Исчезнувшее свидетельство

Автор письма пытался убедить меня, что к истории списка «Слова о полку Игореве» у него имеется какой-то особый, личный интерес. Но не наивно ли звучит это объяснение? Ведь со дня находки списка «Слова» Мусиным-Пушкиным прошло двести лет! О каком личном интересе может идти речь?

Каким образом у человека, написавшего мне письмо, могла оказаться старинная акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина? Почему он уверен, что я легко договорюсь с редактором молодежной газеты о публикации результатов расследования? О наших с ним дружеских отношениях знали Пташников и Окладин, но откуда о них известно постороннему человеку?

Размышляя таким образом, я все больше склонялся к подозрению, что автор письма или краевед, или историк. В этом меня убеждала и проскользнувшая в письме фраза, что о моем решении участвовать или не участвовать в расследовании он может узнать не только через курьера, но и по другому имеющемуся у него каналу. Ясно, если я подключу к расследованию Пташникова и Окладина, то они узнают о моем решении в первую очередь.

Казалось бы, все эти факты должны были окончательно убедить меня в верности моего подозрения, но я опять и опять вспоминал честное, открытое лицо Наташи – и не мог поверить, что она могла принять хотя бы косвенное участие в розыгрыше, что ее короткое «спасибо», сказанное после того, как я дал согласие участвовать в расследовании, было неискренним, наигранным. Или она сама не знала истинной подоплеки всей этой истории с анонимным письмом, потому и держалась так естественно?

Весь день размышлял я над случившимся, склоняясь то к одному предположению, то к другому, но так и не решил, которое из них ближе к истине. В конце концов, подумалось мне, я ничего не теряю, если соглашусь с просьбой анонима не говорить о письме Пташникову и Окла-дину, но сделаю все возможное, чтобы привлечь их к расследованию. А заодно понаблюдаю, как они прореагируют на это.

Хотя я и не понял, на что намекал автор письма, вскользь заметив, что после окончания расследования по делу о «Слове» переход к расследованию судьбы библиотеки Ивана Грозного «будет еще более естественен и закономерен», но и не видел особых причин отказываться от предложенного мне плана. При этом я вспомнил, как еще во время поисков новгородских сокровищ, знакомясь с описями ризницы Спасо-Преображенского собора, мы с Пташниковым уже касались тайны «Слова о полку Игореве». Его древний список упоминал на допросе и арестованный в Ростове Великом авантюрист Отто Бэр, доказывавший, что «Слово» попало в Ярославль после Новгородского погрома. Таким образом, мой интерес к исчезнувшему древнему списку тоже был вполне закономерен и обоснован предыдущими событиями.

Придя к такому выводу, я в тот же вечер позвонил Пташникову. Он удивительно быстро согласился с моим предложением попытаться расследовать судьбу «Слова о полку Игореве»:

– Не знаю, чем вы руководствуетесь, решив сначала разобраться со «Словом», а уж потом вплотную заняться библиотекой Грозного, но я вижу в этом определенный смысл. Пожалуй, в таком порядке эти две тайны отечественной истории рассматривать даже логичней.

Когда я попросил объяснить, в чем он видит тут логику, Пташников ушел от ответа:

– Не будем забегать вперед. С чего предлагаете начать?

– С посещения музейной экспозиции, посвященной истории древнего списка «Слова о полку Игореве». Хотя я видел ее раньше, но теперь, если мы приняли такое решение, под вашим руководством мне надо изучить ее как следует, досконально.

– Что ж, решение абсолютно правильное. Завтра в десять часов жду вас возле музея…

Что мне всегда нравилось в краеведе, так это его способность моментально загораться новой идеей и, осуществляя ее, сразу же брать быка за рога. Но совсем другим человеком – более здравым и рассудительным – был Окладин. Поэтому я и сейчас, после разговора с Пташниковым, не был уверен, что историк согласится принять участие в расследовании по делу о «Слове». Если, конечно, он не причастен к анонимному письму – это подозрение все еще не покидало меня. Вспомнилось, с каким скептицизмом Окладин отнесся к утверждению краеведа, что библиотека Ивана Грозного – историческая реальность. Не решил ли он с помощью анонимного послания отвадить меня от намерения провести расследование по делу о загадочной библиотеке?

Глава вторая. В древней книгохранительнице

«Ироическая песнь о походе на половцев удельнаго князя Новагорода Северского Игоря Святославича, писанная старинным русским языком в исходе XII столетия с переложением на употребляемое ныне наречие» – под таким велеречивым и пространным, в духе времени, названием ярославский помещик, бывший обер-прокурор Святейшего синода, действительный тайный советник и кавалер граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин в самом конце 1800 года, на рубеже двух веков, выпустил в Москве первое печатное издание «Слова о полку Игореве».

В страшном пожаре 1812 года, после взятия Москвы армией Наполеона, список «Слова», хранившийся в Собрании российских древностей Мусина-Пушкина, сгорел. А вместе со списком – почти весь тираж первого издания. И начались споры, которые не умолкают и по сей день: где сиятельный граф нашел рукопись «Слова», не была ли она литературной мистификацией и кто мог быть ее автором, как получилось, что в огне пожара погиб уникальный список?

Я давно интересовался этими вопросами, но никогда не думал, что вплотную заняться историей «Слова о полку Игореве» меня заставит странное анонимное письмо, врученное мне симпатичным курьером.

С мыслью о Наташе я заснул – и с мыслью о ней проснулся на следующий день.

Еще не зная, как объясню Пташникову появление у меня акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина, я, отправляясь в музей, тщательно завернул ее и взял с собой.

Несмотря на утреннее время, солнце так прогрело воздух, что нечем было дышать. В такую жару даже Пташников изменил себе и пришел не в костюме, в котором я привык его видеть, а в рубашке с короткими рукавами, заправленной в старенькие, с пузырями на коленях брюки; на голове горбилась старомодная соломенная шляпа.

Однако жара совершенно не отразилась на темпераменте краеведа – без лишних слов, только коротко поздоровавшись, он повел меня по территории Спасского монастыря с такой скоростью, что я едва поспевал за ним и не заметил, как мы подошли к Спасо-Преображенскому собору.

Здесь, в древней книгохранительнице собора, как утверждал Мусин-Пушкин, и хранился древний список «Слова о полку Игореве» – пожалуй, не только самого талантливого произведения начальной русской литературы, но и самого загадочного, с судьбой таинственной и необычной.

Как я уже говорил, Пташников принимал деятельное участие в создании экспозиции, посвященной истории находки, изучения и публикации «Слова», поэтому вряд ли кто в Ярославле мог лучше его рассказать об экспозиции и удивительной судьбе уникального списка.

Над собором, сложенным из белого камня, богатырскими шлемами посверкивали на солнце золоченые купола. Мне невольно вспомнилась картина Васнецова «Три богатыря»: в центре – Илья Муромец, по сторонам – Добрыня Никитич и Алеша Попович. А в ушах торжественно звучала «Богатырская симфония» Бородина. Архитектура, живопись и музыка слились здесь воедино. И казалось естественным, что «Слово о полку Игореве», повествующее о героизме и верности, было найдено именно здесь, в этом древнем соборе.

О том же, возбужденно размахивая не по росту длинными руками, рассказывал и краевед:

– Обратите внимание, как история «Слова» переплелась с историей Спасо-Преображенского собора и Спасского монастыря, на территории которого он находится. Первый собор на этом месте заложил ростовский князь Константин – старший сын Всеволода Большое Гнездо, по-доброму упомянутого безвестным автором «Слова». Именно здесь, в Спасском монастыре, Константин открыл первое на северо-востоке Руси духовное училище с богатой библиотекой, которое позднее было переведено князем в Ростов Великий. Возможно, строительство собора и открытие училища произошли еще при жизни автора «Слова». Этот сохранившийся собор был построен при Василии Третьем, а с ним связана еще одна загадка древней русской истории – судьба библиотеки московских государей, в которой хранились латинские, греческие и, конечно, древнерусские рукописи…

Пташников хотел продолжить начатую мысль, но неожиданно замолчал и о чем-то глубоко задумался, потирая пальцами виски. Любуясь собором, я не обратил на эту заминку особого внимания, а между тем вроде бы случайное упоминание библиотеки московских государей, более известной как библиотека Ивана Грозного, будет иметь последствия, непосредственно связанные с расследованием по делу о «Слове». Но это произойдет позднее, а пока краевед все дальше перелистывал древние страницы истории Спасского монастыря и Спасо-Преображенского собора:

– В середине шестнадцатого века монастырь огородился каменными стенами, здесь хранилась «Государева казна» – факт немаловажный, поскольку раньше под казной подразумевались не только деньги, но и документы, рукописи. Можно предположить, что находилась казна здесь же, в Спасо-Преображенском соборе. В Спасском монастыре скрывался от Девлет-Гирея вместе со всем своим двором и казной Иван Грозный. Кто знает, может, именно тогда в древнюю книгохранительницу попало «Слово о полку Игореве». Какую ниточку из истории «Слова» не потянешь, конец ее может оказаться здесь, в Ярославле…

Сделав это небольшое, но страстное вступление, Пташников повел меня в ризницу собора, где размещалась посвященная «Слову» экспозиция. По лестнице из белых каменных плит мы поднялись на галерею собора. На стенах и сводах галереи в некоторых местах сохранились остатки древних фресок, представившиеся мне сейчас окнами в далекое прошлое.

Пташников пригнулся перед низким проемом в стене, медленно, с усилием открыл деревянную, обитую железными полосами дверь – и мы переступили из века двадцатого в век восемнадцатый, сразу через два столетия.

Пташников представлял собой редкий тип экскурсовода, который не столько старается поведать о предмете все, что ему известно, и может вызвать интерес слушателей, как лишний раз поделиться неясными предположениями, еще неоформившимися мыслями. Поэтому я не стану повторять его рассказ полностью – он получился бы очень длинным и сумбурным. Тем более что судьба «Слова о полку Игореве» будет в центре дальнейшего повествования.

Сразу, только войдя в ризницу, я начал искать глазами копию с изображением усадьбы Мусина-Пушкина в селе Иловна. Оригинал акварели (если поверить автору анонимного письма) я неразвернутым держал в руке, ломая голову, как незаметно от краеведа передать его сотрудникам музея. Вместе с тем меня и сейчас не оставляли сомнения в подлинности рисунка, но разрешить их мне хотелось самому, а не с помощью музейных работников. А для этого акварель надо было сравнить с копией.

Однако в первом помещении копии не оказалось, а демонстрировались подлинные предметы из коллекции ризницы: чарки, потиры, поручи, орарь, покровец, панагия, книги из монастырской библиотеки…

Акварель, которую я разыскивал, висела во втором помещении ризницы, отделенном от переднего массивной стеной с двумя узкими сводчатыми проемами. И с первого же взгляда на акварель я понял: в руке у меня действительно находится подлинник, большая музейная ценность, копия выглядела жалкой, непрофессионально исполненной подделкой.

Я подумал, что работники музея, убедившись в подлинности моей акварели, наверняка потребуют объяснений, как она очутилась у меня. А что я могу сказать? Что мне прислал ее человек, пожелавший остаться неизвестным? Но удовлетворит ли такой ответ музейных работников?

Здесь я вспомнил, что именно в этом отделе, посвященном «Слову о полку Игореве», работала Лидия Сергеевна Строева, с которой я познакомился во время поисков новгородских сокровищ. И сразу пришло решение – передать акварель именно ей и, по возможности, без свидетелей. Но как быть с Пташниковым? При его любознательном и настырном характере он будет вытягивать из меня историю акварели щипцами, а мне не хотелось сразу же, еще до начала расследования, нарушать условие, поставленное передо мною автором анонимного письма. Оставалось одно – после экскурсии каким-то образом на время избавиться от Пташникова.

Понадеявшись на случай, я не стал торопить события.

Затянувшаяся жара больше располагала к посещению пляжей, чем музеев, поэтому посетителей было мало: две серьезные несимпатичные студентки, что-то записывающие в блокноты, пара шушукающихся влюбленных, женщина с дочкой-школьницей и мужчина в черных очках. Старушка-смотрительница дремала на стуле, не поднимая головы, видимо, мало волнуясь за сохранность вверенных ей экспонатов.

Виновником многих тайн и загадок «Слова о полку Игореве» стал тот, кто отыскал древний список, – известный коллекционер и меценат Алексей Иванович Мусин-Пушкин. В Эрмитаже хранился портрет графа, сделанный художником Ламни в 1794 году, то есть примерно в то самое время, когда Мусин-Пушкин нашел «Слово» и приступил к его изучению. На портрете было буквально все, что стандартно изображалось тогда на парадных портретах: мифологический фон, заданная, неестественная поза, звезды на пурпуре, на столе предметы, характеризующие род деятельности графа: старинный фолиант, чернильница с гусиным пером.

В экспозиции была представлена уменьшенная, по пояс, копия портрета, сделанная неизвестным художником и когда-то находившаяся в Ярославской Екатерининской гимназии.

Я долго вглядывался в простоватое лицо Мусина-Пушкина, пытаясь как бы проникнуть в его душу. Кем же ты был, сиятельный граф? Легкомысленным, удачливым коллекционером, любителем шумной славы, способным ради нее даже на обман, или серьезным исследователем, для которого поиски русских редкостей были не просто прихотью богатого и влиятельного человека, а важнейшим делом всей жизни?

Конечно, портрет не мог ответить на эти вопросы, потому с таким вниманием я слушал объяснения Пташникова, рассматривал вещи из ярославской усадьбы графа в селе Иловна: стулья, шкаф, настольные часы, ломберный столик, бронзовый канделябр на пять свеч.

Если бы вещи могли говорить!

Возможно, в этом шкафу побывал список «Слова о полку Игореве», когда Мусин-Пушкин переезжал из Петербурга в Москву. У затейливого канделябра граф с трепетом и восторгом рассматривал страницы древней рукописи, а настольные часы отстукивали минуты, проведенные за безуспешными попытками самостоятельно разобраться в неразборчивом древнерусском письме. За ломберным столиком в перерыве карточной игры граф доверительно рассказывал самым близким друзьям, где и каким образом он приобрел бесценный список.

Я внимательно изучал портреты «самовидцев» – тех, кто видел список «Слова о полку Игореве» и помогал графу в издании древнего произведения, но и они ничем не могли помочь разгадать тайну появления списка в Собрании российских древностей Мусина-Пушкина. Друзья графа Карамзин, Малиновский, Бантыш-Каменский смотрели на меня бесстрастно, и только в простодушных глазах самого владельца «Слова» мне на какое-то мгновение почудилась лукавая, загадочная усмешка, словно он приглашал меня раскрыть его тайну и в то же время был уверен, что никому и никогда не разгадать ее…

Спустившись с галереи Спасо-Преображенского собора, мы сели на ближайшую скамейку, Пташников – заядлый курильщик – тут же задымил папиросой. Торопливо щелкая фотоаппаратами, мимо прошла группа туристов. Со звонницы слепо смотрели на город циферблаты сломанных часов.

Первые куранты – «боевые часы» – появились в монастыре еще в начале семнадцатого века – расторопные ярославские купцы приобрели их в Москве, где до этого они украшали Спасскую башню Московского Кремля. Купили выгодно – на вес, как металлолом, но местные умельцы смогли оживить смолкнувшие куранты. Сначала их установили на дозорной башне монастыря, потом перенесли на звонницу, где много лет они служили ярославцам верой и правдой.

В июле восемнадцатого года, когда в Ярославле вспыхнул мятеж, в бессмысленном пламени которого сгорело полгорода, часы были повреждены артиллерийским снарядом. Но и на этот раз нашлись умелые руки, и над древним Спасо-Ярославским монастырем зазвучал «Интернационал». Однако недолго исполнял старый, изношенный механизм непривычную для него мелодию, и со временем, кроме циферблатов, почти ничего не осталось от курантов.

Список «Слова о полку Игореве» из Ярославля попал в Москву, а московские куранты оказались в Ярославле – в том самом монастыре, где нашли старинный список. От «Слова» осталось только несколько экземпляров первого издания, от курантов – одни циферблаты. Схожие, прихотливые судьбы, но что стоит за ними – русское небрежение или тернистость русской истории? А может, то и другое вместе?

И еще подумалось мне, что усилием воли и фантазии время можно не только остановить, как оно остановилось на этих старинных курантах, но и вернуть. Это необычное ощущение я испытал только что – в древней книгохранительнице Спасо-Ярославского монастыря.