Обладатель великой нелепости

Чертыхаясь, Герман аккуратно промокнул полотенцем воспаленные участки, и, надев только трусы, вернулся в гостиную.

Он сел в кресло, тупо глядя мимо пространства, и… ему вдруг стало совершенно наплевать, на все: каким окажется результат теста на ВИЧ; как поступить в ситуации с непрошеными гостями, если кому-то неожиданно взбредет в голову нагрянуть к нему в дом; на вирус; на то, как он будет выглядеть в понедельник; и даже на то, доживет ли он вообще до вечера следующего дня – абсолютно на ВСЕ…

– Мне плевать… – сказал он в безмолвную комнату.

* * *

Он лежал в одноместной больничной палате. Рядом с его кроватью высился белый штатив капельницы; из перевернутой вверх дном бутылки с физраствором, зажатой в держателе штатива, тянулась длинная прозрачная трубка, соединенная через толстую иглу с веной в его руке. Ко дну бутылки поднимались веселые рои маленьких пузырьков. В палате горело две люстры в круглых матовых плафонах. У изголовья кровати стояла старая больничная тумбочка, окно занавешено длинными портьерами (судя по всему, был поздний вечер). В углу палаты стоял стул на металлических ножках с низкой жесткой спинкой, похожий на конторский. У противоположной стены – повернутое вбок инвалидное кресло.

Герман лежал на спине, чувствуя холодок в сгибе руки, куда была подсоединена капельница, и притупленную пульсирующую боль в правой нижней части живота.

– У вас лихорадка, – сказал врач, осматривая Германа. – Впрочем, иначе быть и не могло. – Он склонился над вспухшим разрезом шва внизу живота Германа.

Шов был не меньше двенадцати сантиметров в длину, стянутый поперечными стежками хирургических ниток, глубоко врезавшихся в воспаленную темно-лиловую кожу. В центре шва, где находилось сморщенное кровоточащее отверстие, торчал конец тонкой резиновой трубки, из которой, пульсируя в такт ударам сердца, лилась струйка мутного гноя.

– Мы едва успели вас спасти, – произнес врач, осматривая шов. – Но, боюсь, осложнений не избежать. Кажется, началось заражение.

Врач выглядел совсем как добрый доктор Айболит, нарисованный на обложке старой детской книжки: низенького роста, с круглым румяным лицом, лучиками морщинок вокруг глаз, которые появились от привычки часто улыбаться (либо приходить в ярость), в аккуратном ослепительно-белом халате. Рукава халата были немного длинноваты – из-под накрахмаленных манжет выглядывали розовые пухлые руки.

Когда врач наклонился над Германом, он заметил, что у того в кармане халата что-то перевалилось: что-то длинное, узкое вверху и расширяющееся к низу. Под таким углом обзора Герман мог увидеть только кончик узкой верхней части. Это имело металлический блеск. Маленький яркий зайчик сверкнул Герману в глаза, отразив свет люстры.

– Больно? – врач надавил пальцем на вспухший участок; в его голосе прозвучало скорее утверждение, чем вопрос.

Германа выгнуло дугой, но он сумел удержать стон внутри.

Он еще не успел до конца осознать, что с ним произошло, и как он здесь очутился; почему к его руке присоединена капельница, и что так сильно болит внизу живота.

едва успели вас спасти…

«Мне сделали операцию?»

Герману смутно припомнился аэропорт, пачка белых таблеток, купленная в аптечном киоске рядом с залом ожидания… Он успел принять их все (почти – последняя раскрошилась… это был анальгин, кажется), пока длилась задержка рейса. Ему вспомнилась толстуха в окружении своего выводка, сидевшая на расплющившемся чемодане рядом с входом в общественный туалет – вроде бы, он на нее свалился? – или… А потом был самолет, такси… его квартира… боль… жар… И, кажется, он сам вызвал «скорую». Дальше он не помнил. Интересно, кто их впустил? Или кому-то пришлось ломать дверь?

Он собирался спросить у врача, что с ним произошло, но внезапно передумал. Что-то его настораживало в этом маленьком докторе, похожем на Айболита.

Возможно, это аппендицит… да, скорее всего, именно так – аппендицит – он и сам догадался.

В палате было прохладно (почему он тут один? – возник мимолетный вопрос). К стене над креслом-каталкой был прилеплен пластырем большой глянцевый календарь – сидящий пятнистый дог в белой круглой шапочке на голове, с красным крестом в центре. Высунутый язык пса был одного цвета с крестом на шапочке; его глаза смотрели куда-то в сторону, однако Герману показалось, что дог время от времени поглядывает на него.

Он замерз, потому что одеяло было откинуто, а одежда – его любимый тонкий синий гольф и какая-то желтая байковая пижамная куртка (в которую его, видимо, обрядили уже в больнице) – задрана к верху под самые подмышки для осмотра.

– Будем принимать экстренные меры, – произнес врач.

В его голосе звучала озабоченность, но на другом уровне интонации (где-то в глубине, как урчание желудка во время разговора) просквозило нечто, от чего Герману стало еще холоднее, будто доктор сказал не «будем принимать экстренные меры», а «СЕЙЧАС МЫ ПЕРЕРЕЖЕМ ЕМУ ГЛОТКУ, КАК СВИНЬЕ, ТОЙ ЗДОРОВОЙ ОСТРОЙ ШТУКОЙ, ЧТО ЛЕЖИТ В ПРАВОМ КАРМАНЕ МОЕГО ХАЛАТА».

Он посмотрел на Германа:

– Как вы себя чувствуете?

ПРИГОТОВЬСЯ, СЫНОК, МЫ СКОРО НАЧНЕМ. НО МЫ НЕ БУДЕМ СЛИШКОМ ТОРОПИТЬСЯ, ЧТОБЫ РАСТЯНУТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ, ПРАВДА?

Герману вдруг показалось, что он находится не в больничной палате, а в помещении, которое лишь приблизительно напоминает ее. Нет никакой больницы, никаких операционных, процедурных, и нет коридора за дверями в его «палате», длинного больничного коридора, по которому ходят люди в белых халатах и прогуливаются выздоравливающие больные. На самом деле ничего этого нет. Есть лишь это помещение, ставшее его казематом. Как маленький остров в ужасающей пустоте страшного серого мира, наполненного криками и стонами, населенного страшными обитателями, только внешне похожими на людей – добрыми Ай-Болитами – Добрыми Докторами и их помощниками. И если выглянуть в окно, отодвинув эти длинные тяжелые портьеры (которые, несомненно, предназначались для Германа, чтобы он не увидел лишнего), то можно было бы рассмотреть… Потому что это был мир врачей-мясников, вивисекторов.

Из дому его забрала не настоящая «скорая помощь» – те приехали чуть-чуть позже и уже никого не застали – это была Их машина. Машина Добрых Докторов. Они каким-то образом узнали о нем и поспешили за ним. Их «неотложка» опередила другую, настоящую, потому что появилась, как Летучий Голландец, прямо из сумрака под деревьями, стоявшими у дома Германа, и там же исчезла, уже вместе с ним. Они забрали его и никому неизвестным путем привезли сюда – в это ужасное место.

Теперь он целиком в Их власти.

мы вас едва успели спасти…

ПОТОМУ ЧТО УМЕРЕТЬ ОТ ПРОСТОГО ПЕРИТОНИТА БЫЛО БЫ СЛИШКОМ ЛЕГКО – СЛИШКОМ БЫСТРО

Не для этого Их машина появилась под его домом, появившись из тени, как призрак из тумана.

СКОРО НАЧНЁМ – НО МЫ НЕ БУДЕМ СЛИШКОМ ТОРОПИТЬСЯ – ЧТОБЫ РАСТЯНУТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ (НАШЕ И ТВОЕ)… ПРАВДА? ПРАВДА?.. ПРАВДА…

Герман содрогнулся, внезапно поняв, куда исчезают люди – десятки людей ежедневно по стране. Не все, но какая-то их часть.

Их забирают Добрые Доктора…

Рация Их «скорой помощи» (нет, на Их машине по бокам написано не «скорая», а «добрая помощь») перехватывает вызовы из квартир или с мест аварий, и Они стараются прислать свою машину раньше, чтобы потом привести больных сюда.

Герману вдруг показалось, что противоположная стена, у которой стояло кресло-каталка с вывернутыми колесиками, стала прозрачной, и он увидел другую палату – гораздо больше, чем эта, но хуже освещенную. В ней стояло десять или двенадцать коек – столько он смог рассмотреть – остальные терялись в темных углах, заслоняемые неведомо откуда взявшимися странными тенями. В палате были люди…

«Тебя еще нет с ними, потому что ты здесь еще новичок, Герман», – прошептал кто-то в его голове.

МЫ НЕ БУДЕМ СЛИШКОМ ТОРОПИТЬСЯ…

«Присмотрись к этим людям внимательно – и все поймешь».

Герман вгляделся в сумрак палаты, проявившейся сквозь стену, как проступает изображение на фотобумаге, опущенной в ванночку с проявителем. Стена словно превратилась в огромную мрачную эфемерную картину, – казалось, что эта палата стала продолжением той, где лежал Герман. Свет из его палаты туда не проникал, наталкиваясь на невидимую преграду: это было похоже на жутковатый театр теней, устроенный в неожиданном месте, как если бы вдруг посреди поля или улицы возникла резкая граница между днем и ночью.

«Смотри внимательно, Герман – на этих людей… – настойчиво шептал голос. – Все они когда-то начинали с твоей палаты, а теперь…»

Сперва Герман не мог понять, чем заняты те, кто находится в движении, – их было больше половины, остальные лежали неподвижно на тусклых, ничем не застеленных матрацах. Наконец, ему удалось рассмотреть полулежавшего на койке молодого человека, лет двадцати, лицо которого было обращено в сторону Германа (у него возникло ощущение, что парень смотрит прямо ему в глаза). Он находился ближе других к стене и, соответственно, к Герману.

Каждые несколько секунд тот с усилием зажмуривал, а затем снова открывал воспаленные глаза, словно в них попало по пригоршне соли. Зажмурил… открыл… зажмурил… открыл… – парень проделывал это с четкой регулярностью метронома – зажмурил… открыл… На него было так тяжело смотреть – что у Германа самого защипало в глазах.

«Да что же он делает?»

…зажмурил… открыл… раз… два… раз… два…

«ЧТО ОН ДЕЛАЕТ?!» – внутри у Германа зашевелилось нечто мерзкое, поднимаясь к горлу ритмичными волнами.

…раз… два… раз… два…

«Ты уже начал понимать, Герман, – вновь появился шепот, – разве не так? Однажды, его, как и тебя, забрали сюда Добрые Доктора… Ты уже отлично разглядел и понял, что он делает… и ЧТО с ним сделали Они…

Ты всегда так поступаешь, Герман – начинаешь понимать, а потом пытаешься придушить все то, что тебе не нравится или пугает тебя. Твой девиз – «Лучше обмануть себя, чем принять ЭТО».