Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

В это время ребята вместе с деревенскими приятелями играли в войну. Они бегали кучками по полянке, окружённой невысокими сосенками. Славка, уставший от беготни, сидел посреди полянки. Когда он увидел подходящего солдата, он не узнал в нём отца, испугался и заплакал. Боря, прятавшийся в кустах, услыхав Славкин рёв, выскочил из своего укрытия, посмотрел в его сторону и обомлел: возле Славки стоял папа. Ну, конечно же, это был папа! Правда, немного непохожий на себя, в одежде солдата, но всё-таки это папа! А Славка-то, вот чудак, папы испугался!

Боря взвизгнул и бросился к отцу на шею. Затем они вместе подошли к Славе, и тот, глядя на старшего брата, успокоился и даже пошёл к отцу на руки. Так они втроём, сопровождаемые кучей ребятишек, взволнованно обсуждавших происшедшее (ведь у многих из них отцы тоже были в армии, но пока ни один не приезжал на побывку), и пришли к дому, где в этот момент появилась Нина Болеславовна.

В этот вечер в семье царили радость, веселье и смех. Николай Геннадиевич привёз ребятишкам кое-какие недорогие гостинцы: игрушки и сладости. Все были довольны и счастливы.

Вечером, когда ребят уложили спать, Мирнов рассказал жене, что по просьбе Костромского губернского земства, он, как и несколько служащих других уездных земств, отпущен на два дня для оформления передачи дел по своим должностям. Способствовало отпуску и ходатайство Александра Александровича Шипова.

Обратив внимание на болезненный вид жены и на её заметное похудание, Николай Геннадиевич сказал:

– Мне завтра надо ехать в Кострому для оформления своих дел, это займёт не меньше двух дней, прямо оттуда я должен возвратиться в свою часть. Поедем вместе – так мы дольше с тобой пробудем, да и, кроме того, в Костроме ты сможешь показаться губернским врачам. Твой вид меня тревожит.

Нина пробовала отказаться, ссылаясь на загруженность работой, но так как ей и самой очень хотелось подольше побыть с мужем, она в конце концов сдалась.

На следующий день Нина и Николай уехали в Кострому. Остановились они у Анны Петровны Мирновой – его матери, и пока он оформлял свои земские дела, Нина отправилась на приём к врачу-хирургу губернской больницы доктору Феерштамму, старому обрусевшему немцу.

Узнав, что Нина Болеславовна врач, да к тому же ещё и дочь известного Болеслава Павловича Пигуты, он осмотрел её со всей тщательностью, на которую был способен, и, посетовав на то, что нет рядом «уважаемого коллеги Болеслава Павловича, опыт которого очень бы пригодился», заявил, что, по его мнению, ничего серьёзного нет, и оснований для беспокойства быть не должно.

– Побольше кушай, гуляй, меньше работай, не думай, не грусти и всё будет совсем хорошо, майн либер коллега, – так заключил он свой осмотр.

Не очень-то верила Нина Болеславовна этому врачу, но его слова успокоили. Успокоило это заключение и её мужа, и он с лёгким сердцем отправился в свой полк в г. Владимир.

Ни он, ни Нина Болеславовна не предполагали, что это будет их последняя встреча в жизни, но всё-таки решили сфотографироваться на память. Снялись в начавших тогда появляться так называемых моментальных фотографиях. Было это 15 августа 1915 года.

Нина Болеславовна, вернувшись в Николо-Берёзовец, использовав письменное заключение Феерштамма, испросила у Солигаличского земства двухнедельный отпуск и использовала его для прогулок в лесу, которые она проводила вместе с детьми.

На день рожденья Бори от бабуси пришла посылка, в ней была книга «Новый швейцарский Робинзон». Мама тоже подарила ему красивую книжку – «Принц и нищий». Эти две книги для Бори были долгое время самыми верными и преданными друзьями. Читал он их по очереди много раз. Многие эпизоды знал почти наизусть, и теперь героями его игр были персонажи этих книг. Они так ему полюбились, что уже будучи юношей, он продолжал всюду возить книги с собой, и всегда, когда ему становилось грустно или скучно, доставал одну из них и, прочитав какое-нибудь наиболее полюбившееся ему место, возвращал себе хорошее расположение духа.

* * *

Осенью Борю определили в николо-берёзовецкую сельскую школу. Ему исполнилось всего восемь лет, но он уже окончил два класса городской школы в Плёсе, и его приняли сразу в третий класс.

Школа Боре очень не понравилась. Учитель, ещё не старый мужчина высокого роста, с большим животом и рыжей бородой, занимался сразу со всеми тремя классами, так как был один. Два первых класса помещались в одной комнате, а третий находился в соседней, и учитель всё время ходил из комнаты в комнату. У него был очень громкий голос, и он почему-то всегда был сердит.

В руке он держал специальную длинную линейку, так называемый квадратик, которая почти непрерывно гуляла по затылкам, лбам, рукам, плечам и по иным местам провинившихся учеников. Причём удары сыпались совершенно неожиданно и часто безо всякого существенного повода. Реветь громко было нельзя, тогда попадало вдвое больше, да, кроме того, провинившегося за ухо вытаскивали из-за парты и отводили в угол между шкафами, где тот и стоял на коленях, иногда по полтора-два часа.

Боре в этой школе везло, его ни разу серьёзно не наказывали, ну а то, что почти ежедневно попадало квадратиком по рукам или затылку, за наказание не считалось. Собственно, наказывать его было и не за что. Учился он с большим прилежанием, отличался сообразительностью, понятливостью и имел великолепную память.

Шалил он в классе не больше, чем остальные ребята. И это объяснялось отнюдь не тем, что он потерял присущую ему живость характера и стремление к проказам, а тем, что он в классе был самым маленьким и, пожалуй, самым слабеньким, ведь ему только недавно исполнилось восемь лет.

Случилось так, что Алёшкина посадили за одну парту с Васькой Шекульдяевым – парнем четырнадцати лет, сидевшим в третьем классе уже третий год и бывшим выше всех своих одноклассников почти на пол-аршина. Священник, преподававший Закон Божий, прозвал их Давидом и Голиафом – так они выглядели, сидя за одной партой.

Первое время Боре пришлось вытерпеть немало щелчков и подзатыльников от своего соседа, но он терпеливо их сносил, не плакал и никогда не жаловался учителю. Такое поведение Бори вызвало к нему некоторую симпатию со стороны Васьки. А после того как Алёшкин помог соседу при решении задач и во время диктантов, между ними установились дружеские отношения.

Выручая Ваську подсказкой и позволением списать решение или какое-нибудь непонятное слово, Борис всегда пытался объяснить ему, почему нужно делать или писать именно так, а не иначе. Эта товарищеская помощь без насмешек и ругани как бы сдвинула с мёртвой точки застывший от постоянных неудач интеллект, и с этого времени Шекульдяев всё чаще и чаще стал правильнее отвечать на вопросы учителя. А Борис Алёшкин стал пользоваться уважением и защитой со стороны Василия. В результате этой дружбы один стал лучше учиться, а другой, почувствовав за собой сильную физическую поддержку, стал держаться среди остальных учеников более независимо и самостоятельно.

В третьем классе уже велось систематическое изучение Закона Божия. Ученики, выучившие основные молитвы в предыдущих классах, стали изучать Ветхий Завет. В этой книге излагались различные истории, происшедшие с людьми и разными святыми со времени сотворения Богом мира до Рождества Христова. Как сам рассказ о сотворении мира, так и все последующие приключения различных праотцов и пророков казались Боре чудесными сказками, а сказки и разные приключения он любил, и потому, не вдаваясь в смысл этих историй, а схватывая только их занимательную фабулу, читал их запоем.

Когда эти истории рассказывались священником на уроке, Боря слушал их с напряжённым вниманием. Отсюда законоучитель сделал вывод, что Алёшкин религиозен, и ставил его в пример другим ученикам. Конечно, это была не религиозность, а просто детская вера в то, что всё написанное в книжках или рассказанное взрослыми, действительно когда-то происходило. Боря верил, что мир был сотворён в течение семи дней, так же, как верил в существование Робинзона, Пятницы, великанов, чертей и домовых.

Так, незаметно для него, прошла первая четверть учебного года, наступили Рождественские каникулы.

В этом году семья Нины Болеславовны Алёшкиной почти не праздновала Рождество. Хозяйка поняла, что её заболевание не простой катар желудка, а что-то гораздо более серьёзное и опасное, что местными силами, так же как и костромским знаменитым Феерштаммом, болезнь не распознана, и что вылечить её в условиях Николо-Берёзовца невозможно.

Она гнала от себя мысль, что у неё рак, так как знала, что рак – это почти наверняка – смерть. Как хирург она понимала и то, что без операции не обойтись. Теперь это и она, да уж и доктор Тихомиров видели ясно, они оба полагали, что это язвенная болезнь желудка, а язву в то время уже начинали лечить хирурги. Такую сложную операцию в то время можно было сделать только в специальных клиниках в Петрограде или в Москве, и, конечно, она потребует денег.

Нужны будут большие деньги не только на оплату самой операции и за время пребывания в больнице, но и на содержание семьи, нужно будет рублей 400–500, не меньше, а где их взять? Ведь муж, находившийся в армии, ей сейчас ничем не поможет, трудно было рассчитывать на какую-либо помощь и от его матери. С началом войны царским правительством введён сухой закон, и так называемые казёнки закрылись. Анна Петровна с младшим сыном жила сейчас только на маленькую пенсию, получаемую за мужа.

К отцу Нина Болеславовна обращаться не хотела. Она ещё хорошо помнила свой последний разговор с ним. Пришлось снова обратиться к брату Мите. Нина написала ему о своих предположениях, о необходимости срочной консультации по поводу её здоровья со столичными врачами, а может быть, и проведения операции. Сообщала также, что по её подсчётам это обойдётся в четыреста рублей, что у неё сейчас таких денег нет, да и чувствует она себя настолько слабой, что просит его и маму помочь ей не только деньгами, но и уходом за ней в случае её госпитализации. Матери она писать не решилась, боясь её растревожить, и, как всегда в затруднительных случаях, просила сделать это брата.

Дмитрий по тону письма сестры понял, что речь идёт о серьёзном заболевании и что допускать промедления нельзя. Он осторожно сообщил о болезни Нины Марии Александровне, и та немедленно выслала часть необходимых дочери денег.

В начале декабря 1915 года, получив деньги от матери и брата, а также и своё жалование, Нина Болеславовна выехала в Москву. На хозяйстве она оставила Ксюшу, выделила ей небольшую сумму, обещая в случае своей задержки выслать из Москвы ещё.

Одновременно с Ниной в Москву приехал и её брат. После того, как её осмотрели известные тогда врачи – Гаусманн и другие – и установили, что у неё имеется опухоль в желудке и что без хирургического вмешательства не обойтись, Дмитрий Болеславович добился помещения сестры в клинику к уже известному тогда хирургу Николаю Николаевичу Петрову при Московском медицинском институте.

Сам Дмитрий Болеславович оставаться в Москве дольше не мог. В его семье тоже назревали важные события. В 1915 году, почти через десять лет после замужества, забеременела его жена. По расчётам, роды должны были произойти в январе 1916 года. Но оставлять в Москве Нину одну нельзя – он решил вызвать мать.

Воспользовавшись Рождественскими каникулами, Мария Александровна приехала в Москву 31 декабря. Сын рассказал ей о тяжести Нининого заболевания и совершенной необходимости операции. Он предупредил мать, что, видимо, на неё ляжет вся тяжесть ухода за больной дочерью, так как он должен выехать в Кинешму к жене.

Поездка Марии Александровны в Москву в то время стала необходимой и ей самой: её жалобы на боли в животе тревожили Янину Стасевич, которая и раньше настаивала на том, чтобы больная показалась московским знаменитостям. Все заботы о Жене Стасевич брала на себя.

После трудной дороги из Николо-Берёзовца до Москвы в здоровье Нины произошло значительное ухудшение. Сказалось и нервное напряжение последних дней перед отъездом. Ведь прежде чем уехать, ей надо было долечить всех оперированных ею больных, согласовать вопрос с земством и уговорить Ксюшу, чтобы она осталась на это время за хозяйку дома. Всё это потребовало дополнительных сил, а их, видно, оставалось уже мало. Написала она письмо и мужу, умоляя его просить свою мать приехать в Берёзовец, чтобы присмотреть за детьми.

Когда Мария Александровна впервые увидела в больнице дочь, она была поражена её видом. Вместо цветущей молодой женщины, какой она её помнила по последнему приезду, она увидела худую, измождённую, бледную, на много лет постаревшую, тяжелобольную. Конечно сразу же забыла о своих болезнях и отдала все свои силы на то, чтобы облегчить положение дочери.

Временно Мария Александровна остановилась в гостинице, но фактически бывала там только ночью. Целые дни она проводила в клинике у постели больной. К её счастью, в это время на зимние каникулы в Москву приехала одна из её учительниц – Анна Константиновна Мельниченко. Эта добрая женщина поселилась вместе с М. А. Пигутой и, в свою очередь, заботы о ней взяла на себя. Она ходила по магазинам, покупала продукты для Нины, думала и о том, как накормить Марию Александровну.

После предварительного осмотра больной и знакомства с полученными анализами Петров, бывший сам одним из учеников Фёдорова и узнавший, что больная – врач и тоже ученица Фёдорова, принял в ней самое горячее участие и заверил Марию Александровну, что в клинике будет сделано всё возможное.

Не скрыл он от матери и то, что, по его мнению, опухоль у Нины Болеславовны злокачественная, и поэтому должна быть удалена как можно скорее. В то же время он сказал, что в настоящий момент оперировать больную нельзя – она очень ослаблена.

А Нина, находясь в клинике под наблюдением одного из ассистентов профессора Петрова, доктора Рейн, при неустанном уходе – днём со стороны матери, а ночью со стороны специально нанятой сиделки, понемногу становилась крепче и бодрее. Однако боли в желудке не прекращались, и чтобы успокоить их, ей, как тогда практиковалось, стали назначать большие дозы наркотиков.

Через несколько дней после Нового года к Марии Александровне зашёл кто-то из братьев Околовых и передал ей письмо из Николо-Берёзовца для Нины.

Уезжая в Москву, Нина Болеславовна просила своих сослуживцев: и доктора Тихомирова, и акушерку тётю Симу помочь Ксюше в ведении хозяйства и присмотреть за домом, пока не приедет к детям бабушка Анна Петровна Мирнова, мать её мужа. Кроме того, она просила писать ей на адрес Околовых о том, как без неё будут жить дети, и сообщать, если им что-нибудь будет нужно.

Прежде чем передавать письмо дочери, Мария Александровна решила прочесть его сама, а когда прочла, то пришла в ужас. В письме сообщалось, что Боря заболел скарлатиной и уже положен в заразное отделение больницы.

На другой день на вопрос Нины, нет ли каких вестей из дому, Мария Александровна, успокаивая дочь, ответила, что сейчас дороги трудные и так быстро почты ждать нельзя. Сама же она разволновалась. Первым её побуждением было немедленно ехать в Берёзовец и выхаживать Борю. Потом она пришла к другому выводу: ведь Нине предстоит операция, а Боря помещён в больницу и, вероятно, скарлатину перенесёт легко. Скарлатиной тогда болели почти все дети, и эта болезнь считалась чуть ли не обязательной для каждого ребёнка. Так что всё складывалось за то, чтобы остаться около дочери. Она решила ехать в Берёзовец после того, как Нина будет прооперирована и начнёт поправляться.

Удержало её от немедленной поездки и состояние собственного здоровья: у неё опять усилились боли в желудке, появилась утренняя тошнота, а главное, что её испугало больше всего, появился какой-то невероятно сильный, прямо волчий аппетит.

* * *

Поселившись в Николо-Берёзовце, Боря стал очень частым гостем маминой больницы. Он беспрепятственно посещал почти все палаты, развлекал и смешил своими расспросами и разговорами и персонал, и больных, а последним оказывал иногда и мелкие услуги.

Ему очень нравилось разыгрывать из себя медика, и он с самым серьёзным видом выслушивал жалобы какой-нибудь деревенской бабки, знавшей, что это сынок «главной докторши», и надеявшейся, что жалобы, переданные через него, скорее дойдут до доктора, и её будут лучше лечить.