Конь вороной

– Да, правда.

27 февраля.

Разве можно убедить Ольгу? А если можно, то я спрашиваю – зачем? Она плачет. Но я знаю: она плачет не о своих ошибках и даже не обо мне. Она плачет о нашей любви… Мы оба блуждаем в тумане. В нас нет невинности Феди, огня Егорова, чистоты Вреде – того, что успокаивает сердца. Мы знаем, что виноваты. По-разному, но все-таки виноваты. Или не виноват, не может быть виноват никто. Все правы. Все – «прах земной» и все «пух»… Где всадник с мерой в руке?

28 февраля.

Между нами сказано все. Все ли, однако?

– Жорж…

– Что, Ольга?

– Ты меня ненавидишь, Жорж?

– Нет, Ольга.

– Но ты и не любишь меня?… Ты любишь другую?

Другую?… Я вспоминаю внезапно Столбцы, лунный свет и белый платок. Я вспоминаю звезды, и лес, и запах свежего сена. Я слышу: «Любиться со мной, с мужичкой, а в жены взять барыню, ровню…» Любил ли я Грушу? Не знаю. Тогда мне казалось, что не люблю.

– Ответь.

Она поднимает испытующие глаза. Она пристально смотрит. Потом говорит:

– Ты любишь другую… Так зачем, зачем ты пришел? Зачем смутил? Зачем посмеялся?… Ну, я твой враг, ты ненавидишь меня. Так уйди, Жорж, уйди…

– Хорошо. Я уйду.

Я сказал, и она испугалась. Она встает и медленно отходит к окну. В серой раме окна высокая и черная тень. Ольга – та Ольга, для которой я здесь.

– Да, Жорж, уйди.

1 марта.

Иван Лукич уехал на юг по делам «Комитета». Вероятно, он боится Чека, вероятно, так же торгует хлебом. Хлеб, табак, какао, вино – он не брезгает никаким товаром. Он копит деньги на «хутор».

Егоров возмущен: «Бросил. Стрекача задал… А все из корысти. Разве в нашем деле возможна корысть? В нашем деле надо в чистой рубашке, как, например, господин поручик. Ах, окаянные… Поганят народ, рублем соблазняют…» Он ютится на заднем дворе, в клетушке. В правом углу – образа: бог Саваоф и Христос-Спаситель; в левом – высокий, окованный железом сундук. В нем «браунинги», патроны, бомбы, ручные гранаты. Крышка с внутренней стороны заклеена лубочной картиной: «Жизнь человека». Восхождение: детство, юность, женитьба. Нисшествие: женитьба, старость, могила. Под могилою – ад: черти с трезубцами и хвостами и Геенна, «вечный огонь». Егоров тыкает пальцем:

– Вот. Забывают люди про это.

Я говорю:

– Егоров, уезжал бы и ты.

– Никак нет, господин полковник.

– Смотри, Егоров, ведь арестуют.

– Не арестуют… Я их всех сундуком взорву.

Я улыбаюсь:

– А это не грех?

– Грех?… Грех бесов сокрушать?… Где это слыхано, господин полковник?

2 марта.

Федя звонит, что нас ищут. Я и ему предложил уехать. Он, разумеется, отказался: «Где вы, там и я, господин полковник. Помирать, так уж вместе, черт бы их всех побрал…» Я знаю, что мы играем с огнем, но не хочу, не могу бросить дело: я сохраняю надежду, что Федя узнает адрес начальника Вечека. Вечека… Какая стыдливость… Почему не охранки? Ведь тот же, царский, застенок и тот же, Шемякин, суд.

Я хожу по Москве. Хлопьями валит снег. Он застилает бульвары, площади, переулки. Белеют крыши домов. Белеет трепещущий воздух. Бьют на Спасской башне часы. Я думаю о наших свиданиях – об Ольге. Ее вера – мое неверие. Ее радость – мое несчастье. Ее победа – мой бесславный конец. И обратно, конечно… Мне тяжело возвращаться к ней.

3 марта.

Истины нам знать не дано. Но то, что мы знаем, разорвано на две части. Одна у них, другая у нас. Не всякое слово облечется в живую плоть, но всякое может изойти кровью. Их слово изошло ею. Пролились не реки, а океаны. Во имя чего? Ольга говорит: во имя братства, равенства и свободы. Ей снится сон. Сон снится и мне. А явь? Не суета ли сует?

Я поднял меч. Я не мог его не поднять, – не мог, потому что я сын России. А теперь? «Друзья Мои и искренние отступили от Меня, и ближние Мои стоят вдали. Я близок к падению, но скорбь Моя всегда передо Мною».

4 марта.

Я, конечно, вернулся к ней. Ее комната тоже чужая. Слишком голые стены. Слишком наглый, слишком обидный портрет.

– Ольга, сними.

Она послушалась. Она снимает золоченую раму. Потом садится и берет мою руку.

– Хочешь, Жорж, я погадаю тебе?

Я не верю в гадания. И я не верю, что она хочет гадать. Я говорю:

– Не надо… Ты где-нибудь служишь?

– Служу.

– Где?

Она называет какой-то «ком». Попечение о детях. О «пролетарских» детях, конечно.

– В партии?

– Да.

Я вешал за партию… Я молчу. Она тоже долго молчит.

– Жорж…

– Что, Ольга?