Старые колодцы

В день выборов в Государственную Думу (а голосовали мы за Примакова) решили мы потратиться на четыре билета и посмотреть во Дворце профсоюзов «Цирюльника», тем паче накануне замечательный актер местного драматического театра Юрий Николаевич Щербинин успел сказать о новом фильме Михалкова запальчивую речь:

– Там, знаете ли, такая Русь – душу щемит. Есть сцены с явным китчем. Но выходишь из зала – боль и радость в сердце…

Мы и пошли.

Итак, мы пошли во Дворец профсоюзов, и с нами увязался Митя. Было опасение, что Митя не выдержит трех с половиной часов просмотра. Но Митя не просто усидел, а смотрел взахлеб, лишь в одном месте ладошками закрыл глаза – застеснялся. Намедни привез я из Москвы календарь с Александром и наследником, кадр из «Цирюльника», повесили мы в кухне над столом, у Митиного кресла. Митя пьет чай и нет-нет да и глянет на Никиту Михалкова в роли русского царя. И Цесаревича все рассматривает.

Впрочем, все это лирическое вступление.

Никита Сергеевич Михалков претендует на то, чтобы формулировать популярно, но и жестко, основополагающие идеи бытия России. В кинофильмах он делает это опосредованно. В беседах, в интервью, в статьях, с трибун – прямо, искренне, подчас грубовато и противореча иногда тому, что говорил эпоху назад. Но тогда и сейчас в его речах (в кинолентах тем более) отсутствует конъюнктура. Нигде нет любования собой, нет кокетства и подлизывания к сильным мира сего да и к собратьям по цеху. Даже с теми актерами, с которыми во время съемок приходилось разругаться в пух и прах, Михалков предпочитает раскуривать «трубку мира». Вот, например, Никита Сергеевич в минуту откровения с любовью говорит о Станиславе Любшине, «переполненном невероятными воспоминаниями», – и далее кусочек из «невероятных воспоминаний» Любшина в интерпретации Михалкова: «Я вхожу в самолет, за мной идет замминистра, а передо мной священник-батюшка. Думаю (ведь Советская власть еще была), как так сделать, чтобы они не поняли, что я верующий? Ведь коммунисты вокруг. Думаю, я ничего никому говорить не буду, просто перекрестился и так пошел…» Смеяться ли тут, горевать, но какая пронзительная правда в словах Любшина и какая удивительная память у Михалкова, чтобы вдруг благодарно, взволнованно вынуть из ее тайников этот кусочек и одарить им слушателя, чтобы тут же признаться, как они вечером рассорились с Любшиным смертельно.

Да, Михалков обескураживает коллег разглашением секретов полишинеля, то есть вовсе и не секретов, но в светском обиходе замалчиваемых. Так узналось о заговоре против михалковских «Пяти вечеров». Враги режиссера загодя сговорились, чтобы Государственную премию дать не первостатейной ленте «Пять вечеров», а банальной – «Москва слезам не верит». Похожая коллизия, кстати, случилась с шукшинской «Калиной красной». Тогда в противовес Василию Шукшину (его кирзовым сапогам!) выставили обыкновенную, хотя и добротную, киноленту «В бой идут одни старики» Леонида Быкова. Явилась к Быкову теплая компания для дипломатического разговора, но Быков раскусил черный замысел (умысел!) и наотрез отказался перебегать дорогу Василию Макаровичу. Но Валентин Черных – не Быков. И Никита Михалков, не желая быть «дорогим гобеленом» в дурном спектакле, снял свой фильм с беговой дорожки, в финале которой заведомо побеждали аутсайдер и обыденность.

Почему Никита Михалков раздражал и раздражает известные круги до нервного тика? Что ставят ему в упрек? – А гениальность. Да, гениальность. Воспользуемся парадоксальной мыслью Достоевского, чуть перефразировав ее: «Ты талантливее меня, следовательно, я должен тебе отомстить». Мир искусства перенасыщен тщеславием, подчас самым, самым заурядным.

Раздражает открытый характер великана. Но это у маленьких завистников на вооружении подпольные и анонимные гадости. И революция наша потерпела поражение еще и потому, что готовилась и пестовалась подпольно. Люди с подпольным сознанием – ущербные заведомо. Ничто не ново под луной. Еще Федор Михайлович распознал подпольные лики и подпольное сознание. Между прочим, серьезная угроза текущего дня – не загонит ли новый режим творчески состоятельных, думающих, честных в кухонное инакомыслие? Признаки этой угрозы налицо. Недавно один высокопоставленный чиновник сказал мне полушепотом: «Голосовал-то я за Явлинского, просто в пику разношерстной компании, но разве этим, – он показал в сторону резиденции Полномочного представителя Президента на Амуре, – можно признаться в этом?!..»

Ситуация опасная, и прежде всего – нравственно опасная, мы уже пережили опыт мнимого единомыслия и «кухонной» свободы.

Михалков не отмолчался в те судьбоносные дни. В журнале «Континент» (1992, №70) он резко отреагировал на поведение Ельцина в послепутчевое время: «Вы можете себе представить Владимира Ильича Ленина, как бы к нему ни относиться, который на пятый день революции уехал в Крым отдохнуть… Это возможно? Тут что-то не так, это продолжение того самого разложения, которое рождено большевизмом». И далее – о том, что он, Михалков, «не хочет иметь дело с Грядущим Хамом»: «Я увидел, что Президента (т.е. Ельцина) окружают хамы», – и здесь же можно прочитать, как на ступеньках Белого дома Жанна Бичевская пнула Людмилу Зыкину. Жаль, Эдмунд Иодковский упустил возможность сказать собеседнику, что в годы застоя Бичевская открыто пела белогвардейские тексты с эстрады, и с нее как с гуся вода, в то время как Валерий Агафонов, истинный творец и исполнитель именно этих песен, был загнан в угол госбезопасностью и влачил нищенское существование. О, «мы многого еще не сознаем, питомцы Ельцинской победы» (у Есенина – Ленинской). Но поведение Бичевской в августе – от обратного – напомнило мне поведение великого князя Кирилла, нацепившего в феврале семнадцатого года красный бантик. Это великий-то князь…

Прямые речи Михалкова не были оппозиционными, они были конструктивными, а еще исповедальными. Но они раздражали московский и питерский бомонд еще и потому, что их произносил «выкормыш» коммунистической системы, ибо только дураку неизвестно, что Никита Сергеевич вырос в семье придворного поэта, да, любимого детворой (за «Дядю Степу»), но автора «Гимна Советского Союза». Но мало кто знал, что подлинная питательная среда, поднявшая Михалкова-художника, – дедовская и материнская, с «темной комнатой, где коптились окорока и лежали антоновские яблоки, стояли кожаные болотные сапоги, засыпанные овсом, чтобы не потрескались, вывешивалась после охоты дичь» (журнал «Искусство кино», 1995, №9). Детство – всегда неисчерпаемый колодец. Ему досталось благополучное детство, Никите. Посочувствуем ему.

За что же не любить сына Сергея Михалкова, если священные слова и величественные звуки того Гимна (война!) не забыты народом и каждым, кому сегодня за пятьдесят? Не забыты и мной. Не забыты моими земляками в том городе, где восемнадцать лагерей БАМлага создавали особую атмосферу. Стыдно и страшно сказать, атмосферу «союза нерушимого республик свободных», коих «навеки сплотила великая Русь». И все рухнуло в одночасье.

Понимает ли глубину нынешней социальной катастрофы режиссер Михалков? Воспитанный, взращенный в неге почитания и сейчас взявший по праву великого мастера высоты, в том числе материальные, отдает ли он отчет, где мы есть? – Представьте себе, понимает и отдает отчет. Более того, поставивший исполненные поэзии фильмы, он в «Сибирском цирюльнике» не просто разрешает себе, сибариту, правду, но, принимая заказ столетия, создает сокрушительную картину подавления личности. Генерал, начальник училища, растаптывает бедного юнкера Андрея Толстого, оболгивает юношу, обрекая на отвержение и на этап, а уж на этапе о каких правах человека можно сетовать...

Сейчас, иллюзорно прочитывая прошлое, мы склонны думать, сострадая нашим предтечам, монархия – панацея от всех поздних зол. Но в огромных томах «Российского архива» (каждый объемом до 70 печатных листов) есть настолько неожиданные публикации, что остается диву даваться: да знаем ли мы историю родимого Отечества?! «Победоносцев над Россией простер совиные крыла». Кто автор этих строк? Блок. «Нас радовало известие о простоте быта, господствующей в армии. Теперь понаехало туда собрание роскошествующих, празднующих и пустословящих людей. Одно это какое впечатление должно произвесть на нашу армию… Я даже пропускаю и не читаю в газетах описания встреч и приемов: тяжело, Боже мой, когда мы перестанем праздновать». Кто автор? «Совиные крыла». Вот это да. Цитирую IX том «Российского архива», 1999 год; Константин Победоносцев пишет графу Сергею Шереметеву с театра Русско-турецкой войны…

Или еще, из переписки: «Тут, в Питере, что ни человек – то чиновник, а как противны стали теперь здешние чиновники, большие и малые».

Н.С.Михалков впервые оглашает эти письма «реакционера» Победоносцева. Нет, монархия погибла не в семнадцатом году.

Она погибла столетием ранее, – может быть, тогда, когда Николай Павлович плакал на допросах мятежников, он понимал резонность многих доводов и мог, даже не простив, а мягко покарав, привлечь их к сотрудничеству, но поступил – вопреки. Царская гордыня.

Именно эту Россию попытался воссоздать Михалков в последнем своем фильме, и, в пределах экстравагантного сценария, это удалось ему. А что не удалось – удастся позже. Почему я уверен, что удастся? Потому, что Михалков прозревает мистически сокровенное в нации, он знает цену отечественной интеллигенции (по Леонтьеву – «интеллигенция русская слишком либеральна, то есть пуста, отрицательна, беспринципна, сверх того, она мало национальна именно там, где следует быть национальной»). Вот почему Никита Михалков говорит о «бацилле русского ревизионизма. Это подкупающее и соблазняющее желание – все и сразу. Рай на земле. Характер-то у народа – фольклорный», – но теперь из недр фольклорного народа вышла почти вся интеллигенция, гибрид диковинный.

Но и фольклорный народ никуда не делся, разве пить стал больше и безнадежнее. Почему безнадежнее? Потому что вожди не умеют сказать этому большому ребенку вдохновляющие слова и подкрепить их делами. Мы, русские, всегда нуждались в добрых напутствиях Отца, то есть Вождя…

Но Михалкову дано и другое, что делает его национальным выразителем ожиданий: «Я не религиозный фанатик, не сумасшедший, не сектант, но я знаю, что это был закон („законом в России всегда был только Бог“), пред которым равно были бессильны и голы и император, и Достоевский, и последний бродяга. И в этом равнозначны. Тут принципиально важное отличие России от любой другой страны». Тревожный вопрос – осталась ли Россия богобоязненной. Но вот в газете «Десятина» (экое милое название, от земли, от пашни идет) Валентин Распутин обронил не столь утверждение, сколь вопрос: «Удалось ли превратить Россию в атеистическое государство, если после падения коммунистического режима народ пошел снова в храмы…» – разумеется, «пошел» не означает, что он останется в храме. Но погодим с предположениями. Многое будет зависеть и от Церкви. Окажется ли она на высоте общенационального духовного запроса или уйдет в торжественные литургии, сродни театральным. Священники наши должны опроститься, а они впадают в гордыню. Опять эта гордыня…

Но и театру, по Михалкову, грозят беды, если он, театр, не проникнется состраданием к поверженной истине, если наша актерская школа, лучшая в мире (так считает Михалков) не вернется к Москвину, Шаляпину, Михаилу Чехову. «Я не плачу в своих ролях, я оплакиваю моего героя», – цитирует Михалков Федора Шаляпина в Сочи, на «Мастер-классе», и в этом признании Михалков видит власть драматургического текста над актером и момент глубокого самосозерцания, то есть высочайшего профессинализма.

Но этот Гулливер не желает жить в стране лилипутов и создает уникальный прецедент. Не отрекаясь от кино, решается возглавить Российский фонд культуры. Мне известна лишь одна сторона деятельности Фонда – издание «Российского архива», толстенных томов с первоисточниками по русской истории.

«Российский архив» наследует лучшие традиции «Русского архива» П.И.Бартенева. Но чтобы начать издание «Архива», Михалкову пришлось создать студию «ТРИТЭ» (Товарищество, Творчество, Труд). Студия приступила к глубокой исследовательской работе. Приглашая к участию в альманахе, «Российский архив» помещает не только уникальные тексты, но и простонародные, с языковыми изъянами, зато подлинные. Да, вот неожиданность, во втором и третьем томах довелось мне прочитать о некоторых причинах размолвки Александра II и графа Муравьева-Амурского, и новоопубликованное заставляет иначе оценить персоналии, во всяком случае, не столь апологетически, как хотелось ранее.

Не забудем, Никита Михалков возглавил и Союз кинематографистов, но везде он хотел бы не упустить вожжи из рук. Не зазнается, не вознесется ли наш любимец? Да поздно зазнаваться и возноситься. Прежде всего, он работник, особый – краснодеревщик. А краснодеревщиков у нас можно пересчитать на пальцах. Сословие вырублено. Сословие людей чести.

Здесь, прощаясь с читателями, я уместно припоминаю сюжет с этим очерком. Я опубликовал его на Амуре, затем областная газета попала к доктору филологических наук Алексею Леонидовичу Налепину, сподвижнику Никиты Михалкова по Российскому фонду культуры, а он показал очерк Никите. А тут как раз был Международный съезд Пен-клуба, куда я был зван. Я поехал, чтобы разругаться с так называемыми демократами, Битовыми и Ко. Повод не надо было искать. Из провинции приехали на съезд талантливейшие прозаики и поэты, Битову не чета. Но их не допустили к трибунам. И я взорвался: зачем было звать нас из российской глубинки? Для антуража? Мое гневное слово опубликовала «Независимая газета». А я – я уехал в Российский фонд культуры, где мне назначил встречу Никита. Мы встретились и договорились о том, что «Краснодеревщика» мы печатаем там, где определит Михалков. Но, сказал я, должен я остановить публикацию очерка в «Литературной России», где «Краснодеревщик» уже и принят, и набран, причем, они, заразы, перестали платить гонорары.

– Эт как так?!.. – вскричал Михалков. – Вы им труды ваши, они их тиражируют и продают по России. И это вся благодарность автору?..

Я съездил в редакцию «ЛитРоссии», остановил публикацию. Мне клятвенно обещали: да, да, коли обещают вам гонорар, то ради Бога, ради Бога.

Я доложил Никите Михалкову: «Литературная Россия» не будет печатать очерк». Никита дарит мне кассету с «Сибирским цирюльником» и добрыми словами о прозе моей – оказывается, читал.

Проходит неделя. Друзья звонят в гостиницу (я еще в столице) и поздравляют с выходом «Краснодеревщика» в… «Литературной России».

Я уезжаю домой. Жду гонорара за гангстерский поступок «ЛитРоссии», и – жду до сей поры. Вдруг приходит «Литературный альманах», из Москвы (№1, 2001 г.), там опять публикуют «Краснодеревщика», без спроса. Времена!

Однако отвлекаясь от текущих треволнений и завершая редакторскую работу над вторым томом моего «Избранного», я думаю – в какую странную эпоху выпало мне забираться на гору моего семидесятилетия. И понимает ли мой благотворитель и старый товарищ Глеб Олегович Павловский: откуда мы попытались выпутаться? Но куда впутались? Явится ли Владимир Путин нашим Рузвельтом? Хватит ли ему решимости положить конец коррупции? Поймет ли он, наконец, что мы, русские, заслужили иной доли, нежели та, которую захотели нам уготовить воры – олигархи, в массе своей инородцы?..

Сумма вопрошаний ведет к сложным ответам. Но с вершины моих лет я уже плохо вижу дали, их призревать придется моим сыновьям, а может быть, внуку Ивану и правнуку Степану.

Март, 2007 год

Истина Пирогова

Недавно гостивший в Благовещенске выдающийся учитель России Шалва Александрович Амонашвили подарил мне свои книжки, среди них изданную в Киеве – «Истина школы». В «Истине» я прочитал строки:

«Мы стоим у парадного входа в школу. Смотрите, какая вывеска: „Средняя общеобразовательная Школа имени Пирогова“.

Необычная Истина Пирогова!

Что же внутри Школы? Давайте вообразим.

В руках ребят учебники о Пирогове – о его героической жизни полевого хирурга и его открытиях в хирургии и не только. О том, как он нашел высший Идеал, который долго искал, – нашел его в Библии…

По всему видно – дети любят Пирогова и гордятся им.

А учителя живут со своими учениками по педагогическим воззрениям Пирогова, на уроках претворяют его идеи.

Еще – музей Пирогова. Всюду висят изречения Пирогова. Ежегодные Пироговские Чтения… Всего не назовешь.

Истина Пирогова утверждается в каждом уголке Школы…

Это воображение наше. Но, может быть, оно скудное. Хотя видел я школу имени Добролюбова, где никто не знает, зачем им это имя.

Педагогика есть общечеловеческая культура мышления, а мудрость педагогическая есть общечеловеческое достояние. Общечеловеческая мудрость питает корни Школы. Но корни сами по себе тоже мудрые: они из общечеловеческой мудрости взращивают Школу Национальную. Это есть Истина Школы».

Николай Пирогов родился в 1810 году. Отец его, чиновник военного ведомства, постарался дать сыну хорошее, притом специальное, образование. В четырнадцать лет Николай Пирогов поступает на медицинский факультет МГУ. Через четыре года его отправляют в Дерптский университет. Дерпт – это Тарту (Эстония), город с неоспоримым интеллектуальным авторитетом. Там юный Пирогов готовится к профессорской деятельности. Через год ему вручают золотую медаль за конкурсное сочинение «Что наблюдается при операциях перевязки больших артерий?».

Карьера Пирогова на медицинском поприще блистательна. В двадцать два года он становится доктором наук. К нему прислушиваются светила российской науки. Он уходит добровольцем в Севастополь, осажденный англичанами и французами, проводит тысячи операций во фронтовых условиях. Но здесь настигает его горькое открытие: он увидел высших командиров и прежде всего главнокомандующего русской армией князя Горчакова в самом неблагоприятном свете. Казнокрадство, нерадивость и пьянство, разврат. Цитирую письмо Пирогова жене: «Сердце замирает, когда видишь перед глазами, в каких руках судьба войны». Николай Пирогов, наблюдая гибель солдат, матросов и офицеров и особливо бессмысленную смерть на редутах лучших русских адмиралов Истомина, Нахимова, Корнилова, подставлявших себя под картечь противника, подает в отставку. Зная его принципиальное неприятие выродившегося генералитета, Александр Второй сплавляет (другого слова не ищу) Пирогова за пределы армии. Но рапорт об отставке и увольнение с оперативной службы совпадают с выходом журнала «Морской сборник», где опубликована статья Пирогова «Вопросы жизни». Господи, что тут началось в обществе!

«Морской сборник» опекал великий князь Константин Николаевич. Придворные тотчас прочитали «Вопросы жизни» и, представьте, прониклись исповедальной речью знаменитого хирурга. Сказочным образом Пирогова назначают попечителем Одесского учебного округа (а это области Херсонская, Николаевская, Крымская, область Войска Донского). Пирогов полон духовных сил и не отказывается от назначения, он хочет послужить Отечеству.

А его «Вопросы» кругами идут по городам и весям и производят невиданное, соборное, ощущение: самые радикальные силы (революционные, тогда их называли нигилистическими, ибо они прокламировали атеизм) и самые консервативные (позже их нарекут, незаслуженно, реакционными) примиряются в главном постулате автора: школа нуждается не в пресловутых реформах (о коих нынче, в наши дни, столько крику), – а в отцовском, сердечном, со стороны верховной власти, отношении к ней, российской школе. Но отцовское, читай родительское, отношение – это сердечное отношение самих педагогов к детям.