федеративной Советской Республики». Этот документ, подписанный секретарём и председателем исполкома, имел большую круглую печать. Почему «уволен» – этого объяснить никто не мог.
Моросил мелкий, противный, первый осенний дождик, небо затянуло серыми тучами, казалось, что они висят над самой колокольней такой знакомой церкви Иоанна Богослова.
Одетый в старую Юрину гимназическую шинель, широкую и образовавшую поэтому на спине какой-то нелепый горб, и в то же время короткую, и потому едва прикрывавшую колени, Боря представлял собой довольно жалкое зрелище. На его голове красовалась видавшая виды гимназическая фуражка. Сзади у самого задка телеги стояла старая четырёхугольная корзина, привезённая им ещё из Николо-Берёзовца, в ней помещались все Борины пожитки. С другой стороны телеги рядом с возницей сидел Беляев, державший на коленях маленький саквояж.
Владелец подводы, небольшой сморщенный мужичок лет пятидесяти с реденькой всклокоченной бородкой, маленькими прищуренными глазками и какой-то неуловимо хитрой улыбочкой на губах, делавшей всё его лицо лукаво насмешливым, снял свою рваную шапчонку, надетую как-то набок, зачем-то погладил свой армячок, подпоясанный верёвкой, перекрестился на видневшуюся колокольню Богослова и мягким тенорком сказал:
– Ну, с Богом.
При этом он хлестнул кнутом свою пегую лошадёнку, до сих пор понуро стоявшую с опущенной головой и широко расставленными ногами; та вздрогнула, оглянулась, недовольно махнула хвостом, нехотя шагнула, а потом, получив ещё несколько ударов, побежала мелкой, какой-то кособокой неторопливой рысцой.
Провожавшие замахали руками, платками. Снял фуражку и помахал ею и Боря. Не думал он тогда, что почти никого из провожавших его людей он в своей жизни так больше никогда и не встретит, но произошло именно так.
Из всех этих людей, которым Борис был чем-то обязан, которые так или иначе оставили неизгладимый след в его жизни, он через много-много лет встретит только своего школьного друга Володю Армаша да его уже совсем престарелую мать.
Кучка провожающих скрылась за поворотом, мальчик поплотнее укутался в свою куцую шинель, поднял воротник и, пряча лицо от надоедливых капель дождя, поглубже надвинул на глаза фуражку.
Телега въехала на мост через Мокшу, в стороне проплыл Санаксарский монастырь, а вскоре и Темников виднелся только на горизонте, вырисовываясь на сером тусклом небе своими многочисленными колокольнями.
Боря ещё раз оглянулся назад, увидел тающие в дымке дождя силуэты этих колоколен и смахнул со щеки то ли каплю дождя, то ли невольно набежавшую на глаза прощальную слезу. Что-то его ждёт?..
Часть четвёртая
Глава первая
В то время, как Боря Алёшкин потихоньку трясётся на старой крестьянской телеге из Темникова на станцию Торбеево (а путь этот на таком транспорте занимал более двух суток), вернёмся назад и посмотрим, как протекали описанные нами годы в других семьях, так или иначе связанных с жизнью нашего героя.
В первую очередь, конечно, следует ознакомиться с тем, что произошло в семье того человека, к которому Борю так внезапно и неожиданно направили, то есть в семье Дмитрия Болеславовича Пигуты.
Мы расстались с ним в начале 1919 года. Собственно, больших изменений непосредственно в семье самого дяди Мити не произошло. Он продолжал также усердно и самоотверженно работать в уездном здравотделе, возглавляя всю санитарно-эпидемическую службу уезда. По-прежнему сохранил свою непримиримость ко всякого рода санитарным нарушениям, а так как санэпидправила, постепенно вырабатывавшиеся советской властью, значительно углубились и конкретизировались, а требования по их выполнению строго контролировались соответствующими органами власти, то и деятельность санврача Пигуты заметно расширилась, а главное, стала эффективнее и продуктивнее.
Это радовало, воодушевляло его, и он, отдаваясь любимому делу с ещё большим самозабвением, не обращал внимания на то, что материальное положение его семьи непрерывно ухудшается.
Заработная плата его, или, как её тогда всё ещё продолжали называть, жалование, хотя и измерялось цифрами с тремя, а затем с четырьмя и даже пятью нулями, фактически по своей реальности было так мало, что его, как говорила Анна Николаевна – его жена, хватало на один-два дня жизни. Врачебной практикой он не занимался, и хотя и начал писать какую-то научную работу по своим санитарным делам, но она пока ничего не давала, а требовала только новых расходов на бумагу и чернила. Единственное, что он получал от этой работы, это то, что для проверки своих предположений о ходе бактериального преобразования житейского мусора в полезный гумус, пригодный для удобрения, ему приходилось ставить опыты. Их можно было производить на каком-нибудь поле или огороде. Поля он не имел, а огородик, к большой радости жены, сумел организовать. Выпросив у хозяина дома клочок земли десятка три квадратных метра, находившийся за сараем во дворе, заросший бурьяном, лопухами и крапивой, Дмитрий Болеславович принялся тщательно возделывать его, чтобы попробовать действие своего изобретения. Пока об этом он никому ничего не говорил, ведь и гумуса-то у него пока ещё не было: он должен был образоваться, по его теории, не так уж быстро. Но с тех пор после работы он почти всё своё свободное время отдавал этому огородику и даже без удобрения в конце лета 1919 года снял крошечный урожай огурцов, моркови, свёклы и капусты.
С этого времени, производя посадки овощей ежегодно, он втянулся, и не только стремление поставить опыт, но и сам процесс огородничества стал его привлекать. Он полюбил и научился ухаживать за землёй, а вскоре применение его нового удобрения дало о себе знать: на его клочке земли урожай был больше, овощи крупнее, здоровее и поспевали раньше, чем на близлежащих огородах. Именно это побудило его к попытке вырастить в Кинешме помидоры. До сих пор их привозили с низовьев Поволжья, а во время Гражданской войны, когда юг России был отрезан от северных губерний, помидоров в Кинешме не было совсем.
Понятно, что урожаи с этого клочка земли семью Пигуты прокормить не могли, и положение её было бы катастрофическим, если бы время от времени не помогал отец, да и работа Анны Николаевны в госпитале, получавшей большой военный паек. Кроме того, к концу 1920 года они приобрели сперва одну, а потом и две козы, дававшие достаточно молока, хотя бы для Кости. Всё это хозяйство создавалось далеко не сразу, а в течение периода с 1919 по 1921 год, и к приезду Бориса Алёшкина только ещё становилось на ноги.
Рассказывая о жизни Дмитрия Болеславовича Пигуты, совершенно необходимо остановиться на жизни ещё одного очень близкого Борису человека – его родного деда Болеслава Павловича Пигуты.
В 1919 году он всё ещё продолжал работать в своей амбулатории во флигеле рябковского имения, который сохранился после пожара 1917 г. и в котором он сумел организовать крошечную земскую больницу.
Трудно пришлось старому врачу вступать в новую жизнь, сопряжённую с большим количеством иногда совершенно непонятных ему новшеств, выбивавших его из привычного ритма и не только нарушавших правильность ведения им дел, но и серьёзно отражавшихся на его здоровье.
Продолжая держать связь с сыном как письменную, так и личную, он часто обращался к нему с просьбами о разъяснении непонятных для него вопросов. В период становления органов здравоохранения при новой советской власти, преобразования и развития сети новых лечебных учреждений, укомплектования их персоналом и тому подобное происходило много всякого рода неурядиц и непорядков.
В большинстве своём они являлись не следствием сознательного стремления исказить те или иные декреты и постановления власти, а результатом неумения и неопытности новых руководителей, выдвигаемых иногда на посты, о функциях которых они имели весьма слабое представление.
Все эти руководители или, во всяком случае, большинство из них к представителям старой интеллигенции относилось недоверчиво, а иногда и прямо враждебно. Эти знаки недоверия и пренебрежения больно ранили самолюбие старого врача, привыкшего на своём участке чувствовать себя хозяином положения.
Когда по новой структуре врачебных волостных участков на должность заведующего назначили не врача, а коммуниста из бывших немецких военнопленных, имевшего смутное представление о медицине, некоего товарища Блюмберга, который к тому же оказался не очень умным человеком и не знающим местных условий, а Болеслава Павловича оставили на этом же участке лечащим врачом, конечно, был неизбежен конфликт, который очень скоро и разразился.
Вот что пишет Болеслав Павлович своему сыну, служившему уже в это время в Кинешемском уездном отделе здравоохранения:
«Дорогой мой. Здоровье мое расшаталось благодаря всем неприятностям с В. Н., но всё это пустяки в сравнении с теми неудобствами, которым подвергаюсь с прибытием двух новых личностей в нашу больницу, то есть Блюмберга и его жены. Что это за личность, эта Софья Михайловна, и действительно ли она сестра милосердия, я не знаю, потому что документов её я не видел. Она сейчас уехала в Иваново без моего разрешения по своим личным делам. Одним словом, они забрали всё в свои руки и ставят меня в очень неловкое положение. Я положительно не могу даже уехать по делам службы. Блюмберг даёт мне лошадь, когда ему вздумается, а не когда мне нужно, может быть, он имеет такие полномочия, но я этого не знаю. Кроме того, нам сейчас сестра милосердия для рябковской больницы не нужна, а когда будет нужна, то не такая, которая бы возмущала служащих при больнице. Из всех действий самого заведующего видно, что он тоже не подходит к этой должности, думаю, что В. Н. тебе лучше расскажет о его действиях, и было бы очень желательно, чтобы их обоих не было у нас, нам в данное время нужна только экономка, которая бы заведовала кладовой.
Ну, будет об них. Впрочем, вот ещё что: заведующий поехал в Кинешму, чтобы набрать там народу для больницы, то есть прогнать самолично здесь служащих, в том числе фельдшера и меня, а мне думается, не лучше ли было бы назначить его для санатория в Соколово, там есть где развернуться, не то что на нашем маленьком углу, там ему и его жене было бы что делать, а мы бы взяли А. П. Смирнову, о которой был запрос из здравотдела.
В. Н. стал совсем другим, со слезами на глазах просил у меня прощения.
Я с нетерпением жду, когда ты приедешь ко мне с Костей, хотя и не будет у меня, чем кормить Вас так, как мне желательно, но думаю, что будете не взыскательны, но как вы приедете, ведь заведующий лошадей не даёт, это ужасный нахал.
Ты, конечно, знаешь, что Александра Петровна умерла, она приехала из Кинешмы больная воспалением правого лёгкого, которое потом перешло на левое лёгкое и убило её, а ведь она собиралась ехать в Омск к сыну и в день смерти получила письмо из Батуми от Жени, которая тоже, вероятно, звала её к себе.
Посылаю тебе охотничий билет для обмена. Пожалуйста, похлопочи о моей прибавке жалованья в финансовом отделе, я вижу, что там что-то неправильно уплачивают.
Постарайся добыть лекарств и прислать с В. Н., лечить буквально нечем, а больных является много. Твой Б. Пигута».
Это письмо автором его не было датировано, но, судя по событиям, его можно отнести к началу 1919 года. Некоторые сокращения, производимые Болеславом Павловичем, требуют пояснения. Так, В. Н. – инициалы Владимира Николаевича Грязнова, фельдшера, работавшего последние годы в Рябково. Это был толковый медик, имевший, однако, серьёзный недостаток: он страдал длительными запоями. Анна Павловна Смирнова, фигурирующая в письме, – фельдшер, приехавшая в Рябково с начала войны. Александра Петровна – соседка, владелица крошечного поместья, находившегося рядом с Рябково.
Конфликты с Блюмбергом достигли наибольшей остроты, и уездный отдел здравоохранения вынужден был вмешаться: Блюмберга отозвали, но присланный вместо него Матюнин, видимо, оказался не лучше, потому что с первых же дней своего пребывания поставил себя по отношению к старому врачу так, что вызвал у него гнев, который он и не замедлил выразить в письме к сыну:
«Вот, что я скажу тебе, мой дорогой. Сюда явился некто Матюнин как заведующий участком, но он, не вступивши ещё в должность, не приняв ещё ничего в своё ведение, приказал не подавать мне лошади и устроил скандал, то есть пошумел очень даже в моей квартире, а ехать я должен был в Богоявление и на Поляну, конечно, по делам службы.
Ехать нужно было, необходимо, тем более что там, на Поляне, фельдшер неопытный, а, между прочим, были уже случаи холеры, я и выбрал праздничный день потому, что в будни лошади работают в огороде.
Вчера, то есть в субботу, по телефону просили приехать на Поляну, и в субботу же я распорядился, чтобы лошадь была подана в 9 часов утра, и лошадь уже была запряжена, но этот Матюнин приказал её распрячь.
Я послал в Совет за кем-нибудь из членов для составления протокола, который я пришлю в здравотдел, но я не буду подписывать акта о вступлении Матюнина в должность, пока не получу ответа из здравотдела. Как тут быть?.. Твой Б. Пигута.
Я очень взволнован и пишу дрожащей рукой. Целую тебя, Костю и Нюту».
Это письмо, по-видимому, было написано в начале лета 1919 года. Вслед за ним Болеслав Павлович пишет ещё одно письмо, приведём и его:
«Дорогой мой! Я вчера был в Гаврилове, А. П. согласна быть заведующей в Рябково, она сегодня посылает заявление в здравотдел, так что не надо посылать нам Лапшина, на место которого желает поступить Пьянков, поэтому он и рекомендует к нам Лапшина. Сторож и конюх у нас уходят, а на их место положительно людей не находится, главное, из-за хлеба. Были здесь Смирнов и Доброхотов, но ничего не могут сделать, так как нет материалу, да и рабочих положительно найти нельзя. Не знаю, удастся ли нам разделать огороды: никто не идёт, да и семян нет, кроме рассады капусты и брюквы.
Квартира моя отделывается, и я скоро перееду, но в ней такая масса клопов, что не знаю, как буду там жить. От клопов даже больные сбежали. Пока буду помещать больных в той половине, которая отделывалась под госпиталь, в амбулатории помещать нельзя, ведь там подвал, в котором находятся лекарства.
Я чуть не каждую почту получаю анкеты одинакового содержания, неужели ты не отдал анкету Обществу врачей, которую я с тобой послал? Сегодня будет послана такая же анкета в Иваново, в которой такие требования выставлены относительно всего медицинского персонала, да прилагаю ещё анкету от уездного здравотдела, в которой имеется графа: «состоит ли членом союза», я не знаю, какого союза, и поставил «да», если не так, то зачеркни. Посылаю также запрос Общества врачей, в котором опять выставляют требования, от этих анкет у меня голова закружилась, так что не знаю, что с собой делать.
На заметку «Хирургия» в «Рабочем и крестьянине» я не обращал внимания, один из членов здешнего волостного совета выразился так: «Написал негодяй, а дуракам и любо». Я не знаю, кто это писал, но думаю, что кто-нибудь из заводских доброжелателей. Что касается подачи заявления о помещении нашего конюха в квартиру Бандера, то, я думаю, не стоит, потому что в этой квартире уже завод поселил другого рабочего.
Покуда я не голодаю, но у меня сердце болит за вас, я понимаю, что вам с едой приходится очень плохо, постарайся поговорить со мной по телефону, хоть и очень трудно добиться. А пока целую всех вас. Твой отец Б. Пигута».
Из этого письма видно, какая в то время была неразбериха в системе здравоохранения и как было трудно перестраиваться и привыкать к новым порядкам таким старикам, как Болеслав Павлович Пигута. Поэтому немудрено, что в конце 1919 года он не выдержал, решил бросить рябковскую больницу и уехать на свою родину, где рассчитывал найти больше порядка. Очевидно, это было следствием очередного скандала с каким-нибудь новым заведующим, а может быть, и новой партией анкет, требующих немедленного ответа на множество вопросов, содержание которых он даже и не понимал.
Он подаёт заявление:
«Рябковский Санотдел
входящий № 5620 от I5/X–1919г.
Врачебный участок Кинешемского уезда
В Кинешемский уездный отдел здравоохранения
I2/X–1919 г.
№ 219
Известно, что при царе шло обрусение западных губерний, и если я живу здесь, то не по своей воле, а по воле бывшего царского правительства. Я уверен, что не только в Кинешемском уезде, но и во всей Иваново-Вознесенской губернии нет врача, который бы работал при таких неблагоприятных условиях, в которых работаю я. А за последнее время даже жалование убавлено наполовину.
Поэтому прошу отдел здравоохранения возбудить ходатайство и оказать содействие, дабы я имел возможность уехать на родину, то есть в свою родную Советскую Белорусскую республику, врач Б. Пигута».
Очевидно, это заявление для здравотдела явилось полной неожиданностью, потому что заведующий отделом написал только такую резолюцию: «Оставить до приезда Д. Б. Пигуты I6/X –19 г. Волков».
Между прочим, это заявление характеризует Болеслава Павловича как порядочного и дисциплинированного человека. Ведь в этот период времени многие интеллигенты, не получая достаточного материального обеспечения на своем месте работы, не задумываясь, бросали его и отправлялись на поиски лучшего, с более высоким заработком. Не таков был врач Пигута.
Проработав в Рябково более сорока лет, он не мог оставить место и больных людей на произвол судьбы. Но ежедневные оскорбления, нелепые обвинения и, наконец, просто проявление неуважения к нему, как к старому специалисту, привыкшему до этого ко всеобщему уважению и даже преклонению, подействовали не только на его психику, но и на физическое состояние. И он, до этого почти никогда и ничем не болевший, начал ощущать боли в области сердца. Очевидно, сказалось и перенесённое воспаление лёгких, и значительное ухудшение материального положения.
Безусловно, отразилась и забота о новой семье, возникшей у него к концу этого года.
С 1918 года Болеслав Павлович уже жил с Зинаидой Михайловной Полянской как с женой, но оформить свой брак официально, то есть зарегистрироваться в волостном совете, он смог только после того, как умерла его первая жена, Мария Александровна Пигута. Эта регистрация состоялась в августе 1919 года, а она была совершенно необходима: Зинаида Михайловна ожидала ребёнка.
Заботы об этой новой семье, беспокойство о сыне довершали все те неприятности, которые и без того часто, пожалуй, даже слишком часто, тревожили старого врача. Его заявление об уходе и переезде в Белоруссию – не попытка убежать от трудностей, в которых ему пришлось жить и работать, a скорее, крик, вопль о помощи.
К счастью, и в Кинешме, да, видно, и в Рябково нашлись люди достаточно добросердечные, которые отнеслись к этому заявлению именно с такой точки зрения, а не расценили его, как проявление саботажа.
Дмитрию Болеславовичу, посланному в Рябково для выяснения причин, побудивших его отца послать такое заявление, пришлось проявить немало такта и терпения, пока он уговорил старого врача взять своё заявление обратно. Вряд ли его миссия увенчалась бы успехом, если бы не помощь Зинаиды Михайловны, не хотевшей уезжать из Рябково. Да, по правде сказать, она этого сделать и не могла: в её положении (беременность) длительная дорога могла серьёзно повредить.
Соответствующую помощь оказал и председатель волостного совета, ускорив приведение в порядок больницы, амбулатории и квартиры врача. В известной мере помогло и то, что ещё до приезда Дмитрия Болеславовича вопрос о заработной плате его отца в уездном здравотделе урегулировали.
Впрочем, была и ещё одна, правда, в то время никому не известная причина, заставившая Болеслава Павловича отказаться от перемены места жительства.
Ещё с 1917 года, после воспаления лёгких, у него появились, а затем стали всё чаще повторяться боли в сердце, а с конца 1918 года к ним присоединились беспричинно возникающие боли в области икроножных мышц. Боли в ногах возникали во время ходьбы и иногда были настолько сильны, что приходилось останавливаться. Они, правда, вскоре проходили, но затем возникали вновь. Он уже не мог, как это было раньше, целыми днями бродить по лесу с охотничьим ружьём. И если и ходил на охоту, то недалеко, и при этом часто отдыхал. Болеслав Павлович был достаточно опытным и квалифицированным врачом и, конечно, сумел поставить диагноз своего заболевания, но он знал и то, что в то время медицинская наука против этого заболевания была почти совершенно бессильна. Именно поэтому о симптомах его он никому не говорил и по возможности свои страдания не показывал. Но от внимательного взгляда любящей женщины ничто не ускользнёт, а Зинаида Михайловна любила Болеслава Павловича горячо и преданно, и поэтому поспешила сообщить его сыну о странностях, замеченных в поведении мужа. Однако Дмитрий Болеславович был слишком далёк от практической медицины, чтобы по-серьёзному отнестись к симптомам, замеченным у его отца мачехой, а может быть, она просто не сумела достаточно хорошо их описать. Все неприятные ощущения в ногах, а иногда и в сердце, появляющиеся у отца, Дмитрий отнёс за счёт преклонного возраста и волнений, связанных с работой. В этом его убедили и беседы с отцом, умышленно старавшимся ослабить впечатление от своих недомоганий, чтобы всех успокоить.
На какое-то время это ему удалось, но, видимо, дальше скрывать своё состояние он уже не счёл возможным. Его последнее письмо в 1919 году, хотя и достаточно бодрое, но уже прямо говорит о болезни:
«Дорогой мой. Посылаю тебе курицу, зайца и рожь. Рожь – Насти, а заяц – Кузовкина, он здесь охотился, сегодня убил лису. Тебе не мешало бы приехать, здесь можно устроить хорошую охоту, зайцев и лисиц очень много. Я теперь больных в больницу не принимаю, потому что идут ремонтные работы, плотничьи (тёплые сортиры), веду только амбулаторный приём, и то с большим трудом, потому что болезнь моя очень меня мучит; нужно всё-таки тебе знать, что болезнь более серьёзна, чем предполагалось. Увидишь, когда приедешь. <…> Грязнов увёз и спрятал фармакопею и массу лекарств.
Фармакопея постоянно нужна, и я подал заявление в исполком, чтобы обыскали его в присутствии милиции. Нельзя ли получить побольше спирту, лекарства можно настаивать здесь вместо того, чтобы их выписывать; а также антидифтерийной сыворотки, у меня есть случаи, которым впрыскиваем, и возможно, что больных будет больше, а часть сыворотки я послал в Семёновское, там тоже есть дифтерит, и Синицын занял у меня один флакон, а было их всего три. <…> Картофель пока не посылаю, боюсь, замёрзнет, может быть, в следующий раз будет более мягкая погода, тогда пришлю. <…> Я не предполагал, что Кузовкин может быть хорошим фельдшером, ведь он ротный фельдшер, а проработав с ним, я нахожу, что он лучше Грязнова, а его отношение к больным человечнее. Свинкиной всё ещё нет, и где она – неизвестно, а она очень нужна.
Кажется, я много написал, а это не в моих правилах. Ну, пока прощай, целую тебя, Костю и Нюту. Твой Б. Пигута.
Нельзя ли Зине подать заявление быть регистратором при рябковской больнице?»
Как видно из этого письма, Болеслав Павлович продолжает болеть за своё дело: заботится о медикаментах, занят ремонтом больницы и, несмотря на свой возраст и прогрессирующее заболевание, продолжает неустанно трудиться. Обращает на себя внимание и его большая щепетильность в служебных вопросах: он не решается самостоятельно принять на работу в больницу на очень маленькую должность свою жену, а пытается получить разрешение на это из здравотдела.
