Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

В Ярославле жил дядя Николая (брат отца), служивший кем-то в канцелярии воинского начальника. Он получал приличное жалование и считался сравнительно обеспеченным человеком. Ему-то и решил отдать на воспитание своего сына Славу овдовевший отец. Ещё из Владимира он списался с дядей, просил его взять ребёнка на время войны, теперь и вёз мальчика к нему.

Если никто из родственников Мирнова взять его пасынка не согласится, то ему оставалось одно: привезти мальчика во Владимир и оставить его у Шипова, которому Боря приходился внучатым племянником, до тех пор, пока ребёнка не возьмёт кто-либо из родственников покойной жены. Об этом, выезжая в Николо-Берёзовец, Николай Геннадиевич и договорился с Александром Александровичем.

В Ярославль приехали поздно вечером, затратив на дорогу два дня. Дядя и тётка встретили Николая приветливо, накормили и уложили спать детей, а после ужина приступили к переговорам. После некоторого колебания они согласились взять Славу и воспитывать его, пока отец не вернётся из армии. Что же касается Бори, о котором заикнулся было Николай, то его, как совершенно чужого ребёнка, оставлять у себя даже на краткий срок не согласились. Таким образом, мальчика никто из родственников взять не захотел.

Оставив родного сына в Ярославле, Мирнов с Борей отправились в дальнейшее путешествие. Всё это время отчим относился к пасынку ласково и внимательно, очень жалел его. За эти годы он привык считать Борю своим и чувствовал себя обязанным заботиться о нём, как о собственном сыне. Он полагал, что раз Нина не отдала ребёнка родному отцу, то он, Николай, должен выполнить её волю и оставить ребёнка на дальнейшее воспитание у себя. Его огорчил отказ матери и дяди, но в то же время он и понимал их: брать на себя ответственность за совершенно чужого ребёнка никто не хотел. Теперь Мирнов надеялся уговорить Дмитрия Болеславовича Пигуту подержать Борю у себя до конца войны. А пока на несколько дней мальчика приютит Шипов.

Переезд из Ярославля во Владимир занял всего один день, но этот день Боре запомнился: он был с папой, который на него не сердился, а наоборот, был очень заботлив; сама поездка в поезде впервые в его коротенькой сознательной жизни оказалась весьма интересной.

Вагон третьего класса, в котором они ехали, был переполнен самыми разнообразными пассажирами. Тут были и крестьяне, и фабричные, и солдаты, возвращающиеся из госпиталей на фронт, и торговки разными продуктами, ехавшие домой с Ярославского базара. Теснота и давка ужасные, но папа сумел устроить Борю на верхней полке у окна, и тот всё время смотрел на медленно проползавшие деревья, кусты, домики и деревни. Он без конца свешивал голову вниз и спрашивал отца, примостившегося на чьём-то узле под ним, обо всём, что успевал увидеть через окошко. Ему отвечал не только папа, но и многие окружавшие его люди. Ребятишек в вагоне не было (вообще, в то время с детьми мало кто ездил), а ехавшие рядом солдаты и мастеровые, видно, соскучились по своим детям, и потому охотно удовлетворяли Борино любопытство.

На одной из станций, где поезд стоял почему-то особенно долго, папа купил чёрствую-пречёрствую булку и целый круг твёрдой копчёной колбасы. Такую твёрдую и такую солёную колбасу Боря ел впервые, но он хотел есть, и потому с удовольствием жевал её. Один из попутчиков дал мальчику полную жестяную кружку горячей кипячёной воды, принесённой им в жестяном большом чайнике со станции.

Особенно большое удовольствие от этой еды Боря получил и потому, что ведь он долго лежал в больнице, и его всё время кормили разными кашками да супчиками, а тут вдруг такая замечательная колбаса, и, главное, ешь, сколько душа желает.

Наконец, они приехали во Владимир, день склонялся к вечеру. Отпуск Мирнова заканчивался в этот день, и ему обязательно до вечера нужно было успеть явиться в казарму. Хоть и плохо у него обстояло с деньгами, но всё-таки пришлось взять извозчика, чтобы поскорее добраться до квартиры Шипова.

Когда они приехали, Александра Александровича не оказалось дома, их встретил камердинер Иван. Не имея возможности задерживаться, Николай Геннадиевич завёл в прихожую Борю, внёс его корзинку и сказал Ивану, что он зайдёт завтра, а сейчас очень торопится и просит приютить мальчика. При этом он заметил, что его превосходительство всё знает, поцеловал ребёнка и быстро вышел к ожидавшему его извозчику.

Камердинер помнил Николая Геннадиевича, часто в последнее время бывавшего у его барина, но всё-таки сомневался, нужно ли брать мальчика, ведь в этом доме никогда прежде детей не было. Но всё совершилось так быстро, что он не успел и опомниться, как Мирнов уже уехал. Иван остановился посреди прихожей, посмотрел на испуганного беспомощного ребёнка, и ему стало жаль его. Он отодвинул корзину в угол, снял с Бори шапку, пальто и отвёл его в гостиную, где и зажёг свет. Усадив мальчика на огромный диван, дал ему несколько номеров журнала «Нива».

– Сиди вот тут, только тихо, никуда не ходи и ничего не трогай, смотри картинки, – и ушёл поделиться новостью с другими слугами.

Боря остался один. Прежде чем взяться за журналы, он осмотрелся. Комната, в которой он находился, была такой величины, что, пожалуй, в ней уместилась бы вся их николо-берёзовецкая квартира, а потолки были высокими, как в церкви. На стенах висели огромные картины в толстых золотых рамах, на них изображались какие-то животные, горы и море. Тут же висело несколько больших портретов, написанных масляными красками, один из них Боря узнал, он видел такой же ещё в Темникове – это была бабуся, только совсем молодая.

Здесь же стоял большой рояль. Высокие полукруглые вверху окна были завешены толстыми шторами, вдоль стен – кресла, стулья и диван, на котором сидел Боря, по углам – маленькие столики, на некоторых из них лежали книги. На стенах висели в красивых стеклянных цветках лампочки, одна из них – прямо над Борей, зажжённая Иваном, горела. Боря знал, что это электрические лампочки, давно ещё он видел похожие в Темниковской гимназии, куда не раз ходил с бабусей. Посреди потолка висела большая люстра, «такая же, как в церкви», – опять подумал Боря. Очень удивил его пол, такого он раньше не видел: весь пол состоял из маленьких дощечек, а не из больших половиц, как у них дома, и он не был покрашен краской, а блестел, как зеркало.

Боря вообще был склонен к фантазированию, а тут, попав в такую роскошную обстановку, о которой до сих пор и понятия не имел, а лишь читал в книжках, он сразу вообразил, что это какой-то дворец, а сам он – не иначе как тот самый нищий, про которого он столько читал, вдруг очутившийся на месте принца. С этими приятными мыслями Боря и погрузился в рассматривание картинок в журналах, поданных ему Иваном.

Вернувшийся в гостиную камердинер, увидев, что мальчик с увлечением разглядывает журналы и не шалит, успокоился. Решил, что приедет барин и сам разберётся во всём.

Сегодня, когда вспоминаются эти события более чем шестидесятилетней давности, может быть, довольно трудно понять, почему все эти люди – родственники Мирнова и Алёшкиной так жестоко поступили с маленькими детьми: разлучив их друг с другом, разбросав по новым, незнакомым людям. Чтобы понять этих, в общем-то, неплохих людей, надо встать на их точку зрения, знать их материальные возможности и ту моральную установку, которая господствовала тогда в обывательско-мещанской среде царской России.

Во-первых, в глазах всего общества дети, прижитые Николаем Геннадиевичем и Ниной Болеславовной в гражданском браке, были всё-таки незаконными, а следовательно, в какой-то степени стыдными детьми. И объяснить их появление в своей порядочной семье даже ближайшим соседям и знакомым было непросто. Ведь надо помнить, что и Слава, и Нина носили фамилию Алёшкины, поэтому родственники Мирнова, беря их к себе, как бы прикрывали незаконное, грешное и постыдное сожительство сына и племянника с чужой женой.

В то же время среди родственников и знакомых Пигуты о младших детях Нины было такое же мнение. Единственный человек, готовый без колебаний взять всех детей дочери к себе, – Мария Александровна, но она уже содержала одну внучку, и сама была довольно серьёзно больна. Оставить всех детей у своей матери Николай Геннадиевич не мог и по другой причине – материальное положение её было очень трудным (мать получала небольшую пенсию, а помощи ей ждать было не от кого).

И вот что интересно: все эти люди знали о существовании Болеслава Павловича Пигуты, знали о сравнительном материальном благополучии его, но ни у кого из них даже и не возникало намерения отвезти внуков к деду. Видно, Нина так была настроена против отца, что не только не обратилась за помощью к нему, когда в этом была необходимость для неё самой, но и сумела внушить и Николаю такое предубеждение против Болеслава Павловича, что и он при поисках места для размещения детей даже и не вспоминал об их родном деде.

Вот так и оказались разлучёнными эти ребятишки, причём братья – на всю жизнь.

В это время в доме Александра Александровича Шипова уже жила его сестра. В момент приезда Мирнова с Борей она находилась в отведённой ей комнате на втором этаже. После перенесённой болезни она была ещё слаба и большую часть времени проводила в своей комнате, сидя с книжкой в большом кресле у окна, выходившего на двор. Даже кушала она в этой же комнате одна, так как всё ещё находилась на диете. С братом, занятым на работе, она виделась только вечерами.

Но она не скучала. После шумной Москвы, тяжёлых дней около умирающей дочери, после весьма неприятного времени, проведённого в Цандеровском институте, в тягостном ожидании грозного, чуть ли не смертного приговора после установления диагноза её болезни, здесь, у брата, в тихом, спокойном месте, она стала чувствовать себя гораздо бодрее и лучше. И если бы не беспокойство о внуках, особенно о Боре, она чувствовала бы себя совсем здоровой. С нетерпением ожидала она возвращения Николая Геннадиевича из Берёзовца и того разговора с ним, которым думала решить судьбу старшего сына дочери.

Она часто задумывалась о будущей судьбе этого мальчика. Так задумчиво сидела она и в тот вечер, когда ребёнок, о судьбе кого она так беспокоилась, вместе с отчимом находился здесь же. Камердинеру Ивану и в голову не приходило докладывать ей о привезённом мальчике: она гостья, и всё происходившее в доме её не должно касаться.

Так и получилось, что Боря и его любимая бабуся находились в нескольких шагах друг от друга и не знали об этом.

Приехавший в семь часов вечера Шипов был раздражён – на службе всё обстояло скверно. Занятый своими мыслями, он пропустил мимо ушей доклад Ивана о привезённом мальчике, а тот не решился повторить. Кроме того, он не был уверен в правильности своего поступка: стоило ли оставлять ребёнка? Но в то же время Иван знал, что Мирнов как бы родственник барина, как же было ему отказать? И поэтому он решился нарушить правила хорошего тона, и когда Александр Александрович, переодевшись в домашний халат и осведомившись, обедала ли Мария Александровна, приказал подавать обед, Иван спросил:

– Простите, Ваше превосходительство, а мальчик с вами будет кушать или его прикажете покормить отдельно?

– Какой мальчик, что ты говоришь?

Иван понял, что барин не слушал или не слышал его доклада, и повторил его вновь. Едва он кончил, Александр Александрович воскликнул:

– И давно он здесь?!

– Часа три. Николай Геннадиевич привезли их, вероятно, около четырёх, я усадил их в гостиную, дал им журнал, они, наверно, читают-с.

– Постой, постой, и Николай Геннадиевич тут?

– Никак нет-с, они оставили мальчика, а сами уехали в казарму, сказывали, что завтра приедут-с.

– Так он там один три часа сидит? Он, поди, там уж обревелся.

– Никак нет-с, я только что заглядывал, сидят-с и книжку смотрят-с.

– А моей сестре об этом мальчике ты не говорил?

– Никак нет-с.

– Ну за это молодец. Иди, прикажи подавать нам обоим обед, а я пройду к мальчику.

С этими словами Александр Александрович отправился в гостиную. Он очень боялся, что внезапное появление Бори может взволновать сестру, и это ухудшит состояние её здоровья. А после только что перенесённых потрясений и болезни в её возрасте всякие волнения были весьма нежелательны, ведь ей как-никак уже более шестидесяти лет. Он решил пока сестре ничего не говорить, посмотреть на него самому, поговорить с ним и Николаем Геннадиевичем, подготовить Марию Александровну, а уж после этого и показать ей Борю.

Войдя в гостиную и увидев худенького, бледного, длинноносого мальчугана, бедно и неряшливо одетого, очевидно, давно нестриженного, соскочившего с дивана при его появлении и недоумевающе вопросительно смотревшего на него, Александр Александрович почувствовал жалость к этому несчастному ребёнку. Он подошёл к нему, ласково погладил его по голове и сказал:

– Ну, здравствуй, Боря! Я твой дедушка. Тебе придётся пожить у меня, ты согласен?

Боря немного помолчал, потом спросил:

– А какой дедушка?

– Ну как тебе сказать? Я брат твоей бабушки – Марии Александровны Пигуты, мамы твоей мамы. Ты помнишь её?

– Конечно, помню. Значит, вы брат бабуси, да? А где она? Я так хочу её видеть! Мама больная в Москве, папа ушёл в казарму, Славу отдали какому-то толстому дяде в Ярославле, Нину увезла сердитая бабушка в Кострому, а я остался совсем один. Совсем, совсем один! – грустно повторил Боря и на глазах его появились слёзы.

Александр Александрович был очень тронут монологом этого, видимо, смышлёного мальчика. Ему стало его жалко ещё сильнее, и он решил оставить пока Борю у себя. Ведь Маша будет не в состоянии взять его к себе, слишком уж она ослабела. Кроме того, у неё уже воспитывается одна внучка, где же ей справиться с двумя! Он думал: «Пусть уж пока Боря поживёт хоть год у меня, а там, даст Бог, и война кончится, вернётся Николай Геннадиевич, а может быть, и Борин родной отец отыщется».

В это время вошёл Иван и доложил, что обед подан. Шипов взял гостя за руку и сказал:

– Ну почему же один? И бабуся у тебя есть, и я вот теперь ещё отыскался. Не грусти, пойдём-ка лучше обедать и спать ляжем. Утром что-нибудь придумаем. Утро вечера мудренее.

Боря, однако, остановился и смущённо произнёс:

– У меня руки грязные, надо помыть.