Охотник за истребителями. На «Аэрокобре» против асов Люфтваффе

В конце мая 1933 года появился в небе самолет, пролетел над нашим городком и сел на Катаяме на узкой полосе между шоссейной и железной дорогами. Много народу из Соленой балки и городка Иванова наперегонки побежали к месту посадки, побежал и я. О, какое волшебное зрелище предстало перед моими глазами – птица, на которой можно летать! С трепетом я осматривал самолет. Очень хотелось до него дотронуться, но какой-то стоящий возле крыла человек никого не подпускал близко. Через некоторое время пришел другой человек, в легком комбинезоне, шлеме с большими очками, сел в переднюю кабину. Прозвучали команды «от винта», «контакт», чихнув, запустился мотор, первый человек забрался в заднюю кабину, и самолет улетел. Да уж, видно, таких, как я, никогда не допустят к самолету! Но, почесав затылок, я подумал – посмотрим!

Вскоре по радио и в газетах все чаще стал появляться призыв: «Комсомолец, на самолет!» День 18 августа 1933 года был объявлен праздником – днем авиации, празднование которого должно было проводиться на Катаяме[7 - Постановлением Совета Народных Комиссаров СССР от 28 апреля 1933 г. № 859, в честь выдающихся достижений ученых, авиаконструкторов, работников авиапромышленности, летного и технического состава ВВС был установлен праздник 18 августа – День Воздушного флота СССР, или День авиации.]. В этот день на равнине у поселка собралось много зрителей, для которых канатами было отгорожено специальное место. Работали буфеты, играл духовой оркестр. Показывали пилотаж на самолетах У-2, одиночные и групповые парашютные прыжки, а в заключение три самолета Р-5 сбросили учебные бомбы на какой-то объект и «разбомбили» его. Такое в Грозном видели впервые. Народ ликовал.

Жил в городке Иванова около «пятачка» один парень, очень скромный, красивый, высокого роста. Он был старше меня, звали его Николай Алексеев. Вечерами в окружении детей он играл на мандолине, ее звуки разносились далеко-далеко, и многие останавливались слушать его душевную игру. Откуда я мог тогда знать, что в моей будущей судьбе этот человек сыграет значительную роль? В 1939 году Николай заканчивал аэроклуб и летал над промыслами, своим примером привлекая молодежь в авиацию…

Население городка Иванова, как и всего Старопромысловского района, принадлежало к разным социальным слоям. В основном это были рабочие-буровики, труженики различных мастерских, но была и интеллигенция. Отношение к интеллигенции в те времена было пренебрежительным, слово «интеллигент» было насмешливым, а зачастую презрительным, оскорбительным. Неприязнь была взаимной, прежняя буржуазная интеллигенция относилась презрительно к низшему сословию – рабочим и крестьянам. Рабочий же класс гордился тем, что может делать любую самую черную работу, в отличие от белоручек-интеллигентов. Вся ли интеллигенция была такой? Конечно, нет.

По соседству с нами жила семья Васильевых, в которой воспитывался единственный сын Глеб. Он дружил с нами, и мы многому учились у него. Он мог тактично и к месту указать нам на нашу грубость и необразованность, на неправильные слова и поведение. Другие дети из семей интеллигентов часто держались более обособленно, общались с одноклассниками из рабочих семей натянуто и высокомерно. Приходилось задумываться, откуда такая вражда между разными людьми, почему одни ставят себя выше других? Прошло время – отношения людей в этом вопросе тоже изменились в лучшую сторону.

В 1934 году отцу предложили новую квартиру на другом участке. Квартира была со всеми удобствами, что по тем временам было редкостью, но была вдали от центра, на самой окраине Старых Промыслов, на 120-м участке, расположенном в гористой местности. Там на косогоре были построены два кирпичных дома. С одной стороны каждый дом был одноэтажный, а с другой – двухэтажный. В квартирах на втором этаже были водопровод, туалет, ванная комната; в одной из этих квартир мы и поселились. Отцу наше новое жилище было удобно и по работе, так как эта оконечность района тогда интенсивно разрабатывалась по добыче нефти.

120-й участок был, по сути, единым жилым массивом с 69-м участком, разделяла их отопительная труба, идущая от кочегарки. Более развит был 69-й участок, где находились школа, магазины, клуб имени Войкова, общежитие для рабочих-холостяков, пожарная команда, небольшой парк с летним кинотеатром. В школу на 69-й участок ходили дети со всех окраинных участков Старых Промыслов.

На новом месте я пошел в пятый класс, а братишка в третий. Учился он с большой неохотой, у меня же учеба шла успешно. В школе было много переростков – некоторые ребята учились плохо и в каждом классе сидели по два года. У других обстоятельства не позволили вовремя пойти учиться, но позже появилась возможность посещать занятия, да и росло осознание, что быть неграмотным очень плохо. В школе было целых четыре пятых класса, через год осталось два шестых класса, а еще через год остался только один седьмой класс. Ученики быстро уходили на производство, в технические училища, стремясь быстрее приобрести рабочие специальности.

После переезда я был настроен на плохой прием со стороны новых одноклассников, думал, что в отдаленном районе и мальчишки будут хулиганистые. Я в то время был нескладный – худой, длинный, конопатый, и побаивался насмешек, но ребята приняли меня доброжелательно. Оказалось, что местные люди жили сплоченней и дружнее, чем в иных центральных районах. Было на этих участках много татар и чеченцев. Татары больше промышляли торговлей, а чеченцы чаще работали на производстве. Много было холостяков, которые жили в общежитии на 69-м участке.

С ближних аулов приезжали чеченцы торговать фруктами, овощами, всем тем, что выращивали в горных местах: лесными грушами, вишней, абрикосами, алычой. Помню, что ведро груш стоило один рубль. Цены на базаре тогда были меньше магазинных на 5–7 % за счет заготовителей, которые поставляли товары в магазины.

В школе учеба шла своим чередом, но зимой 1934–1935 годов приключился большой скандал из-за обложек ученических тетрадок. В то время на обложках часто печатались репродукции картин, к примеру, васнецовские «Три богатыря». Прошел слух, что на этих картинках в завуалированном виде сделаны антисоветские надписи вроде как «долой ВКП(б)» и другие. Учителя срочно стали уничтожать эти обложки. Сколько мы ни рассматривали свои тетрадки, как их ни крутили – ничего крамольного не нашли и пришли к выводу, что кто-то проявляет излишнюю бдительность.

В пятом классе я подружился с Александром Масловым. Семья у Масловых была большая, учился он не ахти как хорошо, но был надежным товарищем. С шестого класса он ушел учиться в ФЗУ, осваивать профессию сварщика, и впоследствии стал мастером высокого класса. Подобной дорогой пошли многие, почти все переростки ушли из школы на самостоятельные заработки. С шестого класса я увлекся радиотехникой. У Александра был старший брат, который раньше занимался радиолюбительством, и у него остались кое-какие детали от радиоприемников; я эти детали стал выменивать и выкупать. Потом, практически одновременно, я увлекся авиамоделизмом, кино и фотографией. Стал в школе отставать по некоторым предметам, особенно по гуманитарным – литературе, истории. Читать надо было много, а времени постоянно не хватало, так как большая его часть уходила на изучение различной технической литературы. Вечерами я пропадал в библиотеке клуба, по физике, химии, математике узнавал больше, чем преподавали в старших классах школы.

Помню, в то время у нас было трудно достать трансформаторное железо. Приходилось рассчитывать и вырезать сердечники для трансформаторов из кровельного железа. Муторное дело, но куда деваться? Занимался я и изучением телевидения. В 1940 году уже проводились пробные передачи на коротких волнах. А какая была радость и сколько удовольствия запустить авиамодель и представить, что ты летчик этого самолета! Жизнь моя была очень интересной и насыщенной.

Братишка мой в школе учился без особого рвения, а вот придя домой, когда я занимался своими увлечениями, чем-либо всегда был готов мне напакостить. Начинает ногами пихать мои поделки, провоцируя меня на ответные действия, потом лезет в драку. Физически он был гораздо слабее меня, но наделся на заступничество мамы, которая, не особо разбираясь в обстановке, всегда вставала на сторону младшего. У матери была какая-то слепая любовь к младшему брату и совсем не было требовательности, она позволяла ему делать все, что он захочет. Если я данные родителями на праздники деньги тратил на покупку разных деталей и материалов, то брат копил их и прятал ото всех, даже замуровывал в стену. Той братской дружбы, о которой я мечтал ранее, у нас не получалось.

Школа жила своей жизнью. Класс наш был дружным и сплоченным коллективом. Если кто-либо вел себя неправильно, то весь класс активно реагировал на это. Учился у нас Володя Скориков, красивый мальчишка, все девчонки влюблялись в него. В восьмом классе в ответ на какую-то шутку он ответил нам вызывающе презрительно. Решили объявить ему бойкот: не разговаривать, не подавать руки, не отвечать на его обращения. Поначалу он, гордый и заносчивый, не воспринял это всерьез. Прошла неделя, мы выдерживали бойкот. Пришлось Володе публично просить прощения, мы своей сплоченностью перебороли его гордость и зазнайство. Большая сила коллектив!

Во дворе школы под старыми акациями был большой стол, где в свободное время собирались ученики, играли в разные игры. Рядом был турник, на котором те, кто умел, показывали свои успехи в физических упражнениях. Попробовал однажды и я подтянуться на турнике – ничего не получилось. Стало стыдно, и прежде всего перед собой, что я такой слабый. Решив стать сильным, я перетрудил себя, думал, что можно сразу добиться больших успехов, и у меня сильно заболело сердце. В груди при движении и разговорах возникали боли. Однако врачи меня успокоили, сказав, что я здоров, а боли появились от чрезмерной физической нагрузки, что мне надо немного поберечься. Мне пришлось над этим задуматься серьезно. Вырос в длину я быстро, а вот сердечко не успевало развиваться. После поправки я усердно и систематически начал заниматься утренней физзарядкой, тем более что из сделанного своими руками радиоприемника звучала бодрая и веселая музыка. Через некоторое время я добился определенных успехов.

Рядом со школой была пожарная команда. У пожарных была хорошая спортивная площадка, на которой вечерами и по воскресным дням собиралась молодежь, играла в волейбол и тренировалась на спортивных снарядах. Одни показывали свои достижения, а другие стремились сравняться с ними. В определенные дни принимались зачеты на сдачу норм ГТО I и II ступеней. Те, кто носил значок ГТО, очень им гордились, да и окружающие к таким людям относились с большим уважением. Чуть позже появились нормативы БГТО, предназначенные для школьников, которые стремились сдать нормы ГТО[8 - «Готов к труду и обороне СССР» (ГТО) – всесоюзная программа физкультурной и спортивной подготовки населения. Введена в 1931 г., в 1934 г. дополнена ступенью «Будь готов к труду и обороне» (БГТО) для подростков в возрасте до 16 лет.]. Вся эта работа проводилась добровольным обществом ОСОАВИАХИМ[9 - ОСОАВИАХИМ (Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству) – общественно-политическая оборонная организация.], физическому здоровью населения в целом уделялось большое внимание.

В 1937 году к нам в школу пришел представитель ОСОАВИАХИМа и провел беседу с учениками об участии в районных стрелковых соревнованиях. Желающих нашлось немного, мы находились далеко от центра. У клуба имени Пролетбата на 36-м участке был тир, где мы тренировались и участвовали в отборочных стрельбах. От нашей школы на соревнования были отобраны я, Миша Флейшин и Володя Скориков, но Володя не стал принимать участия в соревнованиях. Остались мы с Мишей вдвоем защищать честь школы на районных соревнованиях по стрельбе из мелкокалиберной винтовки и неожиданно победили. Потом было участие в республиканских соревнованиях, где я занял первое место в стрельбе с колена, за что получил приз. После такого успеха меня уговорили организовать в нашей школе стрелковый кружок, выдали три винтовки и боеприпасы. Хранить оружие пришлось дома, так как в школе охраны и подходящего помещения не было. У школы мне пришлось оборудовать тир и проводить стрельбы с учениками. Эти занятия отнимали очень много времени, которого мне всегда не хватало, но многих мальчиков и девочек я научил обращаться с оружием и стрелять. В довоенное время люди, работавшие на общественных началах, хотя таких было и не много, у населения пользовались большим уважением.

В ноябре 1934 года, после голодного 1933-го, была отменена карточная система. Стало заметно больше появляться в магазинах и на базарах продуктов и других товаров, цены становились все более и более доступными. Народ это хорошо ощущал.

Водка была только пшеничная, качественная. В 1937 году в правительстве был остро поставлен вопрос борьбы с алкоголизмом, Сталину предлагали разные варианты борьбы: и повысить цены на спиртное, и продавать его ограниченное время, и ввести карточки. Сталин в ответ высказался, что в итоге всех ограничений люди будут пить разную дрянь, будут травиться, и больше ничего это не даст. Надо выпускать водку качественную и дешевую по цене, чтобы меньше влияла на бюджет семьи. Бороться же с пьянством надо другими методами. За пьянку на рабочем месте судили товарищеским судом. Кому-то это не нравилось, но мера была действенной. Воскресными вечерами в парке рабочая молодежь устраивала выпивку. Как-то раз слышу – один парень отказывается от очередной рюмки, заявляя друзьям, что завтра на работу придет с красными глазами, и потом ребята на товарищеском суде заклюют.

1937 год был очень урожайным. На Васильевском хуторе, в колхозе «Первомайский», председателем был молодой, холостой парень, хороший спортсмен. Видя, что своими силами колхозникам не справиться с уборкой урожая, он пошел по участкам уговаривать женщин помочь в уборке урожая, объясняя, что помощницы не только спасут урожай, но и хорошо заработают. С большим жаром убеждал, и многих убедил. На следующее утро наша мама тоже пошла в колхоз. Вышел и я за мамой, дошел до края вершины, откуда начинался крутой спуск в долину, вид на которую открывался отсюда до самого Терского хребта. Я был удивлен увиденным. По тропинкам с нашей горы спускалось множество женщин, поодиночке и группами, в разноцветных косынках и платочках, и эта вереница тянулась до самого колхоза. Урожай убрали быстро, и благодарный председатель устроил для людей праздник, который совместил со своей свадьбой. На улице были поставлены большие столы с угощениями, прилетали два самолета, демонстрировали пилотаж и прыжки с парашютом. Мы, мальчишки, ходили смотреть на празднования. От столов нас отгоняли, но нам это и не особенно было интересно, мы больше смотрели на самолеты и радость людей.

Через некоторое время я со своими родителями побывал у родственников на Васильевском хуторе, где стал свидетелем удивительной картины. К соседскому дому подъехала телега, запряженная лошадкой и нагруженная тяжелыми мешками с зерном. Возница открывает плетневые ворота и въезжает во двор, к нему подходит хозяин дома и почему-то начинает ругаться. Возница с телеги сбрасывает мешки, а хозяин поднимает эти мешки и грузит обратно на телегу, выговаривая вознице, чтобы зерно продали государству, так как он сам на базар его все равно не повезет, а хранить ему негде, все закрома заполнены. Вышли мои родители и родственники, смотрят на эту перепалку и смеются. Оказывается, соседи, муж с женой, живут вдвоем, в колхозе ими заработано по триста трудодней у каждого, а на трудодень выдают по 12 килограммов зерна да еще много других продуктов. Видно, этот казак не был заражен неизлечимой болезнью – жадностью.

С 1937 года жизнь стала еще более заметно улучшаться. Люди стали одеваться гораздо лучше, появился недостаток в количестве швейных ателье, в которые росли очереди. В 1939 году после выступления на съезде ВКП(б) М.И. Калинина ему был задан вопрос – можно ли пролетарию носить шляпу? Калинин нашелся с ответом и сказал, что шляпу носить можно, но самому шляпой быть не надо. Рабочий класс стал носить шляпы. Дело в том, что до этого рабочему носить шляпу было, можно сказать, неприлично – могли обозвать презрительным словом «интеллигент».

Клуб имени Войкова на 69-м участке был центром отдыха населения отдаленных участков. Зал был большой, мест на пятьсот, имелась библиотека, бильярд, в зале был балкон. Здесь до 1937 года не было звуковой установки, кинофильмы показывали немые, в сопровождении пианиста. Помню, была там одна глухая девочка, но она разговаривала и хорошо понимала разговор, читая слова по движению губ собеседника. Когда показывали немые фильмы, она озвучивала разговоры в кино для тех, кто близко к ней сидел. Приезжали артисты, давали концерты. Устраивали соревнования местных спортсменов по гимнастике, тяжелой атлетике.

Конечно, часто устраивались танцы. По субботним и воскресным вечерам у клуба играл духовой оркестр, его музыка разливалась по долинам и призывала людей на отдых даже с самых далеких участков. Люди приходили в клуб потанцевать или просто погулять, беседуя, вокруг клуба. Я не танцевал тогда, но любил приходить на танцы, посмотреть на веселых, радостных людей, которых было много. Выходит одна пара на середину зала, к ней пристраивается вторая, третья, образуется круг танцующих пар. Девушки и женщины благосклонно принимали приглашения парней и мужчин к танцу, приятно было видеть их смущенные радостные глаза. В то время самый хулиганский парень не позволял себе нагрубить женщине. Были ссоры, драки на почве ревности и по другим причинам, но, как правило, дело не доходило до милиции, и ребята сами быстро наводили порядок. Были и гулящие девчонки, но на людях и они вели себя вполне достойно.

Хулиганство, грабежи, разбои в последние предвоенные годы сильно приутихли. Население как-то дружно относилось к пресечению нарушений порядка; если кто-либо делал замечание хулигану, то все дружно поддерживали его, и тому трудно было противостоять окружающим.

Однако пришла другая напасть. С конца 1934 года, когда, как я уже упоминал, с ученических тетрадей начали под надуманным предлогом срывать обложки, все больше стали говорить о бдительности, о вредительстве и вредителях. Стали строже наказывать виновников различных происшествий. Мы, школьники, видели, как в наших краях происходили взрывы на нефтеперегонных заводах, как горели нефтяные вышки. Все эти происшествия в технически сложной нефтедобывающей отрасли происходили по многим объективным причинам, прежде всего, из-за низкого уровня образования и незнания своего дела, по небрежности и разгильдяйству, но иногда, безусловно, и по злому умыслу. В этих вопросах компетентным органам надо было тщательно разбираться, делать правильные выводы, что бывало далеко не всегда. К 1937 году все чаще стали звучать слова «враг народа». Вначале разоблачали настоящих вредителей, а потом стали обличать врагами и честных людей. В стремлении улучшить свое положение расправлялись с неугодными, писали доносы, убирали талантливых руководителей.

Помню, как однажды в конце 1938 года мой отец о чем-то тихо переговаривался с мамой. Мать уговаривала его не лезть на рожон, но отец настаивал на своем, говорил, что не отступит от правды и своих принципов. На следующее утро он уехал в город, наказав матери, чтобы она, если он не вернется, берегла детей. Я, услышав это, насторожился. Мама очень волновалась весь день. Приехал отец поздно, мы были очень обрадованы, что он вернулся. Оказывается, отца вызвали свидетелем в суд. Судили как врагов народа трех инженеров, которых отец знал хорошо по работе. Помню одного из них, Кулигина, талантливого инженера. Отец показал на суде, что предыдущий свидетель дал много неправдивых показаний, что подсудимые честные люди. Суд в итоге отправил дело на дальнейшее расследование. Отец понимал, что после таких показаний ему самому не приходится ждать ничего хорошего. Больше в суд его не вызывали. Недели через две в газете «Грозненский рабочий» я прочел сообщение, что начальник НКВД Чечено-Ингушской АССР Иванов (имя и отчество не помню)[10 - Иванов Никита Иванович (1900–1940), майор госбезопасности, в 1937–1939 гг. нарком внутренних дел Чечено-Ингушской АССР. Арестован 07.01.1939, приговорен 19.01.1940 Военной коллегией Верховного Суда СССР к высшей мере наказания и расстрелян. Не реабилитирован.] оказался врагом народа, фабриковал дела на честных специалистов как на врагов народа.

Тем не менее на отца почему-то начались гонения по партийной линии. Как члена ВКП(б) его вызвали в райком партии, долго беседовали, конкретно ничего не предъявили, но из партии исключили. Отец не сдался, написал письмо лично Сталину, долго ждал ответа. Вдруг его вызвали в райком партии и, ничего не объясняя, восстановили в партии. Отец недоумевал тогда, почему в райкоме партии его не ознакомили с ответом на письмо. У меня в памяти осталось большое недоумение, почему руководители райкома, уже после разоблачения Иванова, начали преследовать отца как коммуниста? Ведь такое произошло не только с моим отцом, со многими людьми было так. Представлялось тогда, что райкомовские руководители не имели большевистской принципиальности и собственного мнения, ими можно управлять как марионетками. От этого мне становилось грустно. Кулигина и двух инженеров, в пользу которых свидетельствовал отец, в итоге оправдали, и они продолжали честно трудиться. Нужно заметить, что с этого времени поиски и преследования «врагов народа» у нас заметно уменьшились.

Школа наша была среднего образования, но девятый и десятый классы не открывали, так как не набиралось учеников. В 1939 году набралось достаточное количество учеников, открылся десятый класс. Набралось нас одиннадцать человек. Вскоре Миша Флейшин и Володя Скориков ушли в Симферопольское общевойсковое училище. Ребята взрослели, кто уходил на производство, кто в армию.

Я и Миша Флейшин, участвуя в районных стрелковых соревнованиях, познакомились со многими сверстниками из школы на 36-м участке, со многими подружились. Поддерживая свое физическое развитие, вступили в спортивное общество «Нефтяник» и стали посещать занятия по гимнастике, хотя ходить туда было далеко. Эти упорные занятия давали результат. Если когда-то я не мог подтянуться на турнике, то сейчас мог свободно силовым способом подняться наверх на турнике, кольцах, брусьях. Мы не стремились быть большими мастерами гимнастики, но владеть своим телом, чувствовать его легким и послушным было приятно.

Летом 1939 года мы переехали жить на 36-й участок, в так называемый городок УП (что означают эти буквы – для меня и сейчас загадка), располагавшийся напротив клуба имени Пролетбата. Квартирные условия здесь были похуже, чем на 120-м участке, но зато жить мы стали в самом центре Старых Промыслов. В десятый класс учиться я пошел в школу № 1, считавшуюся элитной. В эту школу ходили учиться дети руководителей, выходцев из старой интеллигенции. Здесь еще сильнее чувствовались различия во взаимоотношениях между учениками из семей, принадлежавших к разным социальным слоям. Некоторые родители запрещали своим детям дружить с теми, кто, по их мнению, не был им ровней по происхождению или уровню достатка в семье. Однако жизнь все расставляла по местам, и впоследствии такие родители, видя, что зачастую дети рабочих становились квалифицированными специалистами, а многие «мальчики из хорошей семьи» выросли никчемными людьми, очень сожалели о своих прежних взглядах.

Меня определили в 10-й «Б» класс, и в первые же дни приключилась у меня неувязка с учебой. Преподаватель по математике Борис Николаевич задал нам домашнее задание. Задачки оказались несложными и были решены мной быстро, но записывать решения в тетрадь я не стал. На следующем занятии Борис Николаевич стал проверять у каждого решения задач, правильно ли решено и чисто ли записано. Пришлось сказать, что я в тетрадь решение не писал. Получил двойку. Дело в том, что в школе на 69-м участке преподаватель Иван Игнатьевич Волин нас к этому не приучил. Он нас учил прежде всего мыслить, задавая на дом сложнейшие задачи. На последующих занятиях он спрашивал, у кого что не получилось? Нерешенные дома задачи мы решали с Иваном Игнатьевичем на уроке, дотошно разбираясь в сложностях решений. В новой школе пришлось приноравливаться к местным порядкам и записывать домашние задания в тетрадку, не забывая о чистописании.

Прошло три недели, и на большой перемене меня вызвали в учительскую. Борис Николаевич, который исполнял обязанности директора школы, объявил мне, что решением педагогического совета меня переводят в девятый класс. Почему? Объяснили, что некоторые учителя знают меня еще по школе на 69-м участке и оценивают уровень моих знаний как низкий, несмотря на хорошие оценки за девятый класс. Я категорически не согласился с решением педсовета. Через несколько дней на уроке химии вызвала меня преподаватель Зоя Никитична к классной доске для объяснения пройденного материала. Чувствуя какой-то подвох, я сосредоточился, обдумывая, как лучше изложить свое объяснение, но тут же услышал, что я не знаю урока, и снова получил двойку. При этом преподавательница густо покраснела, уж очень очевидно все было. На следующий день опять вызывают меня в учительскую и объявляют, что я снова получил двойку, и на этот раз решение о моем переводе в девятый класс окончательное. Я решил уйти из этой школы и ходить в свою прежнюю, на 69-й участок. Там тоже был десятый класс, хотя ходить было далеко. Отец не стал возражать, только поинтересовался – а справишься? Я ответил твердо, что да!

В это время над городом и районами стали все чаще летать на малой высоте самолеты. Я прослышал, что на общественных началах работает инструктором в аэроклубе знакомый мне Николай Алексеев с городка Иванова. Полеты были агитационными, призывали молодежь в авиацию. Много парней и девчат записались в аэроклуб, в их числе был и я. Я боялся, что меня не возьмут в авиацию, ведь когда-то у меня было слабое сердце. Вызывал опасения и мой рост, я был очень длинный, а поговаривали, что в летчики берут только ребят среднего роста. Прошел медицинскую комиссию – приняли! Почему-то вспомнился первый мной увиденный самолет на Катаяме… Дух захватывало – неужели я могу стать летчиком?

Весной 1940 года в аэроклубе мы сдали зачеты по изучаемым теоретическим предметам и приступили к полетам. На всю жизнь запомнилось первое знакомство с самолетом. Не верилось, что я его могу трогать руками! Первое, о чем нас проинструктировали, – как сесть и вылезти из кабины. Второе, чему нас научили, – как правильно смотреть из кабины, чтобы точно определять расстояние до земли при посадке самолета. Оказалось, что нельзя было фокусировать взгляд на земле ни прямо перед собой, ни на линии горизонта, он должен был как бы скользить, бежать по поверхности на некотором расстоянии от носа самолета. И вот я в воздухе! Первый полет, у меня захватывает дух, а тут еще инструктор дает возможность подержаться за ручку управления, почувствовать, что самолет откликается на ее движения, слушается. Я буду летать!!!

Свободного времени у меня совсем не стало, было отложено в сторону даже радиолюбительство. Надо было успевать на полеты и не отставать в школе. Летом начались выпускные экзамены в школе и одновременно в аэроклубе. Ранним утром я ехал на Катаяму и выполнял полеты. После возвращался поездом на 36-й участок, бегом бежал пять километров в гору, торопясь в школу на сдачу экзаменов, по дороге в уме повторяя учебный материал. В это время вышло постановление правительства о призыве в армию молодежи, закончившей среднюю школу, с 18 лет. До этого призыв в армию был с 21 года. И мы, большая группа ребят из города Грозного, окончивших аэроклуб, пошли, как говорится у Максима Горького, в люди – в военную летную школу…

Я буду истребителем!

2 августа 1940 года мы, группа юношей, рано утром прибыли в Ростов-на-Дону. Нас встретили и автобусом повезли по городу. На окраине автобус въехал в открытые красноармейцами большие решетчатые ворота и остановился у двухэтажного здания из красного кирпича. Нам сказали, что это штаб летной школы. За зданием штаба просматривались одноэтажные постройки, еще дальше был высокий кирпичный забор, за которым возвышалась заводская труба. Это был знаменитый завод «Ростсельмаш», выпускавший сельскохозяйственную технику. Наша школа официально называлась Нахичеванской военной авиационной школой пилотов, по месту расположения – ростовскому району Нахичевань.

Рядом располагался палаточный городок, куда нас и привели. Было шесть часов утра. Возле палаток была площадка, похожая на спортивную, с выгоревшей травой. Подвели нас к скамеечкам, вкопанным по краю площадки, и сказали, чтобы располагались до особой команды. Делать было нечего, от скуки все раскрыли свои чемоданы, рюкзаки и стали уничтожать привезенные из дома съестные запасы, выбрасывая бумажки, газеты, обертки из чемоданов. Ветер разнес мусор по всей площадке. Через час подошел к нам молодой, красивый, подтянутый лейтенант и представился: «Лейтенант Пачиашвили, ваш командир взвода». Лейтенант сделал нам внушительное замечание по поводу мусора, построил в шеренгу с интервалом два-три метра и приказал пройти по всей площадке, собрать весь мусор вплоть до папиросных окурков. Многих ребят такой приказ возмутил. Подумаешь, выбросили газетки, ну и что! Такое отношение не понравилось, но под наблюдением лейтенанта приказ выполнили. Эта была первая наша встреча с армейской дисциплиной.

В семь часов послышалась команда по лагерю: «Подъем, тревога!» Ожили палатки, повыскакивали курсанты, быстро взяли оружие, противогазы, скатки и строем куда-то побежали. Это был тренировочный марш-бросок на 35 километров. Вернулись курсанты из похода только вечером, усталые, но с песней. На нас это тоже произвело сильное впечатление.

Разместили нас в палатках, в каждой из которых находилось пять двухъярусных кроватей. Нам показали, как надо заправлять кровать, напомнили, что после отбоя чистая обувь должна аккуратно стоять перед кроватью. Тех, у кого обувь оказывалась грязной, поднимали и заставляли ее вычистить. Как же кое-кому это не понравилось! Через несколько дней появился парикмахер и – новое разочарование – стал стричь всех наголо! Жаль было расставаться с любимым чубчиком… После стрижки была баня и переодевание в военную форму. Выдали нам по два комплекта формы – рабочую и выходную. Начались занятия по прохождению курса молодого бойца, ежедневно по два часа строевой подготовки. Эти занятия проводил с нами лейтенант Пачиашвили, который относился к каждому курсанту очень внимательно. Практически сразу начались и занятия по изучению самолета, мотора, метеослужбы, штурманской подготовки, вооружения. В общем, свободного времени было мало.

Программа обучения в Нахичеванской ВАШП была рассчитана на ускоренный выпуск летчиков. Нас должны были выпустить в звании «старшина», а после ввода в строй в частях присвоить звание лейтенантов. Обучали летать на самолетах Р-5, безнадежно устаревших к этому времени бомбардировщиках-бипланах Поликарпова, а это значит, что и нам предстояло быть летчиками-бомбардировщиками. Как же мне это было не по душе, очень хотелось быть истребителем! У истребителей скорость, маневр, высота, а здесь все не то… Но приказы нужно выполнять, и мне оставалось только смотреть, что будет дальше.

Курсант Нахичеванской ВАШП Борис Дементеев. Ростов-на-Дону, ноябрь 1940 г.

Первый отряд школы заканчивал полеты на самолетах Р-5, а мы, второй отряд, полетали на У-2 и к ноябрю месяцу стали проходить рулежку на Р-5. С конца октября испортилась погода, которая приковала самолеты к земле, и испортилась она очень надолго. В ноябрьские праздники мы приняли воинскую присягу и стали военнослужащими, но летной погоды так и не было. Стало понятно, что наш ускоренный выпуск не состоится, хотя на каждого уже была пошита новая форма. В декабре и вовсе Нахичеванскую летную школу расформировали, а всех курсантов перевели в Батайскую авиационную школу пилотов имени Серова[11 - Серов Анатолий Павлович (1910–1939), комбриг, Герой Советского Союза. Отличился в воздушных боях во время Гражданской войны в Испании 1936–1939 гг. После возвращения в Советский Союза возглавлял Главную летную инспекцию ВВС. Погиб в авиакатастрофе 11 мая 1939 г.], в которой готовили летчиков-истребителей. Моей радости не было предела, хотя вначале я и боялся, что меня из-за высокого роста не допустят на истребители. Обошлось – допустили!

В Батайской школе сразу почувствовался другой подход к воспитанию курсантов, особенно со стороны строевых командиров. В Нахичеванской школе нас перевели в казармы в городе, и добирались мы до школы трамваем. Как-то на трамвайной остановке только готовимся мы сесть в подошедший трамвай, как из него выходит наш командир лейтенант Пачиашвили. Он быстро осмотрел нас и отозвал меня в сторону: «Курсант Дементеев, почему вы плохо следите за своей обувью? Не смотрите на сапоги, смотрите мне в глаза! – все это было в присутствии гражданского люда. – Доложите старшине, что в казарму прибудете позже самостоятельно, а сейчас вот вам записка, возвращайтесь в городок, в сапожную мастерскую». Я прибыл в мастерскую, отдал записку сапожнику, который в это время шил хромовые сапоги. Он, прочитав записку, отложил свою работу и сказал, чтобы я снял сапог. Быстро что-то подбил, попросил надеть: «Нет ли замечаний?» Потом так же быстро осмотрел и поправил второй сапог.

В Батайской школе такого не было. Если сапоги разваливались, а срок носки вышел, их меняли на ботинки с обмотками. При осмотре внешнего вида курсантов командир роты за какие-то мелкие недостатки мог наложить взыскание в виде нескольких суток гауптвахты, тогда как ранее у нас было большим происшествием, если курсант получал четыре наряда вне очереди. Комендант школы был зверь. Ходил всегда со свитой и за малейшее нарушение сразу отправлял на гауптвахту. Это очень пагубно сказывалось на настроениях курсантов, особенно вновь прибывших, не прошедших курс молодого бойца и еще не принявших присягу. Вскоре мы вообще забыли такое взыскание как наряд вне очереди, да и другие тоже, а гауптвахта стала нашим родным домом.

Весной 1941 года к нам в эскадрилью назначили командиром роты старшего лейтенанта, прибывшего из кавалерии. Думали, что он будет посуровей предыдущего. Однако новый командир оказался спокойным, имел большой опыт армейской жизни, уважал достоинство подчиненных. Как-то после ужина в столовой мы спускались со второго этажа. Некоторые курсанты, в том числе и я, съезжали вниз по лестничным перилам. Откуда ни возьмись внизу оказался лейтенант, помощник коменданта, со свитой, и забрал нас с намерением отправить на гауптвахту. Появился наш командир и подал команду, чтобы все выходили строиться. Нам приказал встать вместе со всеми в строй, сказав лейтенанту, что он наш командир и сам примет меры к нарушителям порядка. Лейтенант в нарушение всей субординации вел себя весьма высокомерно. После построения и поверки наш командир роты сказал коротко, что мы уже взрослые люди, тем более будущие летчики, которые должны быть серьезными. Он сказал все это спокойно, простыми словами, но так доходчиво и проникновенно, что лучше бы посадил на гауптвахту. Лейтенант же, помощник коменданта, видимо, лишь недавно закончил училище, получил власть над людьми, но не был научен любить подчиненных. Вскоре нашего командира перевели в другую часть. Мы расставались с ним с большим сожалением, провожали всей эскадрильей, даже на руках качали. Он от неожиданности прослезился…

Кто, кроме командиров, должен был направлять в нужное русло наше развитие? Конечно же, политработники, но и здесь все было не слишком хорошо. Когда мы поднимали на комсомольских собраниях злободневные вопросы нашего быта и учебы, никаких действенных результатов, как правило, не следовало. Бесконечно повторялись лозунги типа «Да здравствует советская власть», что было лишено смысла – мы и без лозунгов знали эту власть, верили ей, сознательно были преданы ей. Надо было практическими делами укреплять эту веру, а для этого надо было думать о людях и служить людям, а не использовать свою власть лишь для запретов и отправления на гауптвахту. Поэтому со временем собрания стали проходить вяло, неактивно, мы от них перестали чего-либо ждать. Иногда повестку дня для собрания предлагали вышестоящие инстанции. Существенные вопросы все же иногда ставились на обсуждение, но их надо было решать, а вот этого как раз многие политработники делать не умели и не хотели. Не было у них любви к людям, а было только желание обладать властью, проводили они свою работу формально, для красивых отчетов, и никак не укрепляли веру людей в советскую власть, хотя это и было их основным предназначением. Все ли работники партийного аппарата были такими? Конечно, нет, но известно – ложка дегтя портит бочку меда.

Заканчивалась теоретическая часть нашего обучения. Мы сдавали экзамены по конструкции истребителя И-16, его мотору, по штурманскому делу, метеорологии и воздушно-стрелковой подготовке. При изучении последнего предмета нужно было хорошее базовое знание геометрии, особенно объемной – стереометрии, да и тригонометрия с ее синусами и косинусами тоже была нужна. Многие курсанты, учась в средней школе, не освоили эти науки в нужном объеме, и поэтому атаковали меня и некоторых других ребят просьбами о помощи. Некоторые прямо заявляли, что мало их родители лупили за то, что они плохо учились в школе. Хорошо, что они это осознавали, хотя и позже, чем надо.