Великий Наполеон

Всякая власть на чем-то стоит. Она может стоять на традиции, на равновесии интересов разного рода элит, на страхе перед неизбежным наказанием, на ожидании награды за преданность и за заслуги – и даже на бескорыстной преданности идее, на которой власть стоит. Разумеется, всегда имеет место взвешенная смесь всего вышеперечисленного – и еще дюжины разных и неупомянутых компонентов.

Власть в Европе, если смотреть на вещи с системной точки зрения, делилась в основном на две категории монархии – абсолютистскую и конституционную. При абсолютистской источником власти был монарх, правящий по наследственному Божественному Праву Королей. При конституционной – Парламент, определяющий, например, правила престолонаследия. Такая форма правления прижилась только в Англии, при королеве Анне Первой.

Французская Республика в этом смысле была чем-то новым и совсем до той поры небывалым – и дело даже не в тех громадных социальных изменениях, которые она породила, отменив у себя и церковь, и аристократию. Повсюду, куда она только могла дотянуться военной силой, Республика крушила старые формы правления, создавая новые дочерние образования-республики, названия которых брались из истории времен Цезаря: Батавская Республика – на месте Голландии, Гельветическая Республика – на месте Швейцарии, и даже какие-то и вовсе непонятные Цизальпинские, Римские и Партенопейские Республики, выкроенные в Италии. На чем держалась власть в этих «республиках», было понятно без слов – на завоевании. Но на чем держалась власть внутри, так сказать, «системообразующей» Республики – Французской?

Теоретически – на «…волеизъявлении народа…». Волеизъявление же принимало разные формы: начав с красноречивых дебатов в Законодательном Собрании, оно довольно быстро дошло сперва до уличных казней, а потом – и до организованного Террора, объявленного Конвентом и осуществляемого Советом Общественного Спасения. Эта «…форма волеизьявления…» была пресечена термодорианским переворотом и установлением Директории, которая держалась, подавляя одну попытку путча за другой, пока наконец она не была смещена очередным заговором, который удался.

Власть Первого Консула держалась на том, что Франция хотела наконец хоть какого-то покоя и хоть какой-то предсказуемости. Новый режим пользовался поддержкой, и у нас есть на этот счет свидетельства понадежней, чем результаты плебисцита, проведенного под «…наблюдением…» Люсьена Бонапарта. B самые дни 18 и 19 брюмера началось повышение французских 5 процентов государственных ценностей, перед переворотом с трудом продававшихся по 7 франков за 100. Повышение продолжалось с колебаниями в течение всех следующих месяцев и достигло в конце 1800 года 44 франков. Это необычно – биржа резких изменений не приветствует, а тут курс государственных бумаг Франции пошел вверх, и не только внутри страны, но и за границей.

Директория к концу 1799-го воспринималась как шайка воров и казнокрадов. Установление единоличного, ответственного правления вместо существовавшей при ней вакханалии дикой коррупции приветствовалось повсеместно.

Но кто, собственно, сказал, что единоличным правителем должен быть именно Наполеон Бонапарт?

IX

Скажем, Люсьен Бонапарт совершенно определенно считал, что он, как политик, одареннее брата и что его заслуги не оценены должным образом. Во всяком случае, вел он себя настолько независимо, что летом 1799-го, будучи все еще министром внутренних дел, написал политический памфлет, в котором сравнивал Цезаря, Кромвеля, Монка и Бонапарта друг с другом, распечатал его за государственный счет и разослал по паре тысяч адресов – и все людям влиятельным, с положением.

Припомним, что после переворота 18–19 брюмера всякая «партийная» деятельность была прижата, множество газет закрыто, а те, что уцелели, поставлены под цензурный надзор. Так что понятно – политические рассуждения на такие скользкие темы, как Кромвель (разогнавший Парламент), Цезарь (убитый в Сенате) или Монк (призвавший обратно изгнанную династию), вовсе не приветствовались.

Зачем же Люсьен это сделал? Он хотел показать, что ему закон не писан, или желал продемонстрировать избранной публике свои способности полемиста? Вопрос этот так и остался загадкой, потому что отвечать на него разгневанному Наполеону он отказался – за что, собственно, и был отправлен в Мадрид. Его злоупотребления бюджетом министерства были, скорее всего, вопросом относительно второстепенным.

По сравнению со своим братом Люсьеном Жозеф Бонапарт был сама корректность. Он получил намного лучшее образование, интересовался литературой, занимался финансами всей семьи, и Наполеон уважал его и доверял ему настолько, что поделился с ним даже горем, связанным с легкомыслием Жозефины. Конечно, и Жозеф ухватился за фалды удачи Наполеона и к 1800 году успел пройти большой путь с того времени, когда приданое его жены, Жюли Клари, дало ему необходимый стартовый капитал. Когда он устроил у себя в загородном доме прием по случаю подписания договора между Французской Республикой и Соединенными Штатами Америки, к нему собралось около трех тысяч гостей – его супруге пришлось очень постараться, чтобы все прошло на должной высоте. В то время, когда она жила в доме родителей, ей подобные торжества и не снились.

Но и Жозеф чувствовал себя ущемленным в своем достоинстве старшего в клане и выражал это, особо не скрываясь. Делал он это, конечно, на свой лад. Например, навещал литературный и политический салон мадам де Сталь, которую его брат, ставший «Первым Слугой Республики», не одобрял политически и не выносил лично.

Генерал Бернадотт, тоже как бы не чужой (как мы помним, он был женат на Дезире Клари, сестре жены Жозефа Бонапарта), не только не выражал Первому Консулу должного почтения, но и вообще считался способным на резкие поступки. Год назад, летом 1799-го, он открыто примкнул было к Клубу Манежа (новой версии якобинского клуба), несмотря на то, что Директория распорядилась о его закрытии. Указа Директории генерал Бернадотт не устрашился и пересмотрел свое поведение только тогда, когда получил записку от министра полиции Фуше, сообщавшую ему о том, что он либо охладит свою голову, либо ее потеряет. Записка начиналась обращением, к которому генерал вряд ли привык: «Imbecile!» – «Идиот!» – но Фуше был не тот человек, на которого стоило обижаться.

Когда он говорил, что «…смахнет голову…», ему верили. На службе Робеспьеру он приобрел репутацию человека совершенно безжалостного, его называли «Палач Лиона». Как комиссар Конвента, он очищал город от «…скверны Контрреволюции…» не только расстрелами и гильотиной – он вовлекал в этот процесс и революционные массы. Одной молодой монахине в Лионе революционные массы в лице толпы рыбных торговок отпилили голову ножиками для разделки рыбы – и процесс это занял долгое время.

Жозеф Фуше ревностно служил якобинцам. Потом, как мы знаем, столь же ревностно служил Директории – и даже бесстрашный генерал Бернадотт не посмел ему перечить. Сейчас Фуше служил Первому Консулу.

Но, может быть, его-то Первому Консулу и следовало опасаться в первую очередь.

X

Режим, сделавший Наполеона Бонапарта «…главой Франции…», был установлен в ноябре 1799-го, а уже в феврале 1800-го он принял самые серьезные меры по установлению твердого административного порядка, и при этом подотчетного только ему. Деление всей французской территории на департаменты было сохранено и упрочено, во главе каждого из них был поставлен префект с очень широкими полномочиями – своего рода местная копия Первого Консула. Идея сама по себе была позаимствована из административных установлений «старого режима», но теперь ей придали куда больше действенной силы. При префектах учреждался совет префектуры, составленный из местных нотаблей. Они, как это ни покажется странным, даже избирались – но только из числа людей, назначаемых правительством из предлагаемых избирателями списков.

В округах при супрефектах [3] состояли тоже назначаемые правительством окружные советы. В городах городским хозяйством должны были заведовать назначаемые мэры. Все управление сверху донизу делалось строго централизованным – однако попытка Фуше организовать нечто подобное для министерства полиции встретила резкое сопротивление Первого Консула. Он понимал необходимость централизованного учета накапливаемых полицейских досье – надо иметь возможность сличать и дополнять информацию, собранную на местах. Но отдавать весь этот процесс в одни руки – а уж тем более в такие руки – он решительно не хотел. В результате сведения из провинции поступали в министерство полиции для обобщения и учета – но одновременно с этим само министерство было реорганизовано.

Префект парижской полиции Дюбуа получил право прямого доклада Первому Консулу, и одной из его задач (негласно, конечно) сделалось наблюдение за Жозефом Фуше, своим номинальным шефом. Очень вероятно, что и самого мэтра Дюбуа Первый Консул не оставил без присмотра и наблюдения…

12 августа 1800 года, меньше чем через два месяца после Маренго, была образована комиссия по подготовке общего гражданского свода законов. Первый Консул был любознателен и обладал феноменальной памятью – так что чтение «Кодекса Юстиниана», которым он когда-то заполнял время на гауптвахте, ему поистине пригодилось. У него использование на практике полученных где бы то ни было сведений вообще вошло в принцип. Своему пасынку, Эжену Богарнэ, он говорил:

«Если вы попадете в незнакомый город, то не скучайте, а постарайтесь его хорошенько осмотреть. Откуда вы знаете – может быть, когда-нибудь вам придется его брать?»

Наполеон Бонапарт, говоря о взятии города в каком-то непредвидимом сейчас будущем, вовсе и не думал придавать своему замечанию узковоенный характер. Taк, дружеская рекомендация заботливого отца…

Хотя, конечно, и о войне забывать не следовало. 3 декабря Моро наконец-то добился большого успеха – у местечка Гогенлинден, недалеко от Мюнхена, он разбил австрийскую армию. Австрии пришлось начать переговоры. Было заключено перемирие…

Рождество во Французской Республике перестало быть тем добрым старинным праздником, которым оно было при «старом режиме». Официальный революционный календарь устранил Христа (теперь летоисчисление шло от года провозглашения Республики), заменил недели декадами, а месяцы переименовал. Так что даже такого месяца – декабрь – и в помине не было, его прежние дни оказались разделены между месяцами фример (месяц заморозков) и нивоз (месяц снега). Рождество 1800 года приходилось на 4-е нивоза.

Всем, включая Первого Консула, хотелось встретить его с надеждой на мир.

Примечания

1. Napoleon, by Alan Schom, Harpers Collins Publishers, 1997, page 235.

2. Д. Чандлер. Военные кампании Наполеона, стр. 175.

3. Приставка «су» или «суб» означала младшую степень должности. Первый военный чин Наполеона Бонапарта официально назывался сублейтенант, или «2-й лейтенант», или «младший лейтенант».

Диктатура

I

Выражение «…Нет великого человека для его камердинера…» настолько широко известно, что его знал и камердинер Наполеона Бонапарта – и был с ним решительно не согласен. Хозяина он почитал вполне искренне, несмотря на близкое знакомство… и его восхищение великим человеком, которому он служил, не уменьшало ни постоянное близкое общение, ни то, что, конечно же, он знал все его слабости. Камердинера звали Констан, он был еще совсем молод, но в дом к мадам Жозефине Бонапарт его устроили чем-то вроде мальчишки на побегушках уже довольно давно, и он успел послужить и в штате слуг самой мадам, и личным слугой ее сына, Эжена де Богарнэ, и наконец, сам хозяин выбрал его для того, чтобы он сопровождал его в Италию. Так что Констан, можно сказать, побывал под Маренго… Впрочем, он видел, как сильно занят хозяин и в мирное время, и много чего про него знал. Знал, например, что в его кабинет можно было попасть не только через обычную прихожую, где сидел дежурный адъютант и хозяина дожидались просители и вызванные на доклад сановники Республики, но и по тайной винтовой лесенке, ведущей из помещения этажом выше.

Лесенкой пользовались отнюдь не нимфы, навещавшие хозяина с целью скрасить его досуг, а его секретарь, Бурьен, с портфелем, полным деловых бумаг, документов и отчетов.

Что же до нимф, то про них Констан тоже знал куда больше, чем огромное большинство слуг, занятых в резиденции Первого Консула. Начать с того, что в Италии хозяину понравилась певица, синьора Грассини, и, как пишет Констан в своих записках, «…она не захотела показаться жестокой…» по отношению к генералу Бонапарту. Так что завтрак он подавал им на троих – третьим был начальник штаба Резервной армии, генерал Бертье, потому что любовь любовью, а дело делом. Времени же у Первого Консула было мало, работал он даже за завтраком, генерал Бертье был ему необходим – ну, а синьоре Грассини Констан подкладывал что-нибудь особенно вкусное, чтобы она не скучала…

Однако то, что годилось на войне, в мирной жизни было решительно невозможно. Вернувшись после Маренго домой, хозяин, как правило, не приглашал своих дам к себе – процитируем Констана: «…он был слишком для этого деликатен, и ни за что не хотел бы задеть чувств мадам Бонапарт...» Поэтому он пробирался к ним сам, разувшись, чтобы не шуметь, и высылая Констана вперед, чтобы не наткнуться на какую-нибудь излишне любопытную женщину из штата мадам Жозефины. Поскольку однажды это произошло, то служанке, которой так некстати не спалось, пришлось пригрозить увольнением. Она вняла предупреждению, промолчала, и все обошлось, но генерал Бонапарт, как настоящий военный, не желал наткнуться на засаду еще раз – поэтому Констану случалось выступать в роли передового дозора.

Личное обслуживание Первого Консула осуществлялось усилиями команды из четырех человек. Они менялись – каждый из них находился с хозяном полные сутки, все 24 часа, после чего сдавал дежурство своему коллеге. Хозяин, однако, выделял двух из них: самого Констана и мамлюка Рустама, которого он привез из Египта. Он был Наполеону Бонапарту больше, чем просто слуга: он был раб, которого в Каире ему подарили как приложение к арабскому скакуну. Слово «раб» для Рустама (которого иногда называли также «Рустан») было не пустым звуком, а родом службы, в которой жизнь его принадлежала его господину. Он принимал это совершенно всерьез, в самом буквальном смысле слова. Во всяком случае, имел обыкновение спать на полу у входа в спальню хозяина и не расставался с кинжалом.

3 нивоза (24 декабря) 1800 года, как раз накануне старорежимного Рождества, хозяин Констана собрался в Оперу. Мадам должна была последовать сразу вслед за ним, в другой карете.

День этот был для Констана выходным, с дежурства он уже сменился, так что его даже и в резиденции не было. Он гулял неподалеку, когда услышал страшный взрыв и увидел, что началось смятение. Он кинулся к дому – и наткнулся на оцепление Консульской Гвардии.

На хозяина было совершено покушение.

II

Констан считал, что жизнь Первому Консулу в тот памятный канун Рождества 1800 года спасла его дурная привычка – приказывать кучеру рвать карету с места сразу галопом. Это было плохо для упряжи и еще хуже для лошадей. Все конюшие Наполеона Бонапарта доказывали ему с кавалерийским уставом в руках, что так делать нельзя, надо сначала двинуться шагом, постепенно перейти на рысь и уж потом, когда кони разогреются, лететь вперед, но он никого не слушал и продолжал делать по-своему. Более квалифицированные люди – например, занимавшийся расследованием покушения префект полиции Парижа – полагали, что скорость скоростью, а на самом деле решающую роль в спасении Первого Консула сыграли два фактора: его легендарная удача и то, что ехал он именно в Оперу. Дело было в том, что взрыв случился тогда, когда его карета миновала телегу, нагруженную двумя бочками с порохом. Взрыв был огромный, и если бы карета продолжала движение по той же улице, на которой стояла телега, то ей совершенно точно не поздоровилось бы. Но кучер правил в Оперу – и, миновав мешавшую ему телегу, он сразу свернул за угол. Вот угол-то и помог – он прикрыл карету от ударной волны, и Первый Консул и три его адъютанта, Ланн, Бессьер и Лористон, оказались невредимы.

A вот кому дурная привычка и правда спасла жизнь, так это мадам Жозефине – ее карета должна была следовать прямо за каретой хозяина, но она в последнюю минуту решила что-то изменить в своем туалете и немного задержалась. Не случись этого – и она, и ее дочь, мадмуазель Гортензия, несомненно, были бы убиты.

Первый Консул вошел в Оперу совершенно спокойным, так, как если бы ничего не произошло. Его наградили аплодисментами – и потом наградили ими еще раз, когда в театре стало известно, что произошло. Оба раза он поклонился публике – но вел себя так, как будто ничего, кроме музыки Гайдна, его не интересовало.

И уж только вернувшись домой, он дал волю своему гневу. Досталось и министру полиции Фуше, и префекту Дюбуа, но гневаться на них не имело смысла: расследование уже началось. Свидетелей опрашивали, их показания тщательно сличались, и выяснено было следующее: какие-то неизвестные люди (их было трое) поставили свою сильно нагруженную телегу так, чтобы кучер проносящейся мимо них кареты Первого Консула был вынужден придержать лошадей, после чего разделились. Один из них отошел к воротам резиденции Бонапарта, по-видимому, чтобы вовремя дать сигнал. Второй подозвал девочку лет 12–13, дал ей монетку и попросил подержать лошадь под уздцы, а сам отошел к задней части телеги. Услышав сигнальный свист своего товарища, он поджег фитилек – и скорым шагом ушел в сторону и за угол. Взрыв разнес в клочья и лошадь, и девочку, убил пару дюжин посетителей кафе «Аполлон», сидевших за своими столиками, и поранил еще человек 60–70. Расспросить тех, кто видел заговорщиков вблизи, префект парижской полиции уже, конечно, не мог – от них ничего не осталось.

Тогда он взялся за лошадь.

III

Совершенно понятно, что лошадь он не мог бы расспросить и при самых лучших обстоятельствах, а уж от лошади, разорванной в клочья, вроде бы добиться толку было и вовсе затруднительно – но месье Дюбуа так не думал. Он велел собрать все, что от нее осталось, и вызвал двух лучших ветеринаров Парижа. В итоге довольно скоро он получил детальное описание того, чем лошадь была при жизни: ее масть, примерный возраст, рабочее состояние и прочее. Лошадей в Париже, конечно, много, но у него была и дополнительная информация – удалось найти одно копыто убитой лошади, а на копыте была подкова.

Походив по каретным дворам и прочим местам, где ковали лошадей, его агенты сумели найти и кузнеца – и тот припомнил хозяина лошадки. Его звали Ламбель. Его, понятное дело, живо нашли и показали ему и останки лошади, и то, что осталось от телеги. Мэтр Ламбель не колебался ни секунды – он опознал и свою бывшую скотинку, и телегу и сказал полиции, что продал и лошадь и телегу двум гражданам за 200 франков, и даже получил от них 6 франков сверху на то, чтобы обмыть дельце, что он вместе с ними и сделал. Выпивка же состоялась 20 декабря 1800 года, так что было маловероятно, что они успели свою покупку перепродать.