Крылья напрокат

а подо мной прилив волною длинной,
я в Борнмуте, где с окнами над морем
под крики чаек, шум прибоя сплю,
из воздуха и слов стихи леплю.
А дочь моя поёт в церковном хоре.
Колокола, аббатству век десятый,
большие камни, от дверей правей
нарциссы жёлтые стоят толпой лохматой
у этой церкви голубых кровей.
Всё то же здесь. И время не течёт,
оно, как воздух осени, густеет,
И можно, дверь открыв своим ключом,
перешагнуть в столетие левее.

Я вырос из истории другой.
С монгольским игом и советской властью,
еврейским гетто, плачем за стеной,
и как примерить счастие к несчастью?
Да, всё пройдёт. Но, проживая век,
всегда во что-то верит человек.
Он, выбрав символ – мирную голубку,
придумал и стихи и душегубку.
Пока в себе раба и господина,
молясь во имя и отца и сына,
мы будем человечиной кормить,
то ни прощать не сможем, ни любить.

Всё разбивая, рвёмся на чужбину,
в разбитом мире можно заменить
осколки и свою сложить картину.

А можно и разбить и не сложить.
И не сложить. Как на блошином рынке,
в смешении антик и новодел.
Прохладной глины расписные крынки,
серебряные ложки не у дел,
державный Веджвуд, патина монет.
Пластмасса, поролон, картон, пакет

«Мои друзья талантливее всех…»

Мои друзья талантливее всех!
Они, как сказки первые, любимы,
Безгрешные, как первородный грех,
Назад в толпу никак невозвратимы.

Нас разметало и опять свело.
Невидимые глазом электроны
За нами носят вечное тепло
По старым адресам, как почтальоны.

Давно уже обжили наш вагон,
В котором всё друг другу рассказали.
Под лавкою забыт магнитофон,
Мы под него подружек целовали.

Мы все живём внутри календаря,
Где наше горе-счастье с лепестками
В гербарии хранится меж листками
Среды и четверга, и октября.

«Архипелаг». Высоцкий. Самиздат.
Мы на ночь детям пели Окуджаву.
И всё тайком. Привыкли, как всегда,