Дорога на Стамбул. Первая часть

Никита, разгоряченный, забрызганный, рубил азартно, не обращая внимания на вопли Васятки, который корчился с тяжелым кувшином на руках.

– Эй вы! Эй вы! Зараз кувшин брошу! Я писать хочу!

– Ровней лей! Ровней! – кричал, встряхивая чубом, Никита.

– Ой, счас описаюсь! – вопил Васятка.

– Осип! – позвал сам.

– Ай! – откликнулся казак.

– Закладывай быков, с Аграфеной на мельницу поедешь!

– Батяня, можно я! – завопил Васятка, торопливо расстегивая штаны и облегчаясь прямо с крыши.

– Я вот тебе сейчас жигану крапивой… Ты чего выставился! – цыкнул на него с притворной строгостью хозяин.

– Так ведь не стерпишь! – ответил простодушный Васятка. – Можно я на мельницу?

– Нет! – отрезал Демьян Васильевич, опускаясь во двор и степенно шествуя к воротам.

Какое-то нехорошее, тревожное предчувствие шевельнулось у него в душе, когда проходил он мимо Осипа, тащившего к возу воловье ярмо. Словно и он, как говорила хозяйка, подводил этого славного парня под грех.

Отгоняя эти предчувствия, хозяин хлопнул Осипа по каменной спине, как хлопают любимого коня, и поймал в ответ ласковую, развеселую улыбку.

– Истинно Иванушка-дурачок! – вздохнул хозяин, садясь на дрожки и натягивая вожжи.

– Пррими… – крикнул он зазевавшемуся конюху и бурей вылетел в распахнутые ворота.

2. Аграфена вышла на крыльцо, когда работники загрузили воз. Она стояла и молча смотрела, как мужики, надсаживаясь, закидывают тяжеленные тугие туши мешков, как перетягивают воз веревками. В прежнее время она непременно сунулась бы помогать, но теперь стояла недвижимо: закинув одну руку на высокий точеный столбик резного гульбища, а другой избоченясь. Что-то вызывающее, нехорошее было в изгибе ее тонкой фигуры, в туго обтягивающей грудь кофточке и черной атласной юбке.

– Вона, – сказал рябой Вавила. – Вырядилась… Ох и наломаесси ты ноне, Осип. С нее будет тебе помощи как с козла молока…

– Не переломлюсь, – ответил Осип. – Ну поедем, что ли, – позвал он женщину.

Аграфена, прищурив лихорадочно поблескивающие глаза, выждала, пока он подойдет ближе, и, чуть приподняв юбку рукою с зажатым кружевным платочком, картинно, будто барышня, сошла с высоких ступенек. Осип невольно протянул ей руку, и она, ничуть не смутившись, оперлась на нее. Рука Аграфены была ледяной.

– Ну! – сказала она, сверкнув цыганскими серьгами. – Подавай экипаж, господин приказный!

– Есть! – Осип приложил ладонь к фуражке и поддержал ее игру, хоть не нравились ему этот игривый, вызывающий тон и развязная походка.

Он подсадил женщину на облучок и, едва коснувшись ступицы, взлетел на воз.

– Ну, цоб цобе…

Волы потянули, тяжелая колымага качнулась.

– Похоже, всего седни не смолоть, – сказал Осип, чтобы что-то сказать. – Вона сколь навалили. И куды столько муки?

– Ну дак и заночуем, – бесовски улыбнувшись, ответила Аграфена. – Аль боисси со мной ночевать, Осип Ляксеев? Раскинем в степу шелков шатер. Ай? Боисси…

– Я только Бога боюсь, – резко ответил Осип.

Аграфена осеклась.

Обычно стоило Осипу выехать в степь, как у него сразу делалось хорошее настроение. Он без песни-то и ехать не мог – так широко распахивалась душа навстречу степному простору. Но сейчас казаку было не до песен.

«Чего она передо мной-то выламывается! – с горечью подумал он об Аграфене. – Добро бы я ферт какой был, а то ведь всем сердцем понимаю ее и сочувствую, а она вон каки вавилоны выводит да куражится…»

– Другой вы стали, Осип Ляксеич, – прежним тихим голосом сказала Аграфена. – Повзрослели, вспротив прежнего…

«Как не повзрослеть! – усмехнулся про себя Осип. – В службу шел на двадцать первом году, а теперь вот скоро двадцать шесть стукнет».

– Прежде вы много трепетнее на жизнь глядели, – вела свое Аграфена.

– Это как же, значит, трепетнее? – переспросил Осип.

– Да бывалочи чуть что, так и скраснеетесь, так и вострепещете от радости ли, от грусти, а теперь много молчаливее стали.

– Служба шкуру задубила. Там, брат, вострепещешь – мигом по мордасам насуют…

– И вас били?

– Перепадало.

– Да за что же?

– Эх, Груня! – сказал Осип. – Служивого бьют не за что, а потому что… Можно вдарить – вот и бьют. Бывает, конечно, что за дело, но больше так – от низости! Хрясь-хрясь по мордасам, а ты стоишь, моргаешь… Пока сам не окрысишься! Ну а как в ответ зубы-то покажешь, так и отступятся… Стало быть, всё! Довели до крайности – дале опасно – ответ даст!

– И все же мужчинам не в пример как легче, – сказала, вздохнув, Аграфена.

– Кто это мерял, кому легче… У вас свое, у нас свое…

Они долго ехали под мерное поскрипывание воза. Теплый, влажный, по-осеннему ласковый ветер гладил их лица. И оттого, наверно, Осип успокоился. Давешнее раздражение его на Аграфену прошло.

– Так-то вот подумать, – сказал он. – Кругом благодать, а люди меж собой собачатся. Зачем? Живи да радуйся – нет, норовят дружка дружку пихать да неволить. На что?

– Потому одни слабее, а другие нахальнее… А то и злей! Злым хорошо. А слабым плохо. Кабы все по-другому, я бы злой стала!

– Ну и кому через то хуже было бы? – засмеялся Осип. – Ты, Грунь, пра слово, как дите:

«Нехай моей бабке будет хуже, что у меня отмерзнут ухи!»

– А бы всем доказала! Всем! – вдруг горячо заговорила Аграфена. – Бывалочи, как меня Домна-то Платонна по щекам, по щекам, за всяку погрешность, девчонку совсем. Приказчики щиплют, и ни от кого-то ласки нет… Вот уж я гнев-то копила…

– Ге… А я-то и не замечал, – сказал Осип.

– А много ль ты вообще кругом себя замечал! – засмеялась Аграфена. – Все книжечки почитывал да в небеса глядел… А я, бывало, все думаю: ну хоть бы кто пожалел! Может, хоть бы Осип глянул…