Аркадий Гайдар без мифов

– Хорошо, – произнес следователь, и было непонятно, убедил ли его собеседник приведенными доводами или вопрос остался открытым.

Между тем Голиков взглянул на свои карманные часы и встал.

– Товарищ Коновалов, прошу меня извинить. Я могу опоздать на обед. Столовая в общежитии закрывается ровно в три.

Коновалов оторопело взглянул на Голикова, а потом расхохотался. Первый раз в этих стенах человек, вызванный для допроса, объявлял следователю, что у него обеденный перерыв.

– Приятного аппетита, товарищ Голиков. Жду вас завтра в десять утра.

– В десять не могу. На половину десятого я приглашен в прокуратуру.

– Хорошо. Тогда в двенадцать.

– В двенадцать тоже не могу. Приглашен в контрольную комиссию при губернском комитете партии. А в два часа у меня снова будет обед. Опаздывать я не могу. Иначе до утра останусь голодным.

– Когда же вы будете свободны?

– Точно не знаю. Это от меня не зависит. Полагаю, после четырех.

– Хорошо. Приходите, когда освободитесь. Я буду вас ждать.

Дело о тайном складе вещей

На следующий день Аркадий Петрович появился в кабинете Коновалова, когда часы, подвешенные под самым потолком, пробили четыре часа. Выглядел он утомленным.

– Товарищ Голиков, – снова обратился к нему Коновалов, – после вашего отъезда из Ачинско-Минусинского района сюда, в Красноярск, нашими людьми в селе Соленое озеро был обнаружен большой амбар. Его назначение не смог объяснить даже ваш заместитель. А наши сотрудники обнаружили в амбаре большой склад новой одежды и хозяйственных вещей, которые представляют сейчас большую ценность. Странность существования этого амбара состоит, между прочим, в том, что местное население, ваши соседи не имели ни малейшей возможности что-либо из этих вещей приобрести. Там, в частности, имеется детская одежда заграничного изготовления. Это уже не белье с веревок, товарищ Голиков. И не три килограмма коровьего масла. Тут речь может пойти о контрабанде. Вы догадываетесь, о чем я говорю?

– Конечно. И потом, вы с большим воодушевлением рассказываете.

– Не буду от вас скрывать. В нашем управлении сложилось мнение, что вы, используя полномочия начальника боевого района, активно занимались самообеспечением. А если быть точным, то самообогащением. Этому способствовала относительная близость границы. Отсюда следует, что у вас имеются люди, которые часто там бывают. И это уже не лица вроде Мельникова с тремя классами церковно-приходской школы. Вероятно, вас бы и дальше никто не заподозрил в подпольной купеческой деятельности, если бы наш вызов в Красноярск не был внезапным. Вам не хватило времени, чтобы контрабанду куда-нибудь спрятать.

– Еще вчера я думал, что ваше управление упорно желает объявить меня вором и торговцем краденного. А сегодня я уже поднялся до уровня контрабандиста.

– Протокол обыска, товарищ Голиков, – упрямая вещь. Особенно, если он составлен в присутствии понятых. Список обнаруженного имущества нешуточный. Оказалось, что вы очень богатый человек.

– Куда же вы все это дели? – встревожился Голиков.

– А это, извините, вас уже не касается. Теперь это просто улики.

– Ну, если ваши сыщики уверены, что поймали меня с поличным, то пусть они ответят на два вопроса: как, у кого, находясь в таежной глуши, я мог все это раздобыть? И второе: кому при теперешней бедности населения я мог эту контрабанду продавать?

– Нет уж. Откуда в амбаре все взялось и кому предназначалось, объяснять придется вам. Вы готовы сделать чистосердечное признание? Это может смягчить приговор.

Готов. Только вам нужно будет набраться терпения.

– На этот счет не беспокойтесь! Терпения хватит.

Когда я приехал из Москвы в Красноярск, меня в штабе ЧОН посадили в комнату за стальной дверью. Это была спецчасть. Мне предложили ознакомиться с обстановкой в губернии. А я решил понять, почему такая большая губерния не может справиться с отрядом какого-то Соловьева.

– Поняли?

– Да. Причин несколько. Но самая первая состояла вот в чем. Соловьев создал мощную разведывательную сеть. Штаб ЧОН доверил разведывательную работу подразделениям на местах. А ваше управление в сторону ликвидации соловьевщины вообще не смотрело.

– Как вы смеете такое говорить?! Чем же, по-вашему, занимаются наши люди днем и ночью?!

– Мне тоже интересно чем, потому что в огромном количестве документов, отчетов и сводок, которые я просмотрел в спецчасти нашего штаба, я не обнаружил ни одного разведдонесения от вашего управления, связанного с преследованием Соловьева… Ни одного сообщения от какого-нибудь вашего агента.

Я понял: чтобы одолеть Соловьева, я должен у него учиться. Я должен создать свою разведку, не рассчитывая на ГПУ. Когда я приехал в Хакасию, мне удалось определить три категории разведчиков Соловьева. Это была «мошкара» – из детей и стариков. Следом шли разведчики среднего звена, которые уже немного разбирались в военном деле. Их я назвал «трудягами». И «мастера». О «мастерах» будет разговор отдельный.

Ловить «мошкару», держать ее в дырявом сарае, а через день отпускать оказалось ношением воды в решете. Моими главными противниками стали «трудяги», которые неотступно следили за мной и отрядом, а по окончании своей вахты передавали с рук на руки. Они осложняли всю мою жизнь, даже ухитрялись узнавать, из чего моя квартирная хозяйка жарит котлеты – из баранины или медвежатины.

Если же мне поздно вечером нужно было встретиться с моим агентом, я просил трех-четырех красноармейцев затеять какую-нибудь возню, чтобы отвлечь на минуту «дежурного» «трудягу».

На первых порах, когда мои разведчики ловили такого «трудягу», я его допрашивал и отправлял с двумя конвоирами в Ужур, в штаб 6-го сводного отряда. Но по дороге всех троих перехватывали люди Соловьева. «Трудягу» отбирали, конвоиров не убивали, но били, отнимали винтовки и отпускали. Они возвращались полураздетые, с расквашенными носами. Это был тоже один из способов морального воздействия на меня. Послать конвоиров с пленным в обход тоже не получалось. Их замечала либо «мошкара», либо очередной непойманный «трудяга».

Чтобы довести арестованного до Ужура, мне требовалось минимум десять конвоиров. Но в моем личном распоряжении было всего сорок человек. Или сто двадцать четыре человека на весь Ачинско-Минусинский район. Я просил у Красноярска подкрепление. Мне отвечали, что свободных бойцов у них нет.

Захваченных разведчиков мне было некуда запирать, нечем кормить, а главное – я не знал, что с ними дальше делать. Иногда мне казалось: кто-то настойчиво загоняет меня в угол, чтобы я от полной безвыходности начал «трудяг» расстреливать.

Но убивать безоружных людей я не собирался. Отпускать их на волю просто так, чтобы они через неделю опять крутились возле избы, где находился мой штаб, было крайне обидно. Тогда я и придумал заняться сплошной перевербовкой.

– То есть как? Чтобы агенты атамана перешли в ваш отряд? Но кто бы вам разрешил иметь в отрядах чужих агентов?

– Вы не поняли. В отряде мне эти люди были не нужны. Соловьев, как бы из вежливости, настойчиво возвращал мне моих конвоиров. Я готов был (как бы в ответ) возвращать ему разведчиков. Но при этом я хотел с ними договориться, чтобы они стали работать и на меня. Они были мне нужны как агенты-двойники.

– И что же? Одни говорили, что боятся Соловьева, и отказывались, а другие тут же соглашались, чтобы вас потом дурачить?

– Вы правы. Одни пугались и отказывались: «Иван Николаевич все узнает – худо будет». Тогда я стал говорить:

«Выбирайте. Или я вас отошлю в Ужур, в штаб 6-го Сибсводотряда. Там вас будут долго допрашивать, и потом вы попадете в тюрьму. Или я вас отпущу сейчас домой. Вы отдохнете и начнете тайком приносить мне сведения про Ивана Николаевича. А я вам за эти сведения буду платить».

– Решили подражать Соловьеву? – рассмеялся следователь. – Атаман теперь платит своим агентам царскими серебряными монетами. Он увез на подводе из банка несколько мешков ненужной мелочи. А кого-то Соловьев жалует даже золотыми пятерками. Их у него тоже много.

– Знаю. И не только монет. Мой начальник разведки Павел Никитин недавно выследил старика-хакаса. Дома у него кроме боевого оружия мои бойцы нашли три пары золотых карманных часов фирмы «Павел Буре». Никитин спросил: «Украл?» Старик обиделся: «Зачем украл? Соловей наградил. За смелость». В одном Соловьев промахнулся. Деньги от него и часы люди хранят, как память. Покупать же на эти деньги нечего. Лавки пусты. Поэтому я стал говорить «трудягам»: «Станешь мне помогать, буду платить. Чем? Мануфактурой, бельем, рыболовными снастями. Дети есть? Штанишки, рубашки нужны?» У людей появился интерес. Обманывать меня уже не было смысла. Люди соглашались на перевербовку. Штаб ЧОН меня горячо поддержал. Красноярск выделил мне секретный вещевой фонд. Осведомите ль-двойник, сообщив важную новость, уходил от меня с чем-то нужным в семье и хозяйстве.

– А как вы узнавали, что кому нужно? – спросил изумленный следователь Коновалов.

– Очень просто. Когда агент Соловьева давал согласие работать на меня, я спрашивал: «А что ты хотел бы получить в награду за сведения? Что твоей семье очень нужно?» Агент говорил: «Дитя должно родиться – нет пеленок. Сарафан мне нужен или платье для жены, из дома выйти не в чем. Можно ситец, жена сама сошьет». Кому-то была нужна дробь для охотничьего ружья, а то нечем набивать патроны; кому-то понадобились портняжные ножницы. Один молодой парень собрался жениться. Попросил гармошку-двухрядку. Чтоб было весело. Привезли из Красноярска и двухрядку.

– В описи есть двухрядка, – подтвердил Коновалов.

– Но парень за ней не пришел. Свадьбу теперь уже будет гулять без гармошки. Но главным результатом перевербовки стало то, что и у меня появилась сеть агентов. И хотя ко мне возвращалась только часть завербованных – мое начальство никогда не знало о Соловьеве так много, как в период обмена сарафанов, иголок, ниток, гвоздей и детских пеленок на сведения про атамана.