Великий Наполеон

II

Создать должное впечатление помогают декорации – богатство, могущество и престиж сами по себе создают неплохую ауру. Для тех, с кем «король» соприкасается поближе, много значит личное внимание. Небольшой пример. Когда Констан угодил вместе с Первым Консулом в дорожную передрягу с опрокинувшейся каретой и, в отличие от него, изрядно расшибся, Первый Консул счел нужным заглянуть к своему камердинеру, спросить его о здоровье и оставить ему на прощание небольшой конверт. В конверте Констан нашел 3000 франков, «…на пошивку нового костюма…». Сумма равнялась годовому жалованью офицера ранга повыше капитанского – и чувства камердинера по отношению к его хозяину, право же, переполнили чашу восторга. Об этом мелком эпизоде не стоило бы и говорить, но нечто очень похожее Наполеон Бонапарт делал в отношении людей поважнее Констана. Своих сотрудников, вроде генерала Ожеро или префекта парижской полиции Дюбуа, он награждал, конечно, суммами побольше, но в принципе – столь же щедро…

Разумеется, это было не все. Помимо зрителей, смотрящих на сцену издалека, есть и люди, участвующие в спектакле и знающие, если так можно выразиться, театр со стороны кулис или ресторан со стороны кухни. Произвести впечатление на них куда труднее, чем на галерку. Однако Первому Консулу удалось вызвать аплодисменты и у этой трудной аудитории – впервые за все время существования Республики в 1801–1802 годах он умудрился сбалансировать бюджет.

В первый же год своего консулата, 1799–1800-й, он поднял внутренние доходы до 527 миллионов франков, причем прямые налоги, которые раньше не платились вообще, принесли добрых 250 миллионов [2], а дальше дела пошли еще лучше. Мало того, что новая администрация упорядочила налогообложение и прояснила законодательство, связанное с торговлей и собственностью вообще, но при этом и делалось решительно все возможное для того, чтобы подтолкнуть промышленность. Даже подчеркнутая пышность приема английской дипломатической миссии и то служила этой цели: успех приема должен был привлечь в столицу много богатых английских «туристов», хороший источник дохода для производителей дорогих товаров… для людей, ценящих истинную элегантность. Париж вообще, в числе прочего, специализировался на производстве предметов роскоши, давая этим работу многим тысячам людей. Соответственно, сановникам двора Первого Консула прямо-таки вменялось в обязанность жить как можно более широко и тратить как можно больше – скромность не поощрялась. Непритязательность в одежде была монополией только одного человека – самого Первого Консула, но и он много строил, и вообще старался содействовать как можно более интенсивному денежному обращению. Он был, собственно, физиократом [3], верил в земледелие – но силу денег понимал очень хорошо.

Для этого ему достаточно было просто поглядеть на своих врагов, англичан, примирение с которыми праздновалось в Париже столь пышно. По населению они уступали Франции вдвое, их армия была мала и с французской тягаться не могла даже отдаленно. Конечно, их спасало то, что они были отделены от остальной Европы широким и наполненным водой рвом Ла-Манша и защищены своим флотом.

Но истинное могущество Англии стояло на ее деньгах.

III

Что могут сделать деньги, использованные в качестве оружия, было продемонстрировано Голландией в 1672 году, примерно за 120 лет до событий грозной Французской Революции. Попав тогда под удар объединенных сил Франции и Англии, Республика Объединенных Провинций Нидерландов, как тогда официально называлась Голландия, за считаные недели мобилизовала 100 тысяч солдат, вооружила мощный флот и сумела отбиться от двух своих противников, хотя они превосходили ее по населению раз так в 12. Голландцы, не имея достаточно земли, занялись, так сказать, «…возделыванием моря…». Очень быстро оказалось, что из моря можно извлечь не только рыбу… B полном соответствии с учением физиократов, основой благосостояния европейских государств были продукты земледелия, но оказалось, что перевозки этих продуктов и торговля ими приносит значительную выгоду. Скажем, французские вина с большой охотой покупали в Скандинавии и в северной Германии, а платили за них зерном, лесом или мехами. А поскольку перевозилось все это голландскими кораблями и выгоду можно извлечь и при покупке, и при перевозке, и при перепродаже, то оказалось, что Голландии не обязательно концентрироваться на сельском хозяйстве – нужное продовольствие можно и прикупить. Хозяйство Республики Объединенных Провинций пошло по пути интенсификации производства, и довольно скоро оказалось, что товары, производимые в Голландии из привозного сырья – например, ткани из английской шерсти, дают ей больше, чем любое земледелие. Так что в трудную минуту англо-французского вторжения Республика, имея свободные средства и достаточный кредит, обратила свое золото в сталь, смогла нанять в 5 раз больше солдат и моряков, чем ей полагалось бы по размерам ее населения, – и сумела спастись.

На англичан это произвело большое впечатление. Они и до этого охотно копировали голландские методы торговли и производства, а уж формы государственного управления сумели еще и улучшить, a к концу XVIII века уже оставили былых учителей далеко позади. Английские корабли ходили по свету от Балтики и до Индии и снабжали всю Европу тканями, сделанными в Англии из привозного хлопка, и ромом и сахаром, произведенными в британских колониях.

Интенсификация производства в Англии, благодаря начинающейся революции в индустрии и использованию паровых машин – в шахтах, например, – привела к резкому удешевлению и улучшению продукции. Английские товары к концу XVIII века приобрели такую репутацию, что прилагательное «английский» само по себе служило знаком качества.

Это сказалось и на торговле. Несмотря на все войны и все успехи Франции в ее захватах на континенте Европы, английский экспорт вырос с 12,5 миллиона фунтов стерлингов в 1780 году до 40,8 миллиона в 1800 году. Цифры для импорта выглядели похоже. Англия жила торговлей. Ее политики доказывали, что войну с Францией прекращать нельзя, потому что могучая континентальная держава сможет построить такой флот, который превзойдет британский, и тем самым отнимет у Англии ее торговлю и ее благосостояние. Купцы спорили с политиками и говорили, что война стоит огромных денег, а отсутствие союзников на континенте ведет в никуда, и что компромисс очень желателен. Почему бы не примириться с территориальными захватами Франции, если помешать им так или иначе все равно невозможно, и не сосредоточиться на том, что важно для англичан, – все на той же торговле? Прекращение войны вновь откроет Англии богатые рынки Европы – надо только заключить с Францией разумный торговый договор.

Вот именно на этом пункте подписанный в Амьене мирный договор и сломался.

IV

Знаменитая сцена, которую Наполеон Бонапарт устроил английскому послу в Тюильри, известна, вероятно, из доброй сотни источников. Как-никак скандал был публичным, был таким сделан намеренно, так что свидетелей хватало. Приведем длинную цитату из биографии Наполеона, написанной Е.В. Тарле, – наверное, наилучшей книги на эту тему из тех, что написаны по-русски:

«…Итак, вы хотите войны… Вы хотите воевать еще 15 лет, и вы меня заставите это сделать… (Он требовал возвращения Мальты, которую англичане захватили еще до Амьенского мира и обязались возвратить, но не торопились это исполнить, ссылаясь на противоречащие миру действия Бонапарта.) «…Англичане хотят войны, но если они первые обнажат шпагу, то пусть знают, что я последний вложу шпагу в ножны… Если вы хотите вооружаться, я тоже буду вооружаться; если вы хотите драться, я тоже буду драться. Вы, может быть, убьете Францию, но запугать ее вы не можете… Горе тем, кто не выполняет условий!.. Мальта или война!…» – с гневом закричал он [Наполеон] и вышел из зала, где происходил прием послов и сановников…»

Случилось это все 13 марта 1803 года. Можно прибавить к сказанному некоторые комментарии: во-первых, дело было все-таки не в Мальте, а в вопросах покрупнее. Первый Консул не пустил английские товары ни во Францию, ни в ее «дочерние» республики, да и на прочих территориях, прилегающих к его владениям, начал вести себя совершенно по-хозяйски. Англичане не остались в долгу – король Георг Третий направил главе Французской Республики письмо с указанием на то, что пребывание французских войск в Голландии незаконно.

Во-вторых, сцена в Тюильри была, скорее всего, не припадком гнева, а своего рода театром: в ходе переговоров с австрийцами после Первой Итальянской кампании генерал Бонапарт выяснил, что бешеные угрозы с битьем посуды – хорошее средство дипломатического давления. Тогда он вдребезги разбил ценнейший сервиз австрийского посла Кобенцля, заодно сообщив послу, что его империя – просто «…старая шлюха, которая привыкла, что все ее насилуют…», – и Кобенцль дрогнул и подписал выгоднейший для Франции договор о мире. Он опасался за судьбу Вены и решил, что в такой ситуации вопросы самолюбия – личного или государственного – будут ему только помехой.

Но в марте 1803-го ситуация была уже другой. Конечно, сейчас угрозами сыпал не генерал Французской Республики, а ее повелитель, прославившийся как ловкий дипломат, как замечательный государственный деятель – и как великий полководец. Возможно, это и было наиболее важным обстоятельством, потому что он грозил войной.

Однако сейчас напротив Первого Консула стоял не перепуганный Кобенцль, а лорд Уитворт – и смотрел он на своего собеседника холодно и невозмутимо. Примерно так же, как он смотрел на гневающегося Павла I в Санкт-Петербурге, когда состоял при нем в должности посла Великобритании.

Вполне возможно, мысль о том, как и чем окончился этот «…обмен взглядами…», взвинтила нервы Наполеона Бонапарта уже и до настоящего раздражения. Вот только нужного эффекта он не добился.

В Лондоне все уже было взвешено, последствия разрыва с Францией были уже учтены, флот уже вооружался, английские дипломаты уже взялись за работу повсюду, где они рассчитывали найти благожелательный отклик: в Вене, в Берлине, в Петербурге. Имелись и другие планы. На красноречивые доводы почитателей Первого Консула, указывавших, как замечательно устроены дела в новой, консульской Франции, англичане имели обыкновение пожимать плечами и говорить, что «…все это зависит от одного пистолетного выстрела…».

Естественно, в Лондоне возникла мысль о том, что правильно нацеленный пистолет можно сыскать. Почему же и не зарядить его должным образом?

V

«Выстрел» намечалось сделать сдвоенным. В Лондоне бывал Жорж Кадудаль, глава роялистского подполья во Франции. Покушение на Бонапарта в Париже 3 нивоза 1800 года провели его люди – и спастись Первому Консулу тогда удалось просто чудом. Сейчас Жорж – как его называли, полагая настолько единственным Жоржем, что фамилию его не стоит и упоминать, – опять собирался попытаться устранить Бонапарта, и ему, конечно, следовало помочь.

Он получил значительные суммы золотом и был ночью в один из дней августа 1803 года высажен с английского корабля на побережье Нормандии. Инструкций ему, разумеется, англичане никаких не давали и вообще благочестиво оговорили тот пункт, что речь может идти только «…о похищении Первого Консула...». В Англии вообще ценится «understatement» – что в данном случае означало искусство говорить, недоговаривая…

Так что с первой частью «выстрела» дело было поставлено хорошо. Что до второй его части, то ее должен был обеспечить генерал Пишегрю. Отправленный Директорией (с немалой помощью генерала Бонапарта) после заговора в Гвиану, на верную гибель, он сумел бежать оттуда. После этого он открыто примкнул к роялистам, и пути назад ему уже не было. Он жил теперь в Лондоне, постоянно сносился и с Кадудалем, и с английским правительством и принял предложение помочь делу, по-видимому, без особых колебаний. В его задачу входило привлечь к заговору генерала Моро. Они были хорошо знакомы – одно время Пишегрю был его командиром.