Голодная кровь. Рассказы и повесть

К чёрному от загара охотнику, полжизни оттрубившему в Нижневартовске на строительстве причалов, и теперь каждый год жарившемуся на солнце до изнеможения, – она года полтора назад уже заходила. Его трофеи, висящие по стенам, видела.

– Уступи шкуру, стародед!

– И-и-и… Ежели только за четыреста баксов.

– Откуда я тебе столько возьму?

– А ты из трусов вынь. Чую припрятано у тебя там кой-чего. И-и-и… Не стародед я! Ежели хочешь знать – молодняк позавидуют. Я даже зверей убивал, будто спаривался с ними. С любовью убивал! Поняла?

Она засмеялась. И тут же, весело крикнув: «Была не была! Медвежья шкура, ворсистая жизнь, за ней сладкая смерть, – чего ещё Бабе-войне желать»? – ловким поворотом руки, ухватила охотника за хобот. Примерно через час, шепотком сказала:

– Ты мне, мышиный жеребчик, гляди! Про шкуру не болтай особо…

– Молчи, медвежья поедь! Не мышиный я, не мышиный! Когда, как зверь весну?ю, бабы меня, ежели хочешь знать, за седатость и ласковое обращение Чёрный Сахарок зовут.

– То-то я и гляжу: жопа чёрная-чёрная, а кличут – Сахаром. Ладно, ладно, не дрыгай ногами, дай спокойно одеться, скотина! Ты за шкуру своё уже получил.

– Шкура моя не тёклая, шерсть из неё не лезет, не «течёт», значит, за дело получил. Только чую, со шкурой ты шустрить собралась. Смотри не пудельнись! И-и-и…

– Ты сам с очередной бабой не пудельнись. Ну, пока. Целуй меня крепче, мачо!

– Это – само собой. А хочешь я тебе про другое скажу? Знаю, для чего тебе шкура с головой! Не боись, не выдам. Может, ещё когда-никогда завернёшь ко мне. Погодь тут, – стародед сбегал на кухню, – возьми, это фольга пищевая. На лицо и на шею наклеишь, когда поплывёшь. Тогда «теплак»… Ну, тепловизор, лицо человечье не «ухватит». А медвежью голову – нате вам, пожалуйста!.. Только потопят тебя.

– Знаю, что потопят, но так оно всё ж радостней, чем тут без воздуха подыхать.

Горя дала объявление в Инете, на сайте почти издохшей, лишь ради объявлений выходящей электронной газете. Объявления принимали только на украинском языке. Получилось у Гори корявенько, но уж как вышло, так и вышло: «З Гiдропарку утiк ведмiдь. Громодян його бачивших, або знаючiх дэ ця звiрина ховаеться, за гiднэ вынагородження благаемо повiдомыты на цю электронну пошту».

Ночью внезапно хлынул дождь. Он всё усиливался, пока не повис единственной на тот час защитной завесой над старинными Очаковскими и Московскими воротами, над ракушечными херсонскими заборами, над поеденными желтизной тополями, плоскими крышами домов, подсобок, летних кухонь. Огрубевшая и слежавшаяся медвежья шерсть под дождём расправилась и в отсвете мигнувших вдалеке фар весело заблестела. Голова мишкина, выдолбленная Горей изнутри так, чтобы без труда надвинуть на человеческий череп и закрыть лоб, во время примерок сидела хорошо. Глухой ночью на Карантинном острове, в заброшенном доме, постучав сверху кулачком по черепу, нацепила медвежью голову вместе со шкурой. Приклеив на лицо и на шею фольгу, подвязала на живот рюкзак с кой-какими вещами и документами, увернутыми в целлофан, и на четвереньках вошла в воду одного из не слишком широких проток Днепра – Ольхового. Стараясь держать поверх воды только медвежью голову, доплыла до Гидропарка, ещё в советское время разбитого на острове Малый Потёмкин. Опять-таки, как медведь, отряхнулась, пробежав метров тридцать на четвереньках, залегла в небольшом углублении. Хоть и чуяла в себе силу медведя или медведицы (надо было поточней узнать у охотника, чья именно шкура!) вдруг сообразила: на второй заплыв – сил не хватит. «Ну и пускай Баба-война идёт ко дну. Может, Богу от этого легче станет». Ожидая смены постов, которая – узнала у болтливого, пялившегося на неё хорунжего – происходила в два часа ночи, вдруг перестав дрожать, снова, как и во все последние дни, чему-то неясному, но уже сладко клубящемуся впереди – страшно обрадовалась.

19

Глянула на часы – 2.17. На четвереньках, ещё раз вошла в ночную воду. Вода была переносимой. Температура – больше десяти, может даже, двенадцать градусов. Сверху, как из прорвы, варевом валил дождь. Он был гуще тумана и теплей воды. Горя поплыла. Ожидая выстрелов в медвежий череп, зажмурила глаза. Выстрелов не было. Открыв глаза, боковым зрением ухватила: шарит по воде у Малого Потёмкинского острова со стороны Потёмкина Большого – прожектор. Шарит и ничего в вареве дождя не видит. Дважды от страха уходила с головой в воду. Вылезши на берег, снова по-медвежьи отряхнулась и бочком, на четвереньках, метнулась в направлении негустого прибрежного леска…

Как упалый зверь, не чуя губ и щёк, лежала она, в камышах, на краю лесистого Большого Потёмкина, не добежав до деревьев. Жизнь и смерть, онемев, стояли рядом. Вдруг жёлто-серым, медвежьим клыком, насквозь пробил грубо-звериный инстинкт. Он-то и подсказал: «Упала – лежи». Стоявшие на острове российские военные, подошли к ней быстро, почти сразу, отвели в свежеотрытую землянку взводно-опорного пункта. Российский паспорт дело своё сделал. Её, кончено помытарили, но не слишком: командир попался едко-приглядчивый, быстро всё сообразил, вкрадчиво тронул за плечо и облизнувшись, как кот, на обмотанную вафельным полотенцем грудь, сказал: «Красивая и станок, что надо. Если шпионка, всё одно узнаем. И тогда: прощай воля белый свет! Ладно, плыви, куда плыла. На Голую, что ли?» – прохрипел он, поправляя бинты на горле.

– Там в Голой Пристани родственники, можете запросить.

– Запросим, запросим. Если дээргэшница – сам тебя в камышах кончу.

– Чем от своих гибнуть – лучше камнем на дно. Только не кончишь. Не из ДРГ. Своя.

– Все вы так говорите, а потом – взрывы, трупы! У, хари укропистые.

– Так я пойду, милый?

– Иди, – вдруг растерялся командир, – и на глаза мне больше не попадайся. Некогда тут с тобой. Слышишь? Беспокоящий огонь начался. Сержант, проводи гражданку…

Здесь только Горя сообразила: звук войны – рявк и чмок – до неё не доходит. Ни русской, ни украинской стрельбы она не слышит, а всё ещё плывёт в тяжко-взмокшей медвежьей шкуре и ждёт выстрела в голову. Выбравшись из землянки, добралась до Белогрудовского острова, оттуда с солдатами на понтоне, через неширокую Конку – в Голую Пристань. Провалявшись три дня с температурой в районной больнице, располагавшейся здесь же, в четырехстах метрах от переправы, пошла к родственникам. Все они погибли от обстрелов.

– Хаймерсы, бес бы их побрал, давали тут жару. Счас вроде потише, а было ого-го, – сказал сосед, которого она хорошо помнила, и который почему-то её забыл, но следующей ночью, ближе к рассвету, увидав во дворе, в белой ночной рубахе, спрятался в погреб и больше оттуда, до самого её отъезда не вылезал.

Из Голой Пристани, отогревшись и отоспавшись, найдя в доме родичей немалую заначку, через Каланчак и Ново-Алексеевку, подалась она в Крым…

20

В «Бакинском дворике», Горя напоследок брякнула:

– Знаю, живёшь рядом, но к тебе не пойду. И не проси. Сейчас в гостиницу, завтра на вокзал. Игровая война ваша кончается. Понимаешь? Укры за пиар душу отдали. А русские за совесть поплатиться могут. Так-то… После войны вернусь в Сухой брод, когда очистят его от нациков и пиндосов. Приезжай. Покажу камень не котором батяня твой сиживал. А против него, на табуреточке – дед мой. Он табуретку сам выстругал. И меня мелкую мебель научил мастерить. «Дiду мiй-дудурыку, ты ж було сэлом iдеш, ты ж було в дуду граеш, – смахнув слезу, тихо запела она, – тэпэр тэбэ нэмае?, дуда твоя гуляе?…»

– Так ты, пока идёт война, не воевать, а только рядом прогуливаться собралась?

– Дурашка. Рядом, не значит – удалённо. Я ж навыки сестры милосердия ещё институте на военной кафедре получила. Как перевязывать не забыла. А вот, что забыла, так это про рыб тебе сказать. Вот, возьми, перекачай их, ты ж в метро не снимал. Нас на земле, может, и не останется. А рыбы, те всегда будут. И под водой, и в эфиросфере. Они, они людские черты приобретут. Заслужили! Недаром, с лицами человечьими мне привиделись. Такое очеловеченное рыбьё, обязательно возникнет… – Она покрутила шеей, – всё-таки задела сонную артерию снайперша. Я её сразу признала. Но и она меня взглядом схряпала. А загасить не смогла. Рука у неё дрогнула? Или сердце?..

21

Горя окончательно собралась уходить. Без особого расчёта, но, с полной уверенностью в срочной необходимости поисков духа Руси, собралась она исследовать воздух Питерских, Московских, Смоленских, Херсонских и других мест. Уже стоя, негромко сказала:

– Знаю, как всё случится и что ещё прилетит. Потому и не в восторге от половинчатой вашей войны. Странная она, эта война: то живёт, то замирает. Много в ней механики и компэшности. Мало прорывного, талантливого. А народу гибнет – не счесть.

– Я не пойму: ты чего хочешь? Войны – до победы? Быстрого её замирания?

– Умолкни, старче! Нет мира без войны и нет войны без мира. Это я недавно прочитала и хорошо поняла. Через хаос войны рождается новый миропорядок, чтобы снова стать хаосом. Ты вот уши затыкаешь и веки склеиваешь. А почему? Что дальше – тебе, может, не хуже моего известно. Только обманываешь ты себя, не хочешь сказать себе правду о будущем. А я… Я хочу из нынешнего хаоса счастье своё добыть. Счастье, оно всегда из несчастий добывается. Поэтому война для меня – пора справедливости! Горькой и опасной справедливости. Но зато и не позволяющей душе околеть при жизни. А ты… Ты хочешь, чтоб всё утихло. Но утихнет сегодня – рванёт завтра. Ладно. Живи как жил… Видел в метро рыбу, плывущую по воздуху? Это не причуда художника: предвидение!

22

Рыбы плыли по небу. Война шагала по земле. Вода растекалась рукавами, а потом вдруг застывала на месте, становясь то прозрачным озером, то болотом, то совсем иссыхала. Сухой брод, о котором рассказала Горя, и которым она напугала меня больше, чем историями про расстрелы и взрывы, вдруг стал крупнеть, расширяться, чуть наполнился водой. И появились в нём сине-свинцовые рыбы. Рыбы были умней людей, они не орали, не пожирали свою же молодь, не воевали – косяк на косяк – не мудрствовали о войне, как о спасении от чего-то ещё более страшного, чем она сама. Рыбы молчали и в их молчании было больше смысла, чем в бушевавшем вокруг меня и вокруг Гори, гамузе ора и визга…

Всё уносится и всё во мне остаётся. Влага снова ушла. И я сам теперь – сухой брод. Даже не так! Сухой брод – не только я. Им стала вся наша жизнь: ранящая босые ноги острыми камнями, иссушающая умы и сердца бесконечными войнами, лишёнными смысла цифрами, искусственным голодом и спланированным сотрясением земель. У меня и у многих отняли влагу мысли и небесной любви, которые, иногда важней духа земли. Многие из нас превратились в сухой растресканный брод, который никому не нужен и перебредать который, никто не станет. А я… Я, как та маловодная переправа, через которую бредут, бездумно растревоженные, поднятые из инобытия, словно покойники с погоста, разновеликие времена: Петровские, Потёмкинские, поздне-Александровские, Николаевские. Времена бредут сквозь меня, машут медвежьими шапками гвардейских гусарских полков, оставляя после себя морозный дых южных степей и гулкий стук ороговелых человечьих копыт. Остро чувствую графитовые стержни времён. Но их отношение ко времени нашему понимать перестаю. И боюсь даже думать, что рисунки, выполненные стержнями этих и других времён, были напрасны, и скоро сотрутся или закрасятся одной какой-то краской: чёрной, красной, белой. И только отцовское время ещё цепко держит меня. Но и оно постепенно сжимается до тёмно-вишнёвого, янтарного, со страстью выделанного мундштука, лежащего передо мной на ресторанном столике.

23

Горя вдруг рассмеялась. Было ясно: на годы мои смотрит она с лёгким презрением.

– …снова выпал из жизни? Или обо мне мечтаешь? – услыхал я, и будущее внезапно приобрело плотные и ясные молодые черты, сверкнуло серо-карими очами, а потом засветилось узким и смуглым полумесяцем живота под приподнявшейся кожаной курточкой. – И не мечтай. Я любовь только во время смертельной опасности и чую, и отдаю. А опасность теперь на денёк-другой отступила.

– Не выпал я. Просто рассказ про тебя сочиняю.

– Ну и чего там у тебя, в этом рассказе?

– Да почти ничего. Пока одни закорюки и выкрики.

Напрасно я это сказал, потому что сразу же перестал понимать: где жизнь, где рассказ. И лучше всего, если б рассказа про Горю и странную войну вообще не было! Но он уже есть. Он звучит, обрывается в неясных местах, выламывает коленца, убирает висяки, рубит хвосты фраз. Уничтожить рассказ теперь – всё равно что уничтожить волочащуюся по военной жиже вторую, – но, без всяких сомнений, тоже всамделишную, – Горину жизнь!

– Ну, если ничего нет – так умолкни и меня послушай. Не думай, что я сдвинутая. Я – самосильная. Каждая баба, – ну не морщи, не морщи нос! Ладно, пускай: каждая женщина – Ева. За каждой Евой прячется змей. Я своего змея загрызла и когтями изорвала. Но это – раньше. За полтора-два месяца я сильно переменилась. Баба-война осталась там! – она повела головой на юг, сторону метро. – А здесь я, – дуновение страстного, чистопламенного, ещё не уловленного наукой эфирного ветра, летящего над землёй. Наслаждаясь послезвучием выплеснутой речи, она прищёлкнула языком, вынула и положила на столик двухтысячную бумажку, и я заметил: сумочка её полна денег – российских и других, разноцветных. Хотел сказать: «с такими деньгами – не пропадёшь», но сдержался.

24

Наше с Горей знакомство уложилось в два дня. На второй день, в воскресенье, на Белорусском было людно, но шла она как в разреженном пространстве: отдельно от всех. Отъезжающие от неё слегка отстранялись. Из-за облегающего пальто телесного цвета, так и казалось: надето оно на голое тело. Тонкая, гибко-упругая, но и пухленькая, где надо, женщина-вестница, Белая, полная невероятного изящества Баба, – она шла, весело помахивая полупрозрачным пакетом. Хотел окликнуть её, но не решился. А тут ещё вспузырилось во мне окончание рассказа, не сложившегося в «Бакинском дворике»: