Навка

Навка
Борис Козлов

Скромное посвящение восьмидесятым, из волшебной глубины которых, как видно, мне уже никогда не вынырнуть. Первая часть большого недописанного текста. Содержит нецензурную брань.

– А теперь, леди и джентльмены, традиционный белый танец.

Дольский произнёс “белый” как “бэлый”, с ленцой и как бы нехотя обласкивая своим фирменным взглядом новенькую у ограды. О, этот взгляд, известный доброй половине Майска (лучшей его половине!), – бархатно-томный и чуть усталый, в наборе с волнующим тембром, плечами и квадратным подбородком он имел свойство разогревать ночной воздух в спальнях райцентра до нестерпимого градуса – окна и дверцы холодильников распахивались вдруг в поисках ветерка, в поисках холодного кваса; “ты что?” – спрашивал с подушки заспанный мужской голос, “ничего, просто сон” – отвечал голос женский, от частого дыхания чуть прерывистый. Дольский покатал языком жвачку, слегка коснулся струн и после фирменной же паузы прошептал в микрофон:

– Дамы приглашают кавалеров, а последнюю песню группа посвящает незнакомке в красном платье… да-да, девушка, именно вам.

Множество глаз, ревнивых и оценивающих, немедленно метнулось в ту сторону, к ограде танцплощадки, где новенькая в красном залилась румянцем и нервно переступила с ноги на ногу.

– Сочная краля, – одобрил Косой.

– И кто такая, – спросил Гурчик, – почему не знаю?

Сирко, обычно знавший всех, лишь крякнул от досады:

– Та неместная, шо тут не понять.

Гурчик вынул из карманов руки и зашагал к ней – вразвалочку, чуть наклонив вперед стриженую голову, толкая плечами встречных-поперечных.

– Это белый танец, Гурка, – заржал ему вслед Косой.

– Та ему пофиг.

Девушка в красном, заметив Гурчика, вздрогнула и отвернулась.

– Здравствуй, красивая.

– Добрый вечер.

– Потанцуем?

– Спасибо, я не танцую.

Гурчик усмехнулся, привалился к ограде, с минуту помолчал, разглядывая её в упор.

– Чё, не нравлюсь?

– Не в этом дело.

– А в чём?

Девушка подняла на него тёмные глаза, кивнула на эстраду:

– Мой парень там.

– Да ну, и кто?

– Вон тот высокий, гитарист.

– Дольский, что ли?

Гурчик презрительно сплюнул под ноги, потом медленно наклонился над ней, дохнул в лицо портвейном, с удовольствием замечая отвращение в тёмных глазах, придвинулся вплотную – ближе некуда.

– Складно брешешь, красуня. Ладно, я не гордый, не хочешь танцевать, давай побалакаем. Откуда сама? И чего одна?

– Из Киева. Извините, мне пора.

– Тю, ты это куда?

Она дёрнулась, пытаясь вырваться. Гурчик только ухмыльнулся, расставил руки:

“цыпа-цыпа-цыпа, попалась, птичка, поздно трепыхаться”.

– A ты невежливая. У вас в столицах все такие?

Девушка огляделась: рядом никого, склеившись попарно, все обжимаются в центре круга.

– Руки убери…

– Недотрога? Да ты не бойся, я добрый. Прогуляемся? – он мотнул головой в сторону парка, там, за оградой, густыми чернилами разливалась ночь.

– И зачем это?

– Ну, как… покажу чего… из широких штанин. Чай не целка?

– А есть что показать?

Гурчик икнул от неожиданности.

– Опа… таки есть, не пожалеешь. Прояви сознательность, красуня, а то загребут меня по осени, да прямиком в Афган, и молодая не узнает, какой у парня был конец. Так ты, это, приголубишь напоследок воина-интернационалиста?

Она усмехнулась:

– Родина-мать тебя приголубит.

– О как, дерзкая, значит…

Из тени к ним подошли ещё двое, такие же коренастые, круглолицые, руки в карманах.

– Бля, Гурчик, ты б по сторонам смотрел, что ли, – сказал Косой сердито, облапывая девушку жадным прищуром.

Гурчик быстро зыркнул через плечо: огибая танцующих, со стороны эстрады к ним пробирались трое – рослые, усатые, с красными повязками на рукавах.

– Дружинники, мать их, – прошипел Косой, – я их знаю – упёртые заводские, здоровые лоси. Валить надо, нам это ни к чему.

Гурчик скрипнул зубами от горькой досады, потихоньку вытащил из кармана любимый ножичек с наборной ручкой и незаметно просунул в щель между досками забора.