Неофициально об официальном. Рассказы

– А вот у моей подруги, – не сдавалась женщина, – так той протез на колено поставили. Теперь ходит, а раньше очень она жаловалась.

– Да, колено – это ужасно больно. И у меня колено стало болеть, придётся, наверное, и его протезировать.

Тогда собеседница гордо выложила свой козырь:

– А мне год назад позвоночник оперировали, какую-то железку вставили и сто тыщ взяли. Вот, видишь, бегаю. – Приветливо кивнула и заковыляла дальше.

А Илья Петрович пошкандыбал своей дорогой, размышляя об этом сумасшедшем диалоге, немыслимом всего несколько лет назад.

17. Откровение

Этот случай произошёл немало лет тому назад. К Екатерине заехала подруга со своим приятелем Филиппом Эндрюсом, двадцати шести лет, ирландцем, католиком и миссионером. Служил Филипп в Бразилии и направлен оттуда в Китай. Летел через Москву, где по делам задержался. За чашкой чая Филипп поделился с девушками своими наблюдениями. Заметил он, что в русском языке, которым сносно владел, похожи два слова – веровать и воровать. А поскольку в тоталитарном государстве до распада Советского Союза верить следовало только в идеалы партии и в мудрость вождей, вопросы веры не были близки сознанию обывателя. Отсюда возможная подмена понятий.

Дня за три-четыре до того чаепития встретил Филипп нищего, каких и сейчас немало на московских улицах. Верный миссионерскому призванию, Филипп не только деньгами поделился, но в беседу вступил, дабы слово о милосердии божьем до человека донести. Спрашивает: «Веруете?» Акцент ли помешал или нищий слышал плохо, но переспросил он. Филипп повторил вопрос. Нищий закивал в откровении: «Воруем помаленьку».

18. Страдание по приказу

Есть такая профессия —эксперт по органолептике. Это профессиональный дегустатор, тот, кто определяет качество чего-либо исключительно посредством своих органов чувств. Органолептической экспертизе подвергают главным образом продукты питания. Квалификация эксперта-органолептика редкая, требующая природных данных, знаний и навыков.

Работа органолептиков нелегка в оценке качества любых продуктов. Непросто по обязанности регулярно пробовать шоколад или конфеты. И дегустация вина напрягает, если нельзя его проглотить. Но только самые закалённые могут дегустировать спирты.

Александр Сергеевич был самым-самым. Фронтовик, дошедший до Берлина, крепкий и остроумный, знающий и честный. Образцовый начальник отдела пищевой промышленности крупного НИИ. Вместе с коллегами из числа ведущих специалистов приказом Министра пищевой промышленности его назначили в комиссию по качеству спиртов. Естественно, без ущерба для основной работы. Собирались эксперты вместе раз или два в месяц. К их появлению накрывали стол. А на нём! Нежнейший балык, рыба красная и белая, икра чёрная и красная. Колбасы и ветчины, масло сливочное вологодское. Ну, всё то, чем потчуют праведников на том свете, потому что на этом свете такой стол мог быть только у грешников.

Члены комиссии рассаживались вокруг стола, и начиналось священнодействие. В зал торжественным косячком вплывали опрятные девушки с колбами в руках. На колбах – этикетки с номерами пробы, на каждый заплыв у всех девушек номер одинаковый. Девушки быстро и ловко наливали спирт в стоящую перед каждым членом комиссии стопочку размером с напёрсток. Члены комиссии забрасывали содержимое стопочек в рот, чмокали… и глотали. Да, спирт полагается при дегустации глотать, без этого какие-то его свойства не определишь. Затем они закусывали, записывали свои оценки в имеющийся у каждого протокол, и процедура повторялась, только номера на колбах менялись. В безмолвии дегустировали лишь в первый раз, потом решили, что тихушничество приведёт к алкоголизму. И договорились говорить по очереди тосты. Дело пошло живее.

Эта комиссия определяла качество спиртов всей нашей большой страны, а потому после каждого заседания «на входе» у специалиста набиралась приличная доза спирта. Под хорошую закуску да на халяву чего не выпить, но какая нагрузка! «Самое трудное было, – делился с друзьями Александр Сергеевич, – добраться домой. Спускаюсь в метро, ноги не держат. Пожилой человек и вида вроде приличного, а набрался. Стыдно. Ну, как объяснить людям, что работа у меня такая?!»

19. Вопросы без ответа

Бабушка Аня ждала с войны сыновей – старшего Ефима и младшего Григория. Третий, Леонид, вернулся. Пусть израненный, с осколками в теле, но жив. Часть осколков со временем удалили, часть сама вышла, а самый большой, под сердцем, трогать было нельзя, с ним и умер. Но бабушку Аню пережил и смог отдать ей последний сыновний долг.

Дочери у бабушки Ани тоже были. Старшая, самая удачливая, двух детей родила. Муж у неё человек хороший, надёжный. Другая дочка хоть инвалидом в войну стала, но живёт, дышит. Вот только что с Фимой и с Гришей, почему мать оставили? В присланной официальной повестке написано: «Пропал без вести». А как это «без вести»? В иных странах, говорят, иногда пишут: «Пропал в бою». Ну, это горе какое, но всё понятнее, погиб человек. Светлая память, помнить его и любить вечно. А как пропасть-то можно? Человек не иголка. Не понимала бабушка, куда страна сыновей её пристроила. Запросы писали, посылали, один ответ – нет сведений. Были люди и пропали.

Пенсию бабушка Аня не получала. Тоже понять трудно было. Как это – пятерых детей подняла, всю жизнь работала, и нет пенсии. Хорошо, дочь-зять есть, а то куда деваться? После назначили бабушке пенсию по статье «потеря кормильца», по тарифам того времени рублей двадцать в месяц выходило. Примерно столько или больше стоили лекарства, которыми её искалеченные работой ноги мазали.

Нет уже бабушки Ани, её тепла и заботы. Любила бабушка всех оставшихся в живых близких, как может любить добрый хороший человек, и всё ждала не вернувшихся с войны сыновей. До самой своей смерти.

20. Честь имею!

Эта история моего друга Саши Л., рассказанная им самим. Внося небольшую правку, я пытался сохранить стиль рассказчика и не посягать на подлинность деталей. Текст изложен от имени Саши.

Восьмидесятые годы. Я окончил Университет Дружбы народов и до призыва в армию четыре месяца проработал научным сотрудником Музея истории войск Московского военного округа. Потому, наверное, после призыва оставлен в родной Москве для полуторагодовой службы в одном из подразделений этого музея в роли прислуги «за всё». Водил экскурсии по Музею истории, гонял с мелкими поручениями, на пару с сослуживцем Сережей С. чистил и мыл помещения Музея. Сережа – удивительно хороший человек старше меня: его призвали за месяц до того возраста, когда уже нельзя призывать. Сейчас он кинорежиссёр, сценарист и продюсер, а тогда мы вместе столы таскали и подружились. С того времени дружим, сорок с лишним лет. Когда встречаемся, ни слова о работе – пьём водку, говорим о жизни, читаем стихи. Чаще всего у меня дома, под соленья, картошечку и лучок.

А в той, армейской, жизни, когда служить оставалось месяца полтора, мой непосредственный командир подполковник П. поручил мне доставить служебное письмо начальнику Центрального Дома Советской армии полковнику М. Вид у меня был бравый. Форма ушита по фигуре, бывалого солдата отличали по ушитым штанам и ушитой гимнастёрке. Юфтевые сапоги начищены, а для солидности фуражка. Не пилотка, а фуражка. Незапятнанную медалями грудь украшал университетский ромбик.

В здании ЦДСА на Суворовской площади много больших и маленьких помещений и огромный зал для торжественных собраний, гражданских панихид и прощаний с усопшими военачальниками и генералами. Прибыв, прохожу в приёмную начальника, отдаю адъютанту пакет и выхожу. А выход там тамбурного типа. И аккуратно в тот момент, когда я оказываюсь в тамбуре, в него с другой стороны заходит Министр обороны Советского Союза, Маршал Советского Союза Дмитрий Фёдорович Устинов. По-видимому, в тот день в ЦДСА что-то намечалось. Сообразно моменту министр-маршал был в полной выкладке, в маршальском мундире и при иконостасе орденов-медалей.

Маршала вживую до того я никогда не видел, но знал по фотографиям. Соображаю, как быть. Вроде я одет по форме, в этом ничего особенно не нарушил. Гимнастёрка хотя и линялая, многократно стираная, но по фигуре подогнана. А что на голове фуражка, так это обычная привилегия бывалого солдата. В уставе нет, но дозволяется. И стрелочка там, где положено. Ещё, конечно, у бывалого солдата ремень висит на яйцах. Ну, так я, когда заходил в Дом офицеров, ремень подтянул. К тому же выгляжу старше своего возраста, возможно, из-за очков. Вроде всё в порядке.

Всякий солдат знает, что старшему по званию надо отдавать честь. Что я и сделал при виде маршала, лихо вытянувшись и держа руку у виска. То ли потому, что рука военного механически привычно вскидывается в ответ на отданную ему честь, то ли мой университетский поплавок с советским гербом привлёк внимание маршала, но проходя мимо меня, и маршал отдал честь. Я его поприветствовал, и он в ответ честь отдал и пошёл дальше, не останавливаясь. Секундное дело! Но ведь цепная реакция – маршал отдал честь, значит, нижестоящие чины тоже должны честь отдать.

За последующие двадцать восемь минут мимо меня прошла составлявшая в тот момент его многочисленную свиту верхушка Советской армии. Я единолично принимал у них парад, держа руку у виска и не решаясь её опустить. Мимо меня шли маршалы родов войск, шли генералы армии и генерал-полковники. Шли генерал-лейтенанты и генерал-майоры. С ненавистью глядя на меня, они отдавали мне честь.

Вначале я стоял по стойке смирно, потом, когда после генералов пошли старшие офицеры, всякие там полковники и подполковники, я немного расслабился и стоял уже вот так вот (Саша показывает), а они всё шли и шли мимо меня. Потом шествие стало иссякать. Последними шли особисты, замыкавшие колонну. Единственно, чего я тогда опасался, так того, что они меня прихватят за наглость. Расстрелять не расстреляли бы, но отправить в Афган на передовую могли. Но обошлось. Вот такая абсолютно правдивая история.

21. Мысли старого дивана

Надо понимать, любить, уважать человеческий зад,

чтобы сделать хорошее кресло.

Алексей Николаевич Толстой,

«Похождения Невзорова, или Ибикус»

Кхе-кхе-кхе…

Вот сладили меня хоть давно, а хорошо: крепок, и память не подводит. Как начну перебирать, что было – столько посыплется!

Сотворён я фабричными умельцами при прежней власти, про которую всем говорили, что она народная и зажигает солнце социализма. Совсем юным привезли меня в казённое учреждение, которое чем-то заведовало. И со всем уважением определили в кабинет к начальнику, вроде как в помощники вопросы решать. Дел у нас было немеряно, работников много – кого послушать, кому подписать, кому указание дать. А тут ещё просителей сторонних тьма-тьмущая, то жить тесно, то с дитём помочь, то зачем-то ветеран с медалями. Ну, одних секретарша начальника сразу разворачивала – мол, не туда пришли. Других мой начальствующий напарник за стол к себе располагал, объяснял, почему помогать не станет или не может. А иных, особых, на меня сажал, сам подсаживался, секретарша им чай-кофе приносила. Бывало даже, что начальник из шкафа пузатую бутылку доставал, они с гостем пили и ласковое говорили. А уж как доверял мне начальник, особенно когда после работы в кабинете они с секретаршей закрывались и на мне размещались. Ну, да это уже служебная тайна, я ведь по тому времени был государственным диваном. Хорошее было время.

А потом строить заново начали – видимо, не зажглось солнце социализма. Только не говорили, что строят новое, а назвали стройку перестройкой. Я тогда не понял, да и сейчас не понимаю, что можно перестраивать, если ещё и не построили. И что они опять строят, тоже не понял. Мой начальник себе кооператив сделал, а наше казённое здание и имущество этому кооперативу отдал, вроде как подарил. Меня, конечно, как особо ценный инвентарь, не забыл. Работники кто разбежался, кто остался, а разговоры пошли другие, всё больше о деньгах и о крышах. Ну это и понятно – если строить, то какое строительство без денег, какое здание без крыши?

Чем кооператив ведал или промышлял, не знаю, хотя народ по-прежнему заходил и на меня садился. Раньше были всё больше пожилые, а тут зачастили молодые парни, все в кожаных куртках, с виду крепкие, а на разговор вялые. Я и речь их не всегда понимал, вроде по-русски, да не по-русски. Были и другие, те продавали или покупали, но как-то необычно – валенки вагонами или повидло фурами, а то ещё страннее. Да повторяли, как заклинали: «Нал, Нал». Кто он такой, этот Нал?

Наверное, эта стройка удалась, потому что начальник мой, который теперь хозяином кооператива был, банк сделал и меня туда работать перевёл. Вначале у начальника сомнение было, не стар ли я для новой работы. Только разобрался, оценил, какой я хороший работник, возраст не помеха, забрал с собой. Что с тем кооперативом стало, не знаю, новая работа увлекла. Впрочем, почему новая? Работа та же, но в другом заведении. Сидели на мне поначалу посетители в приёмной начальника, который здесь уже банком командовал. Народ другой и разговоры другие. Слова знакомые и незнакомые часто повторяли – лимоны, грины, баксы, деревянные. А ещё сиф, фоб, офшор, кредиты, форекс… нет, уже не тяну, всё же время память выветривает, это я раньше всё помнил. А в остальном, как в моей юности, – сотрудники, посетители, подарки гостей начальнику и подарки начальника гостям, разговоры за закрытыми дверями начальника с секретаршей или с другой секретаршей, или сразу с двумя секретаршами. Потом банк переехал в новое здание, побольше, а там другой начальник сидел в кабинете. Вначале я разместился в его приёмной, но уже скоро меня направили работать в какой-то орган местной власти, наверное, повысили.

Нет, точно повысили, потому что теперь мы с начальником опять занимали один кабинет. Только начальником уже другой был, но такой же деловой. А работа стала очень походить на прежнюю в том казённом учреждении, которое солнце социализма зажигало – отчётность и планы. Ещё разговоры о том, как укрепиться в должности, кого уважить. От посетителей подношения, которые, со слов коллег, откуда-то откатывали. Признаюсь, понимал я не всё. Вот ещё, к примеру, начальник решал про оборону каких-то граждан (он про неё смешно говорил: «гражданская»). Как, думаю, мог он решать эту самую оборону, когда был ветеринаром, и пока в начальство его не определили, занимался разведением кроликов? Если даже я это знаю, неужели другим неведомо?

Уединения начальника с секретаршей стали реже, хотя, может, это я стал менее сподручен для их бесед? Наверное, так, потому что меня определили из кабинета начальника на работу в его приёмную. И здесь у меня открылось второе дыхание. Сам никогда не поверил бы, но начал я различать мысли тех, кто на меня садился. А до того ещё научился понимать, с чем человек пришёл. Если сел на меня плотно, значит солиден, в себе уверен, пришёл за своим. А ежели на краешек присел, едва меня коснулся – этот проситель, такой уйдёт ни с чем. Сколько мыслей мной было прочитано, сколько человеческого горя и забот! Рассказывать о том не могу, это только между мной и ими, как тайна исповеди. И вот так было у меня день за днём. Сколько их, горемык, на мне пересидело!