Зелёный Дракон или «Образы любви»

– Это звезда Сопдит, – ответил царь. – Это священная звезда. Ассирийские маги говорят нам, что души всех людей живут на ней после смерти тела.

– Ты веришь этому, царь?

Соломон не ответил.

– Может быть, мы увидимся там с тобою, царь, после того как умрём? – спросила Суламифь. Царь опять промолчал.

– Ответь мне что-нибудь, возлюбленный, – робко попросила Суламифь. – Тогда царь сказал:

– Жизнь человеческая коротка, но время бесконечно, и вещество бессмертно. Человек умирает и утучняет гниением своего тела землю, земля вскармливает колос, колос приносит зерно, человек поглощает хлеб и питает им своё тело. Проходят тьмы и тьмы-тем веков, всё в мире повторяется, – повторяются люди, звери, камни, растения. Во многообразном круговороте времени и вещества повторяемся и мы с тобою, моя возлюбленная. Это также верно, как и то, что если мы с тобою наполним большой мешок доверху морским гравием и бросим в него всего лишь один драгоценный сапфир, то, вытаскивая много раз из мешка, ты всё-таки рано или поздно извлечёшь и драгоценность. Мы с тобою встретимся, Суламифь, и мы не узнаем друг друга, но с тоской и с восторгом будут стремиться наши сердца навстречу, потому что мы уже встречались с тобою, моя кроткая, моя прекрасная Суламифь, но мы не помним этого.

– Скажи мне, мой царь, скажи, Соломон: вот, если завтра я умру, будешь ли ты вспоминать свою смуглую девушку из виноградника, свою Суламифь? – И, прижимая её к своей груди, царь прошептал, взволнованный:

– Не говори так никогда… Смерть не коснётся тебя… – Резкий медный звук вдруг пронёсся над Иерусалимом.

– Мне страшно, прекрасный мой! – прошептала Суламифь. Я не хочу смерти… Я ещё не успела насладиться твоими объятиями. Прижми меня к себе крепче… Положи меня, как печать, на сердце твоём!..

– Не бойся смерти, Суламифь! Также сильна, как и смерть, любовь… – Тогда Суламифь улыбнулась в темноте от счастья и, обвив царя руками, прошептала ему на ухо:

– Прошу тебя, когда наступит утро, пойдём вместе туда… на виноградник… Там снова окажу я тебе ласки мои… Подожди, мой милый… сюда идут… Да… Я слышу шаги… – Она замолчала. И было так тихо, что они различали биение своих сердец.

– Кто там? – воскликнул Соломон. – Но Суламифь уже спрыгнула с ложа, одним движением метнулась навстречу тёмной фигуре с блестящим мечом в руке. И тотчас же, поражённая насквозь коротким, быстрым ударом, она со слабым, точно удивлённым криком упала на пол. Старший врач сказал:

– Царь, теперь не поможет ни наука, ни бог. Когда извлечём меч, оставленный в её груди, она тотчас же умрёт. – Но в это время Суламифь очнулась… Глядя на своего возлюбленного и улыбаясь кротко, говорила с трудом прекрасная Суламифь:

– Благодарю тебя, мой царь, за всё… Вспоминай иногда о твоей рабе, о твоей обожжённой солнцем Суламифи. – И царь ответил ей глубоким, медленным голосом:

– До тех пор, пока люди будут любить друг друга, пока красота души и тела будет самой лучшей и самой сладкой мечтой в мире, до тех пор будет произноситься, клянусь тебе, Суламифь, имя твоё во многие века будет произноситься с умилением и благодарностью. – К утру Суламифи не стало. Царь же пошёл в залу судилища, сел на свой трон … и, склонив голову на ладонь, приказал (писцам, в тревоге затаившим дыхание):

– Пишите! «Положи меня, как печать, на сердце твоём, как перстень на руке твоей, потому что крепка, как смерть любовь, и жестока, как ад, ревность: стрелы её – стрелы огненные». И помолчав долго, сказал:

– Оставьте меня одного. – И весь день, до первых вечерних теней, оставался царь один на один со своими мыслями, и никто не осмелился войти в громадную, пустую залу судилища».

* * *

И будто услышал Соломон чей-то голос… Однако, это внутри него кто-то сказал циничные слова, будто высеченные на тыльной стороне камня старинного перстня на указательном пальце левой руки Соломона: «И это пройдёт»… Но по мудрости своей подумал вслух Соломон, будто высек слова на камне перстня своего, носимого на указательном пальце левой руки: «Ничто не проходит»… Если бы Куприн написал только «Поединок», «Гранатовый браслет» и «Суламифь», он уже оставил бы своё имя в изящной словесности. После Куприна можно уже и не читать Ветхий Завет – он весь в его «Суламифи». При этом, в ветхозаветной «Песнь песней» Соломона и в 12-и главах эротической сказки Куприна больше чувства и аромата жизни, чем в неразделённости взаимоотношений у Бунина. «Суламифь» – это плотский вариант «Гранатового браслета».

Глава 2. Закруткин

2.1. «Образ первой любви»

Эту новеллу Закруткин отправил Комдиву на отзыв. Кто смотрел «Полосатый рейс», возможно помнят сцену на морском пляже, к которому плывёт «вон та группа в полосатых купальниках» после побега с парохода. Солнце, жара, жёлтый песок и горизонтальные загорающие. Один из них: толстый, усатый под белой войлочной шляпой обгорает в сонном состоянии. «Группа в полосатых купальниках» высаживается на берег, пляж во главе с молодым Лановым (возможно, это была его первая роль в кино) в ужасе разбегается, толстяк в шляпе продолжает похрапывать, один из тигров в недоумении подходит вплотную и обнюхивает лежащего. Тот сквозь сон бормочет: – Вава, ты всегда мне снишься в таком экзотическом виде. – Поворачивается на бок, поправляет шляпу на голове и продолжает досматривать свой «экзотический» сон. Вот приблизительно так происходило сосуществование Закруткина с девушками. Начиная с детского сада. Там вместе с ним в одной группе обреталась девчушка, склонная к полноте, которой он как будто нравился, если иметь в виду её регулярное опекание молодого Закруткина, вплоть до сопровождения в руки его мамы, когда та приходила, чтобы забрать домой. Эту девчушку он помнил как факт, до сих пор непонятный по отношению к себе. Ещё тогда же была Тата (Татьяна – «русская душой»). О случае, в качестве «образа первой любви» с этой соблазнительницей, нежно-розовым поросёночком, которого подают к богатому застолью, Закруткин признался по просьбе попутчицы, направляясь как-то в командировку.

Небольшое отступление о книгах

Как то Закруткин дремал на кухонной кушетке, уронив, изданную в мягком переплёте карманного формата дурацкую книжку о женской любви, написанную к тому же женщиной, и ему снился его случай первой любви. Высказанная как-то гипотеза о том, что понятие «любовь» – философское (кто первый докажет, что – это не так, пусть первый бросит в Закруткина камень) проецируется на сознание своими «образами», пока не опровергнута, зато не раз подтверждается. Известно, что есть авторы, получающие за свои сочинения деньги, их творения не только печатают в мягких переплётах, но народ читает в поездах и залах ожидания, оставляя потом на сиденьях. Есть другие, которых держат в домашних библиотеках и перечитывают. И есть авторы, которые доступны безвозмездно. Кого из них больше? Если из домашних библиотек не так много и они, бывает, напишут всего одну книгу за всю жизнь, как Сервантес, когда ему было пятьдесят, то оставляемых на сиденьях, как их ни пинают, мало интернета. Справедливости ради, надо отметить, что не все они неграмотные графоманы.

Образ первой любви

Должна же быть последовательность перед «вечной» – заметил Закруткин, начав эпиграфом из Тэффи:

Что-нибудь о вечной любви, – звонко сказал женский голос. – Вы когда-нибудь встречали вечную любовь?

(Надежда Тэффи. «О вечной любви»)

Эта сентиментальная мелодрама (хотя мелодрам без сантиментов не бывает) произошла по пути в очередную командировку – куда и зачем – это не столь важно, интересно другое. Как уже было не раз, это было в купе поезда, где мы случайно оказалось вдвоём (возможно, такие случайности случаются – если Гегель вместе со мной не врём). При этом, попутчиком (точнее – попутчицей, и это следует из логики рассказа) оказалась симпатичная блондинка… В связи с этим и родился в тот вечер (прошу понять правильно: для традиционного рождения требуется 270 вечеров, т.е. приблизительно девять месяцев, а в командировки так долго теперь не ездят), родился речитатив об одном из множества упомянутых «образов любви». Вот малая часть этого множества изящной беллетристики (прошу извинить за тавтологию). Фрейдовский «образ сублимированной любви» (сублимации) – это отдельный разговор… У Надежды Тэффи подробно показан «образ вечной любви» (тоже начавшийся в вагоне поезда). У Александра Житинского – «образ элегической любви» (и тоже в вагоне поезда). Алексей Толстой предложил «образ возмездной любви» (и этот – в поезде: эротика с подоплёкой военного шпионажа). От Ирины Одоевцевой – «образ могильной любви» (буквально: на кладбище, на могильном холме, а не на вагонном диване, но тоже очень, очень…). У Алексея Слаповского – «образ непроходящей любви». У Александра Богданова и Алексея Толстого – «марсианский образ любви». Причём, ни один «образ» не обходился и не обходится без физиологии, а другое, кстати, Зигмунд Фрейд считал ненормальностью.

Пройдя по ковровой дорожке коридора вагона, остановился у двери купе, номер которого был указан в билете и деликатно постучал. Почти сразу девичий серебряный голосок, позвал: – Войдите… Начитанный в глубокой юности указанными «образами» и в надежде, что в купе больше никто не постучит, нажал на ручку двери… «Прощайте, мои бедные глаза, вы никуда не годитесь после такого» – сказал бы Гоголь, но он в командировки не ездил, а командированный внешне спокойно поприветствовал незнакомку, попросил извинить за беспокойство, уточнил соответствие номера купе указанному в его билете, сообщил свой маршрут и представился. Сидевшая на диване с книгою в руках, девушка в свою очередь назвала себя: – Ирина.

– Она прехорошенькая, но строгого вида. И книга, как успел заметить, имела такое же название: «Формальная логика». Разместившись, завёл разговор о том, о сём, как это случается в поездах, но не о погоде. Ирина оказалась раскрепощённой и интересной собеседницей, весело реагировавшей на байки, несмотря на «Формальную логику». Не жеманясь и без ханжества поучаствовала «за знакомство» в дегустации «Киндзмараули». Согласно неформальной логике вспомнили нечаянно об «образе первой любви», (который имеет место быть впереди «вечного», не так ли?). Что возобладало в купе: «формальность» или естественность – умолчу (потому, как по Тэффи, «о тех, которые были недавно, рассказывать не принято»). Но случай – почти по Житинскому. Попутчица, милая и общительная девушка, кокетливо спросила:

– Какой была у Вас «первая любовь»? Расскажите хоть один случай.

– Один? Их столько, что затрудняюсь.

– И все первые?

– Натурально. Любви не первой не бывает. Ну вот, например, могу Вам рассказать одно маленькое, но без продолжения приключение. Дело было, конечно, давно. О тех, которые были недавно, джентльмены не рассказывают (хотя Пушкин даже написал, что у него было в стогу с «чудным мгновеньем»). Случилось это… Дверь из комнаты, если её открыть, а открывалась она наружу, в небольшой холл, образовывала с перпендикулярными стенами замкнутый треугольник, некое подобие алькова, где и разместился кое-как со своей возлюбленной. Свои трусики девочка предусмотрительно сняла (возможно априори или уже была наслышана о случае под телегой в «Петре Первом»), а может и вообще не надевала (в предчувствии моды танцплощадок в будущем). Кто приподнял край платья – может, Мальвина, повернувшись спиной? Как сейчас помню: присев, укусил её левую бело-розовую полусферу юго-восточной части спины (это то место, что расположено ниже т.н. «талии»). Было ли это проявлением моего любовного пыла в настоящем или женоненавистничества – в отдалённом будущем, но то, что пушкинская болтливость моей Дульсинеи повлияла на последнее – можно предположить, как вероятность. Нечего говорить, что девица была счастлива вниманием к прелести части её туловища, и потому не замедлила похвастаться своей радостью с воспитательницей нашей группы (забыл сказать, что «это всё происходило в городском саду», как пела Анна Герман своим ангельским голоском). Воспитательница в течение всего дня с изумлением посматривала на меня (ведь «в СССР секса нет») и с сожалением, негодованием и завистью – на мою Лолиту, но ничего не говорила до прихода моей мамы. Они пошептались тет-а-тет, после чего мне была прочитана примерно получасовая лекция – не запомнил содержания, но – с явным уклоном против аморальности моего «подвига». Дома меня не побили, что явилось случаем из ряда вон выходящим, т.к. и за меньшие преступления мама обычно воспитывала физически – посредством юго-восточной части моей спины, но этим элементом организма «воспитание» не ограничивалось, доставалось и другим частям. Таким образом, в детском саду (что естественно) «образ первой любви» остался незавершённым. А вагонное радио четырьмя октавами неподражаемого Лепса напомнило об экономии энергоресурсов: – Гасите свечи, – но обнадёжило: «И если некому вас обнимать за плечи, Спокойной ночи, может, завтра будут встречи…».

И оптимист Закруткин в противовес «образу первой любви» вспомнил другой, произошедший с ним на аэродроме, когда он чуть ни погиб.

Октябрь

Нет последнего прощания с жизнью, потому что желание жить столь огромно, что никто в свою смерть не в состоянии поверить.

(Я.Вишневский. «Между строк»)

Не надо впадать в отчаяние…

(«Особенности национальной охоты»)

Ну и октябрь – холод собачий. Работал на крыше склада парашютов – это около 4 м. над уровнем аэродрома. Залезал туда со стремянки, а т.к. высота стремянки – 3,25 м., то на необходимый «уровень» надо было ещё и запрыгнуть. Облокотился локтями на «уровень», подтянулся и, оттолкнувшись, запрыгнул. Встал на ноги, а когда вытягивал на крышу кабель от артскважины, для ремонта которого и полез, услышал специфический звук упавшей алюминиевой конструкции. Вернулся сверху посмотреть, – что бы это значило? Стремянка, задетая кабелем, упала… Путь к возвращению на грешную землю невозможен.

«Всё, можно впадать в отчаяние».

Что делать? – этот, первый из двух сакральных вопросов, присущих русскому человеку, категорически взбудоражил. Но второго – кто виноват? – не возникло, т.к. на крыше был в одиночестве, если не считать больших птиц, круживших в небе, словно зовущих туда. Нет, это не были коршуны или тому подобные стервятники, чтобы поживиться несчастным, умершим на крыше склада парашютов от голода и жажды, т.е. чтобы склевать меня (хотя мною можно было подавиться – если Маяковский говорил о себе: «Я из мяса и костей весь», то во мне сравнительно больше второго из упомянутого рагу (может потому, что купили в магазине? – в противоположность тому случаю, когда моя мама – по её рассказу – нашла меня на острове, около коровы, которая зализывала вторую макушку – эта мамина наивная метафора составляет, тем не менее, историческую правду, т.к. макушки образовалось две – вторая надо лбом, которая и является, якобы, результатом парикмахерской деятельности упомянутой коровы).

Это были аисты – из сочувствия, может быть, собиравшиеся отнести меня кому-нибудь в подарок. Кроме аистов – в воздухе, мне молча сочувствовали – на поле аэродрома, сиротливо стоящие несколько самолётов.

Если спрыгнуть – можно разбиться, т.к. земля мёрзлая и бетонные ступени входа на склад – на расстоянии прыжка. Пошёл по пресловутой крыше по периметру: два-три места позволяли как бы спастись, но при этом обещали покалечить. Замаячила перспектива голодной смерти в одиночестве (не в яме, но и без Аиды. Кстати, в глубокой юности, в Туле побывал на нескольких представлениях опер Саратовского театра, в т.ч. «Аиды». И был потрясён. Конечно, музыка, голоса, декорации, хор – да. Но, не зная сюжета тогда, по своей впечатлительности был потрясён его pointe: Аида добровольно и тайно спустилась в яму, чтобы встретить там осуждённого на смерть Радамеса и умереть вместе с ним).

«Да, есть из чего впасть в отчаяние».

Ещё побродив по крыше с печальной мыслью о превратностях судьбы и загробной жизни, обнаружил близко растущее дерево и вспомнил барона Мюнхгаузена. Одно из двух: либо он утонул бы в болоте, куда угодил вместе с конём, либо … одно из двух (как говорил бесподобный Швейк: «… либо пациент жив, либо пациент мёртв»). Все знают, что выбрал Мюнхгаузен. Правильно – жизнь, потому что голова у барона была думающая, а рука сильная – и он вытащил себя за волосы из болота, разумеется, вместе с конём. Очевидно невооружённым глазом, что мне далеко до милого моему сердцу Мюнхгаузена, во всех смыслах, но последовал его примеру и выбрал жизнь, потому что ничего ещё не успел совершить героического – даже пообедать сам и накормить свою собаку, вернуть долги, обнять кого-то и даже сочинить эту записку. Коротко говоря, попёрся к дереву спускаться. Как – это надо рассказывать отдельно и в другом месте. Однако, не буду преувеличивать своё достижение: спускался-то без лошади (правда, у меня была нелёгкая сумка с инструментом, которая оседлала меня, как барон – своего коня). И ведь спустился таки – несколько ободранный, но в общем без потерь, чтоб, как было сказано поэтом: «ногою твёрдой встать при море» (в моём случае – при аэродроме). Опять нет повода не выпить. К чему привело это событие, мини подвиг, удачно завершившийся? К философскому резюме: чтобы что-то получить, надо чем-то пожертвовать (как в шахматах: количеством – за качество или в моём случае – ободранностью за спасение, хотя бы и временное). Что сказал персонаж в «Особенностях национальной охоты»? Он сказал:

– Не надо впадать в отчаяние.

В несчастьях следует утешаться тем, что самый тёмный час – перед рассветом. «Спокойной ночи, господа. Может завтра будут встречи» – вот это имело место быть наяву и именно с Татой…