Вера, чудо и… кошелек. Четыре оптимистические истории

Условными посадочные места считались потому, что пользователь, как правило, лишь приседал в процессе на корточки, приспустив галифе и отставив назад филейную часть, парящую в тот момент подобно орлу над бездонной тёмной пропастью очкового отверстия. Зрелище, к слову, завораживающее и величественное.

Однако если первые три объекта нареканий у командования не вызывали, то сортир с недавних пор являлся занозой и болью сердца. Дело в том, что в процессе многолетней интенсивной эксплуатации жизненно важного сооружения, бетонный резервуар для приёма экскрементов оказался переполненным по самые подставки для ног. Более того, необычайная, гвардейская стойкость и непоколебимость скопившегося продукта не позволяли откачать его традиционным способом. Неоднократно предпринятые попытки завершились сокрушительными неудачами.

Вот тогда-то и поставило высокое командование перед дембелями стратегическую задачу и назвало добровольцам высокую цену досрочного исхода на гражданку.

Как бонус к вышесказанному предлагалось усиленное, по мере возможности, питание, новое хэ/бэ, возможность производственных совещаний после отбоя и, при необходимости, в любое время, служебные командировки за пределы части.

Не стоит удивляться прагматизму и широте взглядов начальства. Часть была не только гвардейской, но и, как самые передовые структуры советской экономики того периода, – хозрасчётной. Так что командиры штудировали «Капитал» Маркса чуть ли не в подлиннике и силу материального поощрения знали не понаслышке. Оно в комплексе, конечно, со свойственным комсомольцам задором и социалистической инициативой могло творить чудеса.

Высокие запросы командования и свойственная нашему герою самопожертвенность буквально нашли друг друга. И не задумываясь ни на мгновение, Виталий, заметьте, единственным из старослужащих шагнул из строя.

Быть добровольцем ему приходилось не впервой. Он и в армию-то после окончания университета отправился добровольцем. Причём, не в офицерский состав, а рядовым. И определялось это скорее сознательностью и душевным порывом, а не отсутствием в вузе военной кафедры.

Были, конечно, и иные, дополнительные факторы, потребовавшие продолжительного пребывания вне зоны доступности неких исполнительных органов, – не станут же они искать пропажу в рядах доблестной армии – однако, носили эти факты характер столь личного свойства, что упоминание о них совершенно излишне.

В армии Виталию сразу понравилось. Трёхразовое полноценное питание, порядок и вообще… Общественная еженедельная десятиминутная помывка, например, с четвертушкой куска неопределенного цвета мыла «солдатское» и шайкой ледяной воды, которую подогревали перегретым паром, со свистом, вырывающимся из трубы бойлерной.

Особенно же впечатлил размах и удаль, с которой старшина перед утренней зарядкой отдал приказ подразделению облегчиться в ожидании кросса на бетонный полутораметровый забор периметра части. Сотня бодрых ручейков стекла по обледеневшим сталагмитам, созданными предшественниками, сливаясь в желтоватую полноводную Хуанхэ, отчаянно парящую под робкими просыпающимися лучами багрового ноябрьского светила. Это было, несомненно, посильнее Гетте с его духовным импотентом Фаустом.

И армии Виталий понравился. Настолько, что уже вскоре, его девственно чёрные погоны украсились тремя желтыми лычками, под которые, новоиспечённый сержант, для надёжности подложил попавшую в его руки золотистую фольгу. От импортных, не болгарских сигарет, по случаю оказавшихся в местном военторге.

…Перво-наперво Виталий уговорил всех шестерых дембелей составить номинальную компанию в реализуемом проекте – не гоже, казалось ему, отрываться от пацанов и загребать жар единолично. Во-вторых – обратился за помощью к спецам. Не к доходяге черпаку, штатному батальонному золотарю с его, ржавеющей на хоздворе мотоколяской и прицепной дурнопахнущей бочкой на стенке, которой ещё можно было прочитать: «Сухое Вино», а к городской специализированной команде с оранжевыми цистернами на мощных платформах Зил-130 и щеголеватой брезентовой форме похожей на форму пожарных.

Спецы произвели необходимые замеры и …отказались. Уж больно много оказалось в продукте цементирующей субстанции. Армирующий эффект создавали бездумно сброшенных в былые годы неустановленными лицами прохудившиеся кирзовые сапоги, рваные портянки и особенно антикварные, начиная с 1947 года, подшивки общесоюзных газет «Правда» и «Красная Звезда». А также многотиражки дивизионного политотдела «Сталинская Гвардия», попавшие сюда не иначе как во время ревизии библиотеки после исторических решений XXII съезда.

Единственным, чем помогли спецы, был адрес вечно пьяного, но редкого по тем временам индивидуального мастера-частника. Ямолаза со стажем. Интеллигентнейшего человека с двумя высшими образованиями, литературным русским разговорным языком и необычным именем – Антиох-Кантемир.

Адрес оказался без пользы – в дом хозяина уже давно не пускали. Ночевал он, если был трезв, в дворовой голубятне среди сизарей, о которых, не в пример жене и детям, трогательно заботился. А если был пьян – то спал, где придется. Чаще всего на обочине.

Была у него известная всем, даже милиционерам патрульно-постовой службы, особенность. На определённой стадии опьянения, обуреваемый жаждой к перемене мест, он садился на личный мопед «Рига», вешал на руль, настроенный на музыкальную румынскую радиостанцию приёмник «Альпинист», и устремлялся вперед. Куда глаза глядят. Когда уставал или заканчивался бензин – останавливал мопед и под музыку спокойно ложился отдыхать на травку.

Найденный Виталием в таком состоянии, он категорически отказался заниматься общественно полезным делом. Даже за большие деньги. Причём отказывал, исключительно стихами: «Чего убо, друзья, журить меня, что пью?» И ещё: «Когда я вина напьюся, из цветов венцы завивши и на голову вложивши, тишину пою я жизни. Когда я вина напьюся, помазуя благовонным мирром тело и обнявши девицу, пою Венеру… Понимаешь, сержант, – мирром благовонным, а не вашим милитаристским дерьмом. Так что, оставь меня, милостивый сударь, в покое» И почему-то ещё добавил, засыпая: «Оккупанты, вон из Праги!»

Время поджимало. Тем более, что зловредный замполит, увидев гражданских у секретного военного сооружения, в сердцах пообещал заставить дембелей через три дня вычёрпывать фекалии алюминиевыми ложками солдатской столовой и облагораживать испорченную атмосферу объекта столь любимым им одеколоном «Шипр».

Ждать помощи было не от кого. Пришлось решать проблему, опираясь исключительно на свои силы. Подобно затюканному прогрессивным человечеством лидеру Тиранской автократии секретарю албанской партии труда Энверу Ходже. Необходимо было лишить субстанцию присущей ей твердости и закостенелости. Жидкий продукт за двести сорок целковых, собранных дембелями по кругу, в любой момент пообещали незамедлительно извлечь оставившие контактный телефон городские спецы.

Предложения бросить в резервуар пищевых дрожжей, разбавить содержимое водой, раствором поваренной соли или Уайт-спиритом были последовательно, после обсуждения, отвергнуты.

И вот тогда ближе к пятнице, банно-помывочному дню, Виталия посетила гениальная идея: сварить содержимое резервуара. Для её реализации необходимы были точный расчёт, известная отвага и минимальные технические средства.

Техсредства: полтора десятка цельнотянутых толстостенных труб были в тот же вечер позаимствованы на соседней стройке и руками дембелей переправлены на территорию части.

Резиновые прокладки для фланцев и болты для крепления спустя час после успешного завершения первого этапа операции куплены у сторожа этой же стройки за три бутылки портвейна «агдам».

Ещё несколько часов спустя, как раз к отбою, был закончен монтаж магистрального трубопровода «бойлерная – выгребная яма». Блестящие трубы ушли в самую глубину исторических напластований, чуть ли не упираясь в бетонное дно резервуара.

Теперь оставалось только поддерживать непрерывность процесса варки и стабильность максимального давления пара, которое могли выдержать фланцевые соединения. Для этого штаб Виталия переместился в бойлерную, кочегару-таджику приданы три первогодка помощника, а для него самого на манометре Виталий сделал отметки, предупредив, что оставит ему свои сержантские золотые лычки и университетский ромбик, если давление будет не меньше и не больше указанных ограничений.

Кроме того, отведя кочегара в сторону, он лично пообещал ему выбить в случае нарушения технологической безопасности все зубы, списав это на спонтанный межэтнический конфликт.

Перспектива украсить грудь рядом с гвардейским значком, ещё и свидетельством полученного высшего образования сотворила с малоразговорчивым жителем горно-бадахшанского шахрака разительную перемену.

Кочегар, до этого почти не реагирующий на язык межнационального общения, начал бодро по-русски командовать приданными помощниками. Он, веселя окружающих, покрикивал на них, попеременно используя не только штампы газетных передовиц и всесоюзных радиопрограмм, но и виртуозные матерные конфигурации, почерпнутые не иначе как в библиографически-редких самиздатских списках запрещённого Баркова. Ну, нельзя же было заподозрить практически не пьющего мусульманина в систематическом подслушивании завсегдатаев рюмочной на центральной городской улице имени Ленина? Тем более, что в увольнения кочегар никогда не ходил, предпочитая бесцельным походам на танцплощадки сон на топчане в углу бойлерной.

Через три с половиной часа сквозь многочисленные трещины былого монолита фекальной плиты начали подниматься коричневато-седые струйки пара, через пять часов на густой шоколадной поверхности лопнул первый пузырь и пошла расходясь концентрическая волна, спустя ещё два часа содержимое резервуара весело закипело, растворяя и кирзу сапог, и газетные передовицы. А ещё через час Виталий вызвал в часть городских спецов с их мощными насосами и цистернами на «Зилах».

К подъему и появлению в части комбата и замполита всё было закончено. Пустоту и стерильность резервуара выгодно оттенял легко уловимый аромат купажной смеси вареной субстанции с тошнотворным «Шипром», возникший при появлении на объекте замполита. О былом позоре объекта напоминали только несколько сталактитов на потолке, образованных перекипевшим через край продуктом. Впрочем, ущерб был минимальным, роли особой не играл, да и из опыта было известно: никто из проверяющих не удосужится поднять голову вверх, когда искомое для контроля находится глубоко внизу!

Виталию со товарищи было прощено всё. Даже то, что далеко за пределами части, в центре города, в это утро стоял густой коричневый туман с характерным запахом. Тем более, что щедрые дембеля оставили родной части и лично товарищу полковнику и товарищу капитану ценное трубопроводное оборудование. Для использования, конечно, исключительно в целях усиления боеспособности вверенных подразделений.

Расчувствовавшееся командование, тут же, у объекта, подписало все необходимые документы, и уже к вечеру, выпив прощальный посошок и обнявшись на прощание, дембеля разъехались по городам и весям.

А счастливый кочегар, помолившись на висящий в закутке, обёрнутый чистой тряпкой парадный китель с золотыми лычками, улегся спать на покрытый угольной пылью топчан, бережно поглаживая во сне блестящий университетский ромбик.

…Однако я почему эту историю вспомнил. Вот всякое у нас сейчас о жизни и о власти говорят. Дескать – какая власть, такая и жизнь. Это правильно. Как говорится – улучшение прослеживается в каждом проживаемом страной дне. Всё больше и больше. И аромат соответственный. А тут ещё и выборы осенние на носу. Так может и Виталию нашему место у власти. Ему ведь не впервой к осеннему призыву. И с основной составляющей нашей обыденной жизни опыт работы имеется. Может благодаря таким как он треснет, разрушится закостеневший панцирь, который тащит страна ещё из той прошлой коммунальной квартиры? Закипит застоявшийся под ним продукт, выплеснется на кого надо и растворит его, мешающего нам жить, до самого основания. А как исчезнут окончательно эти самые Авгиевы конюшни довлеющего над нами прошлого, наступит новая настоящая жизнь. Очень хочется в это верить. Хотя жизненный опыт подсказывает: опустевшее – всегда наполняется подобным. Такова уж диалектика.

Очаровательная Леда

Когда туманный питерский рассвет облизал запотевшие стекла в окнах коммуналки на сорок шесть семей, Александр Сергеевич уже не спал. Он с неподдельным ужасом прислушивался к движениям за стенкой, хлопанью дверей, постаныванию и поскрипыванию половиц под ногами юной соседки, совершавшей свой традиционный утренний ритуал.

Старинные напольные часы, память о маменьке, гулко и торжественно отметили пятый час поутру. Это значило, что он снова опоздал. Хотелось рыдать. Он ворочался на взмокшей за ночь подушке, прислушиваясь к нарастающей тяжести и болям в тазу, и тоскливо поглядывая на дурно пахнущее ведро, стоявшее у двери. И не любовный пыл или же бытовые невзгоды бередили его душу и морщинили чело. Отнюдь. А банальная в своей обыденности неразрешимая проблема. Какая – спросите вы? И поставите деликатнейшего, скромнейшего потомка великого человека в совершенно неловкое положение, близкое к умопомешательству.

Да-да, дорогие мои, Александр Сергеевич приходился внучатым праправнуком своему знаменитому тезке и проживал в известном в узких кругах спецкондоминимуме на Мойке.

Надо сказать, что сия конфигурация возникла совершенно не стихийно. Большевистские лидеры славной колыбели революции, конечно, любили великого поэта. Особенно Григорий Евсеевич. Однако более того любили комфорт и просторную жилплощадь. А ее, как известно, постоянно не хватало. Тем более в историческом центре. Даже после того как пролетарская метла трижды навела порядок в уютных особняках и многоквартирных домах.

Попервах к многочисленным потомкам пригляделись повнимательнее. Откровенную контру пустили в распыл, сочувствующих – уплотнили, пустили, так сказать, на перековку, в пролетарское окружение.

Однако же находились и настолько аполитичные, что ни восемнадцатый год, ни борьба с оппозицией, ни кировский поток, ни даже годы Большого террора не оставили существенных зарубок на их генеалогическом древе. Они плодились, читали детям сказки великого предка, просиживали штаны в университетских аудиториях, корпели над пожелтевшими рукописями, т. е. жизнь вели малоинтересную, по-прежнему лишенную пролетарского задора и огонька.

Когда же власть в городе вновь вернулась к фамилии, правившей Россией три столетия, городской комитет партии принял постановление о концентрации усилий по увековечиванию памяти великого земляка. Родственников того, исторического, Александра Сергеевича в двадцать четыре часа выселили с занимаемых площадей и заселили в специально подготовленное помещение на Мойке в непосредственной близости от исторического адреса.

А для контроля над потомками, коли такой потребуется, в отдельную комнату, ближе к туалету, подселили выписанную с Печеры вдову лагерного вертухая Марфу Дементьевну Шароварую, женщину еще молодую, но надежную и проверенную.

Два раза в неделю она носила на Литейный подробнейший отчет о действиях и настроениях соседей, а заодно ублажала на скрипучем кожаном диване, реквизированном у бывших хозяев еще при Урицком, своего куратора лейтенанта госбезопасности Гафурова. Делала она это с душой, поэтому канун апрельского восемьдесят пятого года пленума партии встретила достойно, родив дочку.

Лейтенант Гафуров тоже дочку полюбил и обещал содержать. Только фамилию свою не дал, потому что был женат. Девочку назвали – Леда. Такое имя предложил лейтенант Гафуров: очень ему нравился сюжет иллюстрации из «Огонька». Он так и говорил Марфе:

– Как жизненно показано, Марфа! Наши органы хоть лебедем, да что там лебедем… хоть раком, но достанут любого. Потому, что нет таких, кого не могут взять силовики.

После этого он обычно смачно хлопал Марфу по пышной заднице и, успешно преодолевая показное девичье смущение и вялое сопротивление, пристраивался к Марфе лебедем.

Сумбурные девяностые наши герои пережили без потерь. Гафуров сжег свой партбилет и списки агентуры, раскаялся, и как специалист был трудоустроен театральным критиком. Марфа Дементьевна по-хорошему, с венчанием и пышной свадьбой, обаяла стареющего нового русского из бывшего парт-хозяйственного аппарата, сменившего кабинет в Смольном на синекуру в Морском Порту.

А изрядно подросшая и заметно похорошевшая Ледочка Шароварая закончила иняз Университета и стала настоящей очаровательной леди.

Отчим по этому случаю раскошелился на очаровательный «Мини Купер», а папочка, подсуетившись, пристроил в солидное и небедное Издательство. Максимализм, свойственный юности, позволял ей снисходительно принимать денежные субвенции предков, но жить она предпочитала одна, причем именно в той самой комнатушке на Мойке, находя в этом некий шарм, непонятный ее близкой подруге богемной дочери мэра-реформатора. «Фи, мон шер! – морщила носик капризная Нюша. – Как это не бонтонно!» Ледочка же настолько привыкла к интеллигентным и безропотным потомкам великого поэта, вжимавшимся в стену коридора и обреченно замиравшим при ее приближении, что порой всерьез считала эти призраки уходящей эпохи своей семьей. Пусть скучные и замшелые, они, без сомнения, подчеркивали ее собственную утонченную аристократичность.