nD^x мiра

Роман Евгеньевич прочел. Глаза не сразу разглядели бисерный почерк, он читал медленно, потом взял лупу и перечитал еще несколько раз.

– И что пишет нам Мария Султановна?

– У нее вспышка холеры. Она тоже видит в микроорганизме мутацию, но пока никто не умер.

– Вот, не зря вы мне все объяснили. А то я понял только, что у них вспышка, про холеру понял, когда открыл энциклопедию и нашел это латинское слово cholera. Скажу вам честно, чтобы не было иллюзий – вспышки начались почти у всех. У нас свои каналы, да и почту мы смотрим регулярно. Мы же ее придумали,– он улыбнулся. – Как что-то найдете, разыщите меня. Будите, пинайте, чтобы встал. Не надо церемониться.

8

Грязно-серая челка упала на глаза, длинная, накрывающая приплюснутый нос. Он мотнул головой, резким жестом отбросил волосы назад, горящим взглядом упершись в собравшихся. Этот жест он подсмотрел в одном фильме и специально отращивал волосы, подкрашивая их сваренным в стеклянной банке красителем. Он сам придумал рецепт, никому не рассказывал, считая, что все ему завидуют. Водянистые желтые глаза обшаривали лица в поисках насмешливых улыбок или косого взгляда, сдвинутые в задумчивости брови считались первым шагом к инакомыслию, таких брали на карандаш. Память у политрука была хорошая, с первого взгляда он мог сказать, кто пришел, а кто отсутствует.

Политсобрания проводились каждый день по полчаса, раз в неделю проводилось итоговое, которое могло затянуться на три-четыре часа. Все собирались в библиотеке, лавок на всех не хватало, там сидели женщины и старики, детям проводили отдельные классные часы, называя их «воспитанием любви к Родине». Во время таких занятий показывали военно-патриотические фильмы, где было много стрельбы, взрывов, врага давили огромными танками, наматывая гнилые кишки на гусеницы. Каков бы ни был сюжет фильма, какую бы ни проигрывали сказку, враг должен был быть раздавлен, сожжен или, на худой конец, расчленен на площади «пред святым народом». Детей сгоняли всех подряд, не разбирая возраста. Малыши боялись этих мультиков, жались к старшим. Иногда находились те, кто начинал задавать вопросы, сомневаться, что это было заправду, как они могли это снять, если шел жестокий бой, почему не убили оператора и не разбили камеру, и другие неверные вопросы. Но обычно все молчали, зная, что за любой вопрос или сомневающуюся морду можно было получить на месяц исправительный курс, который надо было учить наизусть, бегло и гордо рассказывать историю родины.

Библиотека, где проходили политсобрания и учились дети, отдаленно напоминала старинную библиотеку. Здесь не было шкафов и стеллажей с тысячами книг, не собирались газеты и журналы. Скорее это напоминало читальный зал с длинными столами и лавками, а впереди была трибуна для учителя или выступающего с огромным, треснутым уже во многих местах, экраном из допотопных ЖК-матриц, собранных в один экран. Синхронизация тормозила, и на экране куски изображения могли запаздывать, детям очень нравилась такая игра, а взрослые делали вид, что не замечают. По углам стояли огромные колонки, чтобы ничего не отвлекало от просмотра учебного ролика или исторического фильма, снятого много десятков лет назад, провалившегося в прокате. На столах стояли большие мониторы, учащиеся по два-три человека работали за одним местом, отмечая личный жетон на кондовом валидаторе, больше напоминавшем старую жестяную банку.

Политрук воздел руки к экрану, как к небу, призывая всех смотреть туда. Во время показа он не отходил, вливаясь в картинку, чувствуя, как правда входит в него, наполняя без остатка. К концу показа он ощущал себя истинной правдой, и не важно, что показывали – правда не требует разъяснений, ее следует чувствовать, впитывать. Экран почернел, свет погас, из колонок раздался оглушительный взрыв, потом еще и еще, пока у всех не заложило уши. Экран дергался, показывая кадры бомбежки какого-то города. Крупным планом показывали растрепанную женщину в лохмотьях, державшую на руках кулек с младенцем. Женщина взывала в камеру о милосердии, но следующий кадр, снятый, если присмотреться, в другом месте, разрывал дом и улицу на тысячи горящих осколков, метеоритным дождем бомбардирующих зрителя.

Кадры сменяли друг друга, вой и взрывы не прекращались, став однотонным фоном. Вот шли колонный беженцев, вот враги бомбят гуманитарный конвой, грузовики, которые ведут люди. Водители, горя и крича от ужаса и боли, выпрыгивали из кабин, катаясь по черной земле, как собака в дивный летний день катается по траве после купания в речке.

По залу пошел ропот, раздались смешки. Политрук, застывший в позе героя, не сразу это понял – он был весь там, внутри этого хаоса и боли, переполненный гневом и ненавистью к врагам человечества, к иродам царя небесного. Нередко он испытывал катарсис в конце, долго не в силах ничего вымолвить, смотря на всех выкатившимися из глазниц белками, задыхаясь от возбуждения и восторга.

– Что за туфту ты нам гонишь! – раздались с разных концов грубые голоса.

– Да где ты видел такие машины? Это что, из каменного века видео? – громко крикнул высокий мужской голос, и библиотека грянула хохотом.

Политрук очнулся, подрагивая от возбуждения, но в сердце чуя измену, предательство. Он хотел было открыть рот и заорать, но его опередили.

– Я помню эту бабу! – засмеялась одна женщина. – Ее же каждый год взрывают! Я еще со школы видела, как ее взрывают!

– А она все живет и живет! – добавили другие.

– И ее все взрывают и взрывают! – хохотали уже все.

– Да как вы смеете! – зашипел политрук, но его не было слышно в общем хохоте. Он кричал, призывал, начал даже просить, но собрание было провалено, его никто уже не слушал.

У входа стояли Роман Евгеньевич и Леонид Петрович. Рядом с ними образовалась естественная ограда, невидимая, за которую не смел никто зайти. К особистам по своему желанию никто не подходил, можно было потом получить от товарищей ночью по морде за стукачество. Леонид Петрович хорошо знал об этом и сам подошел к Роману Евгеньевичу. Они могли свободно поговорить, крики и шумы трансляции заглушали все.

– Какой провал! – сказал в ухо Леонид Петрович. – Витька-рыба не переживет.

Роман Евгеньевич кивнул, усмехнувшись. Политрук бился в агонии на трибуне и что-то кричал. Прозвище рыба ему дали не случайно: он был как две капли похож на одну уродливую рыбу из учебного курса о морских обитателях родных краев. Та же непропорционально большая голова, губастый рот, глаза навыкате, короткое мешковатое тело, расплывающееся при ходьбе.

– А ведь к главному не подошел даже. Перебрал с ненавистью, – сказал Леонид Петрович. – Для нас это даже хорошо. Вы нашли что-нибудь??

– Пока нет. Я проверил реагенты и минерализаторы. Проверял много раз, брал из разных партий – все чисто.

– Это хорошо, но причина все же не ясна. Я уверен, что дело связано с кухней и столовой. Мы сами проверили работников и рабочие столы и ничего не нашли. Получается, что там все чисто, но чудес не бывает, как считаете?

– Смотря для кого, – усмехнулся Роман Евгеньевич, кивнув на Витьку-рыбу.

Политруку удалось успокоить толпу, раздраженный, со срывающимся голосом, он начал излагать главное, ради чего всех выдернули с работы, а кому-то не дали спать после ночной смены.

– Мы на передовой! Если не выстоим, не сдержим натиск врага, то враг обрушится на нашу Родину! Еще никогда столько не зависело от каждого из нас! Мы должны сплотиться, объединить усилия и дать отпор вражеским ордам, защитить нашу землю – нашу Родину! – на последних словах политрук запел высоким голосом гимн, слезы клочьями вырвались из глазниц, и мир поплыл. Ему казалось, что все, как и он, полны восторга и готовы отдать свою жизнь за Родину, за президента!

– Что, опять? – в повисшей тишине раздался ехидный возглас, и зал грохнул из всех орудий, хохот был такой, что затряслись двери и стены.

– Да пусть идут к нам! Мы им тараканчиков дадим, грибного пойла нальем – они все и сдохнут! – добавила какая-то женщина, и хохот перешел в гомерический смех, кто-то уже кашлял и плакал.

– Молчать! Да как вы смеете! Всех! Всех в штрафбат! Все получат взыскание! – орал политрук, масса людей слилась в одну хохочущую субстанцию, и он не мог понять, кто был зачинщиком, кто провокатор, кто первый посмел открыть свой рот.

– Да дальше фронта не сошлют! – разнесся над всеми густой бас.

– Смотрите, так это же старый-то! Я его морду с детства помню! – заорал один мужик, пальцем указывая на портрет президента страны, заполнивший весь экран. Как назло синхронизация вдруг нарушилась, и лицо верховного главнокомандующего поплыло и задергалось, будто бы он хочет чихнуть, что-то сказать и плюнуть одновременно.

– Да нет, другой. У этого лысина не такая блестящая, – пояснил кто-то.

– И глаза мигают. У того деда все лицо было из силикона, – подтвердил другой. – Наш, точно наш, узнаю!

Политрук тщетно пытался унять всех, но его никто не слушал, а некоторые даже огрызались, смеялись над его выпадами и призывами к патриотическому чувству.

– Да пошла она в задницу, эта родина! Что она для нас сделала?! Живем хуже, чем скот в кино! Что мы тут делаем? Зачем держим эту мертвую землю? С кем мы воюем до сих пор? – кричала в лицо политрука высокая женщина с налитыми, как у мужиков, плечами. Для убедительности она взошла на трибуну и, схватив Витьку-рыбу за хилое плечо, дергала его туда-сюда. Политрук бился, хватая воздух ртом, как рыба на крючке.

– Тимофеевна, ты его так сломаешь! – ржали мужики.

– А пусть, сука, ответит! Чего это мы должны опять объединяться в единую силу, какую еще, на хрен, силу? Да мы все время против чего-то должны сплотиться, потерпеть, перетерпеть, а жить когда будем? Мои внуки должны жить в мире, ладно мы, черт с нами!

– Правильно, мама! – поддержали ее дочери, рослые сильные девицы, красивые и пугающие своей силой.

Политрук жестами призывал Леонида Петровича вмешаться, помочь. Особист показал ему жест рукой, быстрый и понятный, что не будет вмешиваться, а ему стоит заткнуться. Часто было необходимо дать людям выговориться, сказать все, что накипело, узнать, что они реально думают, и без репрессий, выяснений кто и зачем сказал, кто надоумил. Леонид Петрович понимал, что настроения людей в первую очередь рождают внутренние тревоги, и ни один провокатор не сможет зародить в человеке то, что в нем изначально не взросло самостоятельно. Провокатор может подогреть, поджечь накипевшее чувство, направить в нужное ему русло, но только раз.

– И, правда, почему нас опять призывают объединяться? Мы столько десятков лет живем в состоянии войны, мы и другой жизни не знаем, а до сих пор не смогли объединиться. Как вы думаете, Роман Евгеньевич, почему так? – спросил в ухо Леонид Петрович. Крики, возгласы тех, кто запрыгивал на трибуну, рождали хохот и гул в людях, и разговаривать можно было свободно, не боясь, что кто-то услышит.

– Нас ничего не объединяет, кроме этой тюрьмы, – ответил Роман Евгеньевич и испугался своей откровенности. Толпа заряжала и его бесшабашностью, хотелось сказать все, что думаешь. И он понимал, что этот внимательный человек рядом понимает это не хуже его.

– Тюрьма, пожалуй, вы правы. Но другой Родины у нас нет, не так ли?

– А есть ли она у нас, Родина? По-моему, она живет только в роликах и речах таких, как Витька-рыба.

– Это для вас. Таких, как вы немало, но других больше. Знаете, вот если копнуть, воткнуть иглу поглубже в этих людей, что сейчас готовы нашего политрука порубить на куски и сбросить в реактор к червякам, то они первые же вздернут на виселице таких, как вы, Роман Евгеньевич. История нашей страны это доказывает безошибочно. Я не хочу, чтобы это произошло, но гнев толпы усмирять нельзя, а то она сметет власть. Понимаете, о чем я?

– Понимаю. А где же слова об объединении убежищ? Вы мне говорили, что это и есть основная задача политсобрания.

– Так ему не дают это сказать. Пусть потерпят еще часик другой, а потом, понемногу, по чуть-чуть, будем вводить в массы мысль о необходимости такого объединения. Задача нам поставлена, сроки определены, а кто и как хочет – это никого и никогда не интересовала.

– Так и есть, – зло проговорил Роман Евгеньевич. – Я вот о чем думал. Мне кажется, я знаю, где надо искать.

– И где же? – Леонид Петрович перестал улыбаться и смеяться, он стал в одно мгновение очень серьезным и внимательным.

– Все, кто попали к нам, получали доппаек. Это прислали в последней партии. Я его еще не изучал, но это для тех, кто перевыполняет норму, чтобы возместить энергопотери, часть идет выздоравливающим после травм. Мы не даем, это раздают в столовой после выписки из госпиталя.