Английская поэзия: светские иконы прошлого

?Под созвучья гуслей сонных,
?Многопевных, многозвонных,
?Ливших зов струны к струне.
?О, когда б я вспомнил взоры
?Девы, певшей мне во сне
?О Горе святой Аборы,
?Дух мой вспыхнул бы в огне,
?Всё возможно было б мне.
?В полнозвучные размеры
?Заключить тогда б я мог
?Эти льдистые пещеры,
?Этот солнечный чертог.

Их все бы ясно увидали
Над зыбью, полной звонов, дали,
И крик пронёсся б, как гроза: —
Сюда, скорей сюда, глядите,
О, как горят его глаза!
Пред песнопевцем взор склоните,
И, этой грёзы слыша звон,
Сомкнёмся тесным хороводом,
Затем что он воскормлен мёдом
И млеком Рая напоён.[18 - Кольридж, С. Т. Кубла-хан / Пер. с англ. К. Д. Бальмонта – Режим доступа: https://ru.wikisource.org/wiki/Кубла_Хан_(Кольридж;_Бальмонт) – Дата обращения: 15 июня 2023 г.]

«И что же здесь такого, – спросите вы меня, – что позволяет включить этот текст в перечень „Двадцати величайших поэтических шедевров на английском языке“»? Этот текст – текст перевода – боюсь, ни в какой перечень включать не стоит, если только мы не говорим о перечне переводческих неудач. Звучит грубо, да и вообще переводчик не должен критиковать своих собратьев, но, приняв грех на душу, скажу: перевод Бальмонта – фиаско. Фиаско, несмотря на то, что лучшего перевода «Кубла-хана» на русский язык не существует, и я говорю Бальмонту искреннее спасибо за то, что он его выполнил – иначе мне было бы нечего прочесть вам: я едва ли справился бы с переводом лучше.

Если слово «фиаско» кажется слишком сильным, то приведу другое сравнение: этот перевод похож на один из древнерусских храмов, который рассыпался бы в результате, скажем, землетрясения, а после был бы из отдельных камней и фрагментов собран вновь, но собран одним из современных архитекторов, по совместительству «эффективным менеджером», получившим диплом master of business administration и прагматически соизмеряющим затраты с конечным результатом, то есть собран примерно, наобум, как получится. В результате резные изображения оказались бы произвольно рассыпаны по всей поверхности, а места, которые не удалось бы найти, были бы заменены свежими вставками из пластика или уж, так и быть, из композитного материала. Это – моё личное впечатление от текста Бальмонта, вы, разумеется, имеете право со мной не соглашаться.

Отступление первое. Чтобы не быть голословным, я выделил в русском тексте четыре вида переводческих изъянов – хоть, повторюсь, поиск таких изъянов и является неблагодарным делом. Те, кто не заинтересован в чисто технических подробностях, могут при чтении опустить этот блок, а я с некоторой вероятностью опущу его в устном варианте лекции. Вот список того, что не было никакой необходимости допускать – даже такому крупному поэту, как Бальмонт:

1. Лишние строки

2. Лишние слова

3. Искажение смысла

Ниже – краткое пояснение по каждому пункту.

Лишние строки могут в переводе существовать, если они оправданы. Очевидно, что слова в разных языках – разной длины, оттого требование эквилинеарности (то есть равного числа строк) переводчику удаётся выполнить не всегда, и ещё Корней Чуковский, один из создателей советской переводческой школы, справедливо писал о том, что не следует придерживаться этого требования любой ценой, не стоит совершать насилие над текстом. И всё-таки в оригинале «Кубла-хана», пятьдесят четыре строки, а в переводе – шестьдесят восемь (!). Особенно характерно здесь начало третьей строфы – воспоминание об Абиссинской деве. В оригинале это воспоминание содержит десять строк. У Бальмонта десять превращаются в шестнадцать (!). Для наглядности сопоставим оригинал и перевод ниже, выделив жирным курсивом все строки, которые в оригинале не содержатся (лишние слова выделены обычным курсивом). В угловых скобках указаны номера строк оригинала, в квадратных – они же, вернее, их соответствие по смыслу строкам перевода.

Таблица 1. Сопоставление оригинала и перевода третьей строфы «Кубла-хана»

Вот они (см. таблицу) – те самые «свежие вставки из композитного материала» в храме десятого века. Они добавлены, вероятно, ради изящества, они подсказаны эстетическим чувством – но оригинал имеет другую эстетику. Он – упруг, отчётлив, магичен, звучит как заклинание. При добавлении дополнительных красивостей это заклинание теряет всю свою силу.

Более того, даже в этом коротком сопоставлении сразу обнаруживается и второй огрех перевода: лишние, ненужные слова. Эти слова искажают настроение оригинала, подменяя его настроением переводчика. Гусли, к примеру, не являются сонными, и вообще в английском тексте нет никакого сна и сонливости. Картина, которую видит его читатель – это картина, залитая солнцем, или, по крайней мере, изображение с яркими контрастами. Перевод изобилует «сном», «печалью», «туманом» и «мглой».

Но, что более важно – лишние слова и целые строки искажают смысл. В только что разобранном отрывке дева не является «нежной», а хан при воспоминании о ней вовсе не «вспыхивает в огне»: такое прочтение снижает эту поэму до любовно-эротической. Хан вовсе не собирается «заключить» разрушенный дворец «в полнозвучные размеры», что бы это ни значило. Он хочет воссоздать свой дворец в воздухе посредством музыки — и это могло бы у него получиться, если бы он вспомнил песню (мелодию) Абиссинской девы, а вовсе не её взоры (или какие-то иные аппетитные достоинства). Хубилай у Кольриджа вовсе не заявляет, что ему при этом, словно некоему супергерою из дешёвого блокбастера, лишённому женской ласки, оказалось бы «всё возможно». У хана, вопреки Бальмонту, нет в оригинале никакого стремления заново творить льдистые пещеры: они не им были созданы, они не разрушены в результате катаклизма – и это именно пещерные льды (вместе с обломками горной породы) уничтожили его летнюю резиденцию!

За рамками отрывка имеются ещё два важных искажения. Дворец хана не является «чертогами любви и наслаждения» – по крайней мере, в оригинале об этом нигде не сказано прямо. Наконец, Бальмонт опускает два слова, которые толпа воскликнет при виде фигуры Питавшегося медвяной росой и молоком рая. Эти слова – Beware! Beware! – то есть «Берегитесь!» или даже «Бойтесь!». Без этого «Бойтесь!» священный ужас оригинала превращается в любопытство мещанина: пресыщенной Саломеи, которая уж и не знает, каким новым пророком ещё себя развлечь.

Найдём и извинение для переводчика. Вероятно, Константин Дмитриевич был захвачен магией звучания стиха, его чисто эстетической стороной – и решил, что одна магия вполне заменима другой, а его собственная окажется не хуже. О вкусах, как известно, не спорят: кому-то мил поп, кому попадья, а кому свиной хрящик – и всё же нельзя тексты, полные глубокими смыслами и символами, которым сам автор не вполне является хозяином, переводить примерно, «на глазок». Неудивительно, что русскому читателю в итоге мало известен «Кубла-хан»: если он на слух неотличим от «Кто не верит в победу сознательных смелых рабочих»[19 - Бальмонт, К. Д. Начистоту. – Режим доступа: https://ru.wikisource.org/wiki/Начистоту_(Бальмонт)/1907_(ВТ:Ё) – Дата обращения: 15 июня 2023 г.], не возникает желания его читать, и сложно убедить себя, что перед нами – поэтический шедевр.

Так или иначе, мы услышали (или прочитали) текст. Что бросается нам в глаза? Ноктюрнальный, ночной, даже сновидческий характер этого текста – что совершенно неудивительно, зная историю его создания.

В предисловии к «Кубла-хану» – поэт решил опубликовать его только в 1816 году под влиянием Байрона, то есть спустя почти два десятилетия после написания – Кольридж рассказывает, что за день до создания поэмы он читал «Паломников» Сэмюэла Пёрчеса (англ. Samuel Purchas, 1577 [прим.] – 1626) – то самое место, где Пёрчес цитирует Марко Поло, проведшего несколько лет при дворе монгольского хана Хубилая (1215 – 1294). Вот, собственно, откуда взялось имя «Кубла»: так «Хубилай» звучит на английском языке. При этом – так уж вышло, «так совпало», пользуясь уже рассказанным анекдотом – поэт принял «два зерна» опиума. (Одно «зерно» [англ. grain], как говорит словарь, равняется 64,79891 миллиграммам, итого речь шла о примерно десятой части (0,13) грамма. Про этот несчастный опиум я собираюсь поговорить отдельно, а сейчас только отмечу, что в XVIII веке он был самым обычным, законным, общеупотребительным лекарством, и Кольридж, по собственному свидетельству, использовал его в тот день, чтобы остановить развивающуюся дизентерию. Некоторые биографы считают, что именно пристрастие к наркотику свело его в могилу. Думается, что это не совсем правда: опиум, безусловно, мог сократить годы его жизни, и всё же поэт умер от болезни лёгких в возрасте шестидесяти одного года – почтенный возраст, особенно по меркам XVIII века.)

Во сне Кольридж ясно увидел текст длиной двести или триста строк. Сразу после пробуждения он начал его записывать и сумел записать около тридцати – когда его отвлёк пришедший в Эш Фарм по какому-то делу «человек из Порлока» (с соседней фермы). Если вам интересно, то отмечу, что в английском языке с той поры появилось расхожее выражение «человек из Порлока», оно обозначает крайне неуместное внешнее вторжение, которое рушит все наши планы.

Вернувшись к работе над текстом, Кольридж к своей крайней досаде обнаружил, что помнит свой сон только приблизительно, а от поэмы – лишь восемь или десять отдельных, не связанных между собой строк.

(«Если и есть в истории литературы человек, которого следовало бы повесить, растянуть на дыбе и четвертовать, – говорил своим студентам уже упомянутый нами Лоуз, – это тот самый деловой человек из Порлока».[20 - David Perkins, The Imaginative Vision of Kubla Khan’: On Coleridge’s Introductory Note, in Samuel Taylor Coleridge, ed. Harold Bloom (New York: Infobase, 2010), 39.] )

Всё это очень правдоподобно: любой, кому снились подобные сны, знает, что их нужно записывать сразу, ни на что не отвлекаясь. Тем не менее, ряд литературоведов до сих пор считает, что всё предисловие к «Кубла-хану» – не более чем мистификация, которую поэт сочинил, чтобы оправдать фрагментарность и причудливость своего текста. В защиту мнения приводятся самые разные аргументы, например, то, что «Паломники» Пёрчеса – книга формата in folio (примерно тридцать на сорок восемь сантиметров) толщиной около тысячи страниц, которую было бы неудобно возить с собой в путешествиях и которая почти наверняка бы не нашлась на отдалённом хуторе.

Если даже это и так, то перед нами – одна из самых известных мистификаций и, может быть, самое известное авторское предисловие к поэтическому тексту. В пространстве английской литературы, должны мы добавить – хотя, к примеру, шотландский литературовед Розмари Эштон (англ. Rosemary Ashton, род. в 1947 году) опускает определение «английской»: для неё это просто-напросто «самое знаменитое, хоть и не самое точное, предисловие в литературной истории».[21 - См. Rosemary Ashton, The Life of Samuel Taylor Coleridge (Oxford: Blackwell, 1997), p. 111.] Что ж, каждая культура страдает от своего этноцентризма, и английская, конечно, не является исключением.

Вообще, кажется, ни один сколько-нибудь значимый англоязычный критик за последние полвека не упустил это предисловие к «Кубла-хану» из виду. Например, Кэтлин Уилер (англ. Kathleen Wheeler) считает, что оно, вопреки тому, чем кажется – а кажется оно сухим отчётом о реальном факте – является высокохудожественным произведением.[22 - It is not a literal, dry, factual account of this sort, but a highly literary piece of composition, providing the verse with a certain mystique. [Kathleen Wheeler, The Creative Mind in Coleridge’s Poetry (Cambridge: Harvard University Press, 1981), 28.]] «Художественным» здесь, вероятно, означает «выдуманным», «сочинённым»? Чарльз Рзепка (англ. Charles Rzepka) так и вовсе заявляет со всей определённостью, что оно, предисловие, рассказывает вовсе не про историю создания конкретной поэмы. Это – описание поэзии вообще, миф о творении, о том, как божественное повеление преобразует Слово в мир.[23 - What the preface describes, of course, is not the actual process by which the poem came into being, but an analogue of poetic creation as logos, a divine ’decree’ or fiat which transforms the Word into the world. [Charles Rzepka, The Self As Mind (Cambridge: Harvard University Press, 1986), 112.]] Вашему покорному слуге думается, что всё это, конечно, не так: подобные рассуждения будто нарочно показывают нам, как легко филолог вне зависимости от своей национальности может заблудиться в трёх соснах. Если и есть в этих рассуждениях какая-то правда, то ровно столько, сколько опиума Кольридж принял накануне написания текста: одна десятая грамма.

Но как бы там ни было, предисловие к поэме вызывает вопросы – и эти проблемные вопросы встают перед нами в полный рост. Я позволю себе их обозначить, но не будут торопиться с ответом. Вот эти вопросы.

Что есть поэзия (и в чём – специфическая задача поэта)? Судя по предисловию, она – совсем не то, чем нам кажется. («Поэзия – не то, совсем не то, что свет // Поэзией зовёт»[24 - Бунин, И. А. В горах. – Режим доступа: https://ilibrary.ru/text/3746/p.1/index.html – Дата обращения: 15 июня 2023 г.], говоря словами Бунина.) Если принимать предисловие за чистую монету – а мы склоняемся так и поступить, – функция поэта сводится к улавливанию мыслей и образов из других миров. Поэт – не создатель, а транслятор. Но чего стоит тогда вся поэтическая премудрость древности и современности? Нужно ли изучать нормы стихосложения, если можно всего-навсего заснуть, приняв одну десятую грамма опиума, и проснуться с готовым шедевром?

Насколько оправдано использование наркотических средств в творчестве? Этот вопрос – очень тонкий, деликатный, тот, на котором нужно ставить маркировку «18+», или «21+», или даже «40+». Пифии – путём вдыхания ядовитых испарений, античные поэты – посредством вина, а Кольридж – посредством опиума раскрывали свои двери восприятия, предположительно, иных миров. Мы с вами, уважаемые слушатели и читатели, с высочайшей вероятностью ничего такого в себе не откроем, хоть даже упьёмся до ризоположения, а только непоправимо навредим своему физическому и душевному здоровью. Вот поэтому законы почти в любой стране и запрещают использование всяких таких «субстанций» – и, конечно, правильно делают, только вот, если бы эти законы существовали бы уже в XVIII веке, английская литература потеряла бы «Кубла-хана».

Кстати, за использование наркотиков ратовал, кроме прочих, Олдос Хаксли, а также интересный и противоречивый персонаж по имени Джон Каннингэм Лилли (англ. John Cunningham Lilly, 1915 – 2001) – последний даже предлагал давать наркотические вещества дельфинам как иной разумной расе. Упоминаем об этом в качестве справки.

Отступление второе. Мы не сумеем верно осмыслить употребление английскими поэтами-романтиками «веществ, вызывающих привыкание», если не поймём их психологию, их мировоззрение – а это мировоззрение фундаментально противоположно мировоззрению современного человека-потребителя с его узким умственным горизонтом, нелепой сосредоточенностью на самом себе и болезненной манией величия. Романтики видели себя священнослужителями Поэзии, воинами Поэзии, если угодно, мучениками Поэзии. Почему? Потому что для них Поэзия была способом разговора о Трансцендентном, то есть безусловной реальностью, возможно, единственной подлинной реальностью. Понимали ли они, что длительное употребление «лекарств», в кавычках или без, вредит их здоровью? О, почти наверняка – крайне высокомерно с нашей стороны считать этих спонтанных мистиков, философов и людей энциклопедического ума глупее нас. Но для них вред, причинённый собственному здоровью, был ничтожен, если на другой чаше весов лежало прикосновение к источнику Поэзии, возможность более углублённого творчества, то есть, в их системе координат, безусловное благо. Именно так, а не с узколегалистским мышлением XXI века, и следует подходить к «двум зёрнам» опиума и любым похожим случаям.

Нужна ли человечеству вообще поэзия (и, шире, любое искусство), не осмысленная дневным, рациональным рассудком? Вот, перед нами лежит текст «Кубла-хана», но мы не знаем достоверно, что он означает. И если бы только мы! Уже целые поколения литературоведов сломали о нём копья.

Доступна ли вообще переводу литература ноктюрнального, сновидческого характера?

Действительно ли эта поэма – об историческом Хубилае, или его имя – только повод сказать о чём-то другом? Вообще, как толковать все эти диковинные названия из текста – Ксанаду, Альф, Абора? Разумеется, исследователи давным-давно установили, что Ксанаду (также Чианду, современное название – Шангду) – провинция в Китае, Абора – это гора Амара в Эфиопии, которая в настоящее время называется Амба Гешен, Альф – Альфей, речное божество в греческой мифологии, и пр. Но где Китай, где Эфиопия и где Греция?

А вот самый важный вопрос. Как же всё-таки толковать этот поэтический текст? Если допустить, что отдельные образы – метафоры, то чем или кем являются

(1) сам хан Хубилай,

(2) его дворец,

(2) разрушительный поток,

(3) женщина, плачущая о своём демоническом любовнике,

(4) война, предсказанная предками,

(5) Абиссинская дева,

(6) подземные пещеры и льды в них,